— обратилась к нему Хельви.
— Их следует ставить к стенке, — ответил Пыдрус.
— Вот видите — или в пасть Люцифера, или к стенке.— Хельви повернулась к Хаавику: — А вы предлагаете мне место директора!
Посмеялись.
Андрее Лапетеус думал, что он не должен причинять Хельви боль. Не то он будет подлецом. Их отношения или окончатся чисто, и они расстанутся друзьями, людьми, которым не в чем упрекнуть друг друга, или будут продолжаться дальше. Если Хельви обязательно хочег, если Хельви иначе не представляет себе жизни, тогда он женится па пей.
— Простите меня, я не стану отправлять вас ни в пасть Люцифера, ни в девятый круг ада, и за чулками я не приду,— Хаавик улыбнулся Хельви своей лучшей улыбкой.— Не приду даже за носками. Ведь теперь мы получим карточки и все наладится законно. Но фронтовых друзей — я не смею сказать так, как хотел бы* боюсь заслужить новый упрек за употребление звонких слов,— по фронтовых друзей не будем забывать. Куда бы мы ни попали, чем бы ни занимались. Вас я просто не мог бы забыть.
Он повернулся к Лапетеусу и снова спросил:
— Так что, ты ничего не знаешь? Даже того, закрепишься ли в Таллине или скроешься в ширь лесов или тишину полей?
— Ты сказал верные слова,— заговорил Лапетеус.— Те, кто подружились в дни ^ войны, останутся друзьями на всю жизнь.
Андрее перехватил взгляд Хельви и улыбнулся ей. И Хельви улыбнулась.
Оскар Пыдрус, приметив это, подумал: «Лапетеусу достанется хорошая жена».
Роогас, поймавший себя на мысли, что на улице Кундера его ожидает могильно-тихая, брошенная квартира, заставил себя сказать Хаавику:
— Вы могли бы остаться в армии.
— Я не профессиональный военный, как вы. Во время войны дело другое. Тогда место мужчины в армии. Я, между прочим, пошел на фронт добровольно. Еще в тысяча девятьсот сорок первом году... Теперь, когда Германия и Япония капитулировали, Советская Армия не нуждается больше в командирах, подобных мне. Офицеру мирного времени недостаточно шестимесячных курсов. Парадоксально, но правильно.
Чтобы не остаться один на один со своими мыслями, майор Роогас продолжал:
— Вы еще молоды. Военные школы открыты перед вами.
— Теперь уже поздно, товарищ майор. Но об этом со мной говорили и раньше. В армии пусть остаются те, кто действительно интересуются военным делом. У кого, как вы сказали, призвание. У меня в мирные дни этого призвания нет.
— А какое у вас призвание? — вмешался Пыдрус. . С такой точностью Виктор Хаавик не обдумывал
своего будущего. Когда-то его увлекла электротехника, и он даже хотел пойти в политехникум, но отец так красиво расписал ему профессию юриста, что он отказался от мысли учиться на электромонтера. Адвокат мог работать в суде, в торговле, на любых предприятиях, в общественных организациях,— одним словом, всюду. Адвокаты были городскими головами, уездными старшинами, членами советов банков, издателями газет, членами Государственной думы, даже президент был адвокат. Так говорил отец — мельник и владелец маленького дома, в юности мечтавший о гораздо большем. Сороковой год перечеркнул юриспруденцию в устремлениях Виктора Хаавика. Во всех газетах крыли адвокатов-политиканов. Он понял, что если не поставить перед собой новых целей, то жизнь столкнет его со своей телеги. И будет он до смерти киснуть в крохотном городке и упражняться в остроумии по поводу безобразий, учиняемых согражданами. Это и будет его единственным развлечением. После окончания гимназии Виктора Хаавика, как он говорил, пригласили на ответственную работу в горисполком. Война увела его в широкий мир. Обратно в Пайде, даже на должность городского головы, он ни за что не хотел. Ни одна профессия толком не привлекала Хаавика — он стремился на такое поле деятельности, где были бы широта, стремительность, размах. Пыдрусу он ответил:
— Я знаю, что не является моим призванием, но не знаю того, что им является. Это беда моего поколения, которое в годы, когда человек обычно находит себя, было на поле брани.
Неожиданно для самого себя у майора Роогаса возникла мысль предложить свою квартиру Каартна и Лапетеусу. Он не может жить один в комнатах, где каждая мелочь говорит о Велли. Не сможет и с другой женой.
— Я знаю твое призвание,— настаивал Лапетеус.-— Ты хочешь быть кадром. Руководящим кадром. Не принимай оскорбленного вида — всех нас считают кадрами. Тебя, меня, Пыдруса и Каартна.
Хаавик не сразу понял, смеется над ним Лапетеус или говорит всерьез.
Пыдрусу показалось странным, что Лапетеус не называет Хельви по имени.
— Да, нас считают кадрами. Но не какими-то руководящими кадрами вообще, а людьми, которые будут заниматься совершенно определенным делом,— сказал он, поглядывая на Андреса и Хельви.
