Поистине злой рок. Хотя Колбин не верил ни в бота, ни в черта, но в эту минуту готов был поверить всему, чему угодно. Мог бы встретиться завтра, послезавтра и где угодно, но не здесь и не сейчас.
— Познакомьтесь, Петр Васильевич, — сказала Марина, — Евгений Николаевич Колбин, мой старый знакомый.
— А мы с Евгением Николаевичем, как и вы, старые знакомые, — сказал полковник Романов, протягивая руку Колбину. — Никак не ожидал вас встретить в этом доме, Евгений Николаевич.
Колбин шумно вздохнул.
— Я тоже. — Он протянул Марине рюмку. — Налейте мне, пожалуйста, еще коньяку.
Марина молча налила.
— Мы только начали вспоминать нашу молодость, — лениво сказал Колбин. Слишком лениво. Это должно было означать, что присутствие Романова нежелательно и что он хорошо сделает, если немедленно уберется отсюда.
Полковник Романов свободно уселся в кресло.
Женщин, с которыми ему приходилось знакомиться, он почему-то сравнивал со своей матерью, она была для него идеалом, и в Марине Сенатовой он впервые увидел свой идеал. По душевной чистоте и ясности она не уступала его матери. Поэтому после каждой встречи он все больше проникался к ней симпатией.
Колбин взял небольшую щепотку табаку. Он сидел в небрежной позе, всем своим видом показывая, что он не намерен уходить, и глазами следил за Мариной, которая налила коньяку в свою рюмку и протянула ее Романову. Колбину это не понравилось, но он сделал вид, что не заметил.
— За встречу, Евгений Николаевич, — сказал полковник.
— Что вас привело сейчас в эти края? — Колбин плотнее уселся на диване. — Помнится, последний раз мы виделись перед войной.
— Как вам сказать, — ответил полковник. — Вот ногу подлечил. Захотелось со старым другом Корнеем Захаровичем повидаться, увидеть его встречу с сыном. Да и еще кое-какие дела...
— Женаты?
— Представьте, не успел, — развел руками Романов.— А как ваша жена? Вы ведь отсюда вернулись в Москву с Кречетовой ?
Марина сидела в стороне, поглядывая то на одного, то на другого. Она чувствовала, что между ними идет старый спор, вернее, поединок, суть которого для нее оставалась неизвестной.
— Я не знала, что вы неженаты, Петр Васильевич, — сказала она.
— Старый холостяк, Марина Семеновна, — и шутливо предложил: — Хотите, пришлю к вам сватов?
Она засмеялась и взглянула на Колбина. Тот сидел, полузакрыв глаза, в позе безмятежного покоя.
— Вы говорили, что Корней Захарович вам друг, — сказала она. — Он действительно удивительно хороший человек. Широкая, русская душа. И мне почему-то не ве-
рится, что по его вине мог погибнуть профессор Лебедянский.
— Кто вам сказал, что по его вине? — спросил Романов.
— На днях в одном академическом журнале прочитала статью, посвященную восьмидесятилетию со дня рождения Лебедянского. Он считается основоположником советской вулканологии. Так вот, в статье сказано, что профессор погиб по вине проводника экспедиции в кратере действующего вулкана. Я не верю в это. Не могу поверить. Человек с таким пятном на совести не может и не имеет права носить Звезду Героя.
— Я вполне с вами согласен. А в статье так и написано — по вине Кречетова?
— Нет. Фамилия Корнея Захаровича не названа, но я знаю, он сопровождал последнюю экспедицию Лебедянского.
Колбин переменил позу на диване.
— Как-то, — продолжала Марина, — Корней Захарович разоткровенничался, а он великий молчун, и рассказал об экспедиции Лебедянского. Под впечатлением рассказа у меня родилась мысль написать картину «Извержение вулкана». Побывала в кратере Северного. Долго мучилась над картиной. Написала и... спрятала. Вы первые ее увидите...
Марина ушла за картиной, оставив их вдвоем, и без нее в комнате стало удивительно тихо и пусто.
Они молчали. Полковник Романов стоял возле книжного шкафа. Колбин все так же сидел на диване, поглаживая выхоленную черную бороду, потом полез в карман за трубкой. Сделал он это не выпрямляясь, закурил, откинул голову назад и не пошевелился, пока не вернулась Марина.
Установив картину, все трое отошли подальше от нее. Марина волновалась. Она походила сейчас на женщину-мать, готовую грудью защитить" своего ребенка от опасности. Блестящие глаза были устремлены на картину. В них — гордость и еще что-то, не то неуверенность, не то беспокойство. Колбин взглянул на нее. Совсем не та надломленная женщина, которую он видел по приходе сюда. Острая боль сжала его сердце: от какой женщины он так легкомысленно отказался много лет назад!
Глядя на полотно Сенатовой, Романов почему-то вспомнил картины Рокуэлла Кента. Написанные с предельным лаконизмом, они произвели на него ошеломляющее впечатление. В картине Сенатовой «Извержение вулкана» внимание приковывали две фигуры. На первом плане бежал человек с искаженным от страха лицом. Правую руку он выкинул вперед, как бы стараясь ухватиться за что-нибудь. В спину ему смотрел товарищ. Виднелась только голова да обожженные руки, судорожно цепляющиеся за раскаленные камни. Еще секунда, и человек свалится в кипящую лаву. В чуть прищуренных глазах не страх, а только презрение.
Новая картина отличалась от прежних полотен Сенатовой. Здесь было больше экспрессии. Образы предельно обобщены. Едва ли этот сюжет можно было решать другими приемами.
— Поздравляю вас, Марина Семеновна, — сказал Романов, не отрывая взгляда от картины. — Вам нравится? — живо спросила она.
— Нравится — не то слово, — сказал Романов. — Картина превосходная! Вы с поразительной силой заклеймили трусость.
Колбин вернулся к дивану и закурил. —Вы что скажете, Евгений Николаевич? — сказал Романов и взглянул на Марину.
— Что я скажу? Вам когда-то попало за формалистические трюки. Зачем же повторять старые ошибки.
Марина устало опустилась в кресло.
— Странное заключение, — заметил Романов. — Я, правда, не специалист, но в этой картине не вижу элементов формализма.
— Это еще надо доказать, — сказал Колбин.
—Знаете, Колбин, когда есть вино, рюмки всегда найдутся, чтобы разлить его. И вы сейчас, по-моему, говорите о форме рюмки. А дело в другом. Больших художников прежде всего волновали поиски значительных идей, а уж когда идея завладевала ими, созревала, — рука творца сама по себе находила нужную форму. Потому нас и волнует старое доброе искусство классиков, что оно сочетает единство формы и содержания...
— По существу, вы повторили мою мысль, — усмехнулся Колбин.
— Не совсем...
— Стало быть, вы отрицаете поиски новых форм в искусстве, Петр Васильевич? — Марина шумно вздохнула. — Отрицаете?
Романов покачал головой.
— Нет, не отрицаю, — засмеялся он. — Я даже порицаю отрицателей. Большие художники всегда искали и будут искать, но не для того, чтобы оригинальничать, а чтобы глубже раскрыть сущность явлений. А когда «нова-торствуют», чтобы скрыть профессиональную ограниченность, бездумность — получается профанация искусства.
— Вы говорите о больших художниках, — прервал Колбин. — А Марина Семеновна...
— Разве я сказал, что Марина Семеновна — не настоящий художник? — живо возразил Романов.
— Она еще не признанная.
— Признают. В этом я глубоко убежден. Наступило короткое молчание.
— Можете со мной не согласиться, — опять заговорил Романов, — но я даже допускаю, что отдельные абстракционисты, не жулье, конечно, которых привлекает возможность нажиться на дешевой «новизне» приемов, а- серьезные, думающие люди, верят в то, что они создают «новое» искусство, выражают дух эпохи космических скоростей, атома, несут людям новые откровения. Даже в таком случае абстракционизм все ж таки не искусство, а болезнь...
— По-моему, — перебил Романова Колбин, — реализм определен твердо, и все, что выходит за рамки, — надо отсекать. Только и всего.
— Ну, не скажите, — Романов всем корпусом повернулся к нему. — Если стать на вашу точку зрения, то надо отвергать искусство Мухиной, Сарьяна, Пабло Пикассо, Рокуэлла Кента, Фаворского, Ведь они пишут не так, как Репин, Суриков... А пейзажи Нисского? Я сам, проносясь в машине, в поезде, в самолете, вот так же вижу пейзаж, такой же открывается мне дорога, уходящая в небо... Природа сегодня столь же современна, как и я — ее наблюдатель.
— Пейзажи Нисского или Рокуэлла Кента и мне нравятся, — сказал Колбин, — но они знаменитости. Они не оглядываются и не думают, что скажет о них княгиня Марья Алексеевна. Когда будет у вас свое имя, тогда можете писать так, как вам хочется. А сейчас заклюют — такова жизнь. Я думаю, и Романов это подтвердит.
— Нет, не подтвержу... Колбин пожал плечами:
— Это не меняет дела. Марина встрепенулась:
— Творить, все время оглядываясь на Марью Алексеевну... Боже упаси!
— Только так, Марина Семеновна. Только так.
— Не знаю, не знаю, Евгений Николаевич. В одном я глубоко убеждена: современный стиль в изобразительном искусстве требует лаконизма, экспрессии, широкой обобщенности образа. Я, например, совершенно равнодушна к «фотографическим» картинам. Современное изобразительное искусство силой своих образов прекрасно обобща-
ет нашу жизнь, и деталь, так много значившая у передвижников, в нем отсутствует. И художник, цепляющийся за правдоподобие мелко выписанных бытовых и прочих деталей, мне кажется выходцем из другой эпохи... Потом, как неизвестному художнику обратить на себя внимание, если не новым, самобытным словом в искусстве,, хотя я и пишу только для себя и для моих друзей.
— Это вы зря, — возразил Романов. — Нужна еще смелость выступать со своими работами перед людьми, что не так легко. Я вас понимаю, а все-таки надо добиваться, чтобы ваше творчество стало достоянием многих. Надо, Марина Семеновна! Не следует прятаться от людей. Они поймут и полюбят вас, и это даст вам новые силы...
— Спасибо за добрые слова. Я об этом подумаю на досуге.
— А насчет того, что заклюют, — не верю, Евгений Николаевич. — Романов говорил запальчиво, это он чувствовал, но ничего не мог с собой поделать. — Меня всегда удивлял ваш мелкий житейский практицизм. Ну скажите, почему знаменитостям дозволено писать левой ногой? Нелепость же! Если бы проект взрыва вулкана предложила какая-нибудь знаменитость, вы как поступили бы? Молитвенно повторяли бы ее слова?
— Мне не нравится ваш тон, — сказал Колбин. — Вы хотите учить меня, как жить? Поздно, голубчик! Или хотите уличить в чем-то? В чем? В том, что ' я не одобряю вздорный проект вашего приемного сына? А как вы поступили бы на моем месте? Неужели решили бы рискнуть жизнью людей из-за того, что мальчишка хочет просла-
виться?! К голосу знаменитости я, конечно, прислушался бы и хорошенько подумал, прежде чем сказать «дал или «нет»: как-никак, за плечами у знаменитости огромный опыт жизни. У Данилы Корнеевича такого опыта нет. И не могу я своим авторитетом поддерживать нелепые затеи.
— Почему-то профессор Лебедянский поддерживает Данилу Корнеевича.
Колбин удивленно поднял глаза:
— А-а! Вы читали дневник профессора? По какому праву?
— Право у меня есть. Вы знаете... Колбин переменил позу на диване.
— Неплохо бы выпить чаю, Марина, — сказал он.
— Вам крепкий?
— Я думаю, вы не забыли, какой чай я пью. Марина вышла готовить чай.
— Как это похоже на вас, — сказал Колбин и резко спросил: — Что вы от меня хотите?
— Правду о гибели профессора Лебедянского.
— Вы расследовали дело, и вы лучше меня должны знать ее. Я не хочу вести разговор на эту тему.
— А я вот хочу, — жестко сказал Романов. — Может быть, все так и было, как в картине Сенатовой?
Колбин, отвернувшись, молча курил.
— У меня есть записка Лебедянского, адресованная вам. Следователю вы ее почему-то не представили. Помните, Ну, допустим, вы испугались, струсили, спасали свою жизнь — это как-то объяснимо