— У меня нет специальности,— быстро ответил Хаавик.— Опять беда моих сверстников. Конечно, тех, которые не стояли в стороне от борьбы.
Когда поезд остановился на Таллинском вокзале, Андрее Лапетеус сказал Хельви:
— Разреши твой чемодан.
У него был только вещмешок, который он перебросил через плечо.
— Спасибо. Он легкий.
— Все же. Я провожу тебя.
Хельви ожидала других слов. Хотя и догадывалась, что их не будет, но ждала. Ждала, несмотря ни на что. Даже сейчас, здесь, в коридоре вагона, где все теснились, цепляясь друг за друга вещами.
— Чемодан почти пустой. Я уже позавчера все перевезла в город.
— Такой чемодан и пустой-то не легко поднять, У тебя завернулась портупея. Постой, я поправлю.
— Спасибо.
Чемодан Хельви несла сама.
— Чудесная погода. Таллин улыбается нам,— произнес Андрее Лапетеус; сейчас он должен был говорить, по-другому не мог.
Хельви молчала. Она была чуть выше его плеча.
Они вышли на площадь перед вокзалом. Над деревьями поднимался зубчатый гребень крыш и башен Вышгорода.
— Счастье, что Вышгород уцелел.
И это сказал Лапетеус. Он продолжал:
— Когда я сразу же после боев впервые попал в Таллин, я сильно волновался. Сто километров мы ехали часа три. Мосты разрушены, на одном броде увязли. Не скоро выбрались. Но странно — чем ближе был город, тем больше я успокаивался. Потом совсем вошел в норму. У ратуши — тогда мы проехали прямо в центр города — я сошел с машины так, словно и не был в трехлетней отлучке.
На Башенной площади Хельви остановилась.
— До свидания,— протянула она руку. Андрее крепко пожал ее.
Для обоих это было трудное мгновение.
— Когда мы увидимся?
— Я не знаю. Я действительно не знаю.
— Через несколько дней я, если позволишь, разыщу тебя. И я сейчас ничего не знаю. Куда меня назначат, что со мной будет.— Он не сказал, что будет с нами.— При первой возможности навещу тебя. Ты все же могла бы дать мне свой чемодан.
— Не нужно, Андрее. Ну, до свидания. Я тороплюсь. Обещала маме прибыть к одиннадцати. Не хочу заставлять ее ожидать.
Хельви повернула вправо и пошла мелкими торопливыми шагами. Словно убегала.
Лапетеус долго смотрел ей вслед, потом пошел дальше. Настроение было более чем горькое. Глупо все получилось. Он чувствовал себя виноватым перед Хельви. Почти негодяем.
Он догадывался, что Хельви ожидала от него слов, которые все разъяснят. Но у него не хватило решимости их сказать. Как ты сообщишь, что теперь — конец. После того, как Хельви более двух лет была твоей женой, после того, как ты неоднократно говорил ей, что она для тебя все.
Говоря ей о^ своей любви, Андрее Лапетеус не лгал. Тогда он любил Хельви. Еще и сейчас — как только что в поезде — бывали мгновения, когда Андрее Лапетеуа понимал, что он обманывает себя, убеждая, будто больше не любит Хельви. Он знал, что самое правильное было бы жениться на ней. Но чаще он был убежден в обратном.
Год назад казалось само собой разумеющемся, что рано или поздно они поженятся. О свадьбе они с Хельви никогда не говорили. Андрее не придавал никакого значения тому, будет ли их любовь официально зарегн-, стрирована в каком-нибудь сельсовете или нет. И Хельви никогда не заводила разговора об этом — она любила, и этого ей было достаточно.
То, что казалось год назад само собой разумеющимся, теперь поколебалось. Сомнение, не будет ли женитьба на Хельви ошибочным шагом, возникло после боев в Курляндии. Оно усилилось в конце войны, когда они торжественно, осыпаемые цветами, маршировали сквозь Ригу и Пярну в Таллин. Сперва Андрее Лапетеус подавил свои сомнения. На вечере, устроенном в их честь в Пярну, он все время танцевал с Хельви и вел себя так, будто только что влюбился. Хельви даже спросила у него, что случилось. «Война окончилась, — нежно прижал ее к себе Андрее. — А наша любовь живет. Наша любовь сильнее войны и фашизма». Так говорил он. Они улыбались друг другу и были счастливы.
Но мысль, что их брак будет ошибкой, оказалась упрямой. Она снова и снова пробуждалась, прорастала и давала побеги. Андрее Лапетеус заверял себя, что с его стороны было бы подлостью бросить Хельви. Что из того, что иные смотрят с предубеждением на женщин, служивших в армии. Хельви была рядом с ним в самые тяжелые времена, поддерживала и обогащала его своею любовью, была ему другом, товарищем и женой. Она любила его по-прежнему и была в своей любви так естественна и нетребовательна, что Андрее стыдился самого себя.
И все же Лапетеус не подавил своих сомнений. Они разрослись и заглушили возражения. А когда началась демобилизация офицеров, он стал избегать продолжительных встреч с Хельви. Теперь он радовался, что фронтовые условия не позволили ему поселиться вместе с нею. Находясь в Азгвийду 1, это можно было сделать, но они уже привыкли к мимолетным свиданиям. К тому же Андреса терзали думы, которые ставили под сомнение его брак с Хельви.
Порой Лапетеусу казалось, что Хельви видит его насквозь. Как сегодня в поезде. Раньше она часто приходила к нему в гости, но последние два месяца не показывалась. Из-за этого Лапетеус даже ревновал. Но беспричинно — он ни в чем не мог упрекнуть ее. Лапетеус однажды поймал себя на мысли, что хорошо бы, если Хельви пофлиртовала с кем-нибудь, хотя бы совсем невинно. Это могло бы стать хорошим предлогом для окончания их отношений. Лапетеус даже испугался, что он может так подло думать. После этого он старался быть с Хельви особенно нежным и внимательным.
Андресу Лапетеусу было трудно признаться и в том, что чувство Хельви чище и сильнее, чем его. Если бы Хельви вела бы себя навязчиво, если бы она упрекала его, он не испытывал бы таких угрызений совести. Но Хельви словно давала ему время прийти к какому-то решению. Порой Лапетеусу казалось, что теперь он пойдет к ней, расскажет все, что у него на сердце, и попросит прощения. Она умна и великодушна, поймет, и они расстанутся друзьями. Но стоило Лапетеусу встретиться с Хельви, как его намерение исчезало. Он начал бояться взгляда серо-голубых глаз, перед которым чувствовал себя обезоруженным.
Андрее все дальше и дальше откладывал решающий разговор. Сейчас он понял, что вообще не сможет заговорить об этом. И что теперь это даже бессмысленно. Хельви и так все понимает.
Легче от такого вывода не стало...
Андрее Лапетеус так углубился в свои мысли, что не заметил майора Роогаса, который остановил его.
— Извините,— сказал ему тот,— я хотел поговорить с вами.
— Пожалуйста,— Лапетеус пытался угадать, что от него хотят.
— У меня в Таллине пустует квартира. Если вам потребуется более просторная жилплощадь, можете рассчитывать на нее.
1 Аэгвийду — местечко неподалеку от Таллина, где первое время после войны стояли части Эстонского гвардейского корпуса,
Этого Андрее Лапетеус не ожидал. Ни от кого, и меньше всего от майора Роогаса. Одновременно он почувствовал, что шея его краснеет.
— Спасибо,— сказал он.— Большое спасибо. Но мне не понадобится жилплощадь.
Роогас и виду не подал, что слова Лапетеуса поразили его.
— Тогда еще раз извините. Всего хорошего.
— Всего хорошего. Спасибо, что подумали обо мне. Уже собравшийся уходить Роогас остановился и желчно добавил:
— Я думал не только о вас.
— Тогда уж поговорите с... товарищем Каартна. Одновременно они взяли под козырек и одновременно повернули — каждый в своем направлении.
Андрее Лапетеус был раздражен. Последние слова Роогаса он воспринял как сознательное оскорбление. Что за дело другим до его взаимоотношений с Хельви? Чем больше он размышлял о том, что сейчас произошло, тем сильнее затронутым он себя чувствовал.
Он сердился все больше и больше.
4
На следующий день Лапетеус проснулся в странном настроении. Прежде всего он разочаровался в утре. Вернее, в своих ощущениях после того, как открыл глаза, посмотрел сквозь окно на крыши и трубы соседних домов и сказал себе, что теперь это, значит, произошло. Опять стал гражданским человеком. Гражданский — какое серое, деревянное слово. И настроение было какое-то серое. В мечтах в свое первое гражданское утро он просыпался спокойным и бодрым. Как надлежит человеку, успешно закончившему долгий, длившийся годы, поход и начинающему новый, еще более длительный. Все вокруг светло, просторно, даже празднично. Он неторопливо одевается, не спеша пьет кофе и спокойно обдумывает, с чего начинать свои дела. У него нет сомнений и колебаний, ничто не мучает и не терзает его, он знает, чего хочет, все ясно, и путь, по которому он пойдет, интересен и увлекателен. Это не легкий и гладкий подъем в гору, а тропа, которая потребует всех сил. Так он представлял себе это. Но теперь, когда оно наступило, Лапетеус не ощущал ни особой бодрости, ни подъема. Слегка пульсировала жилка на виске, и все было невыразимо буднично.
Лапетеус посмеялся над собой: почему он должен ощущать какое-то особое опьянение? Он уже полгода знал, что скоро демобилизуется. И разве не излил он свой восторг уже раньше, не продумал все свои возвышенные мысли, не составил энергичные планы?
Это немного успокоило его, но потом неопределенно-тоскливое настроение вернулось снова.
Похмельем попытался Лапетеус объяснить свое плохое настроение и поднимающееся откуда-то изнутри беспокоящее недовольство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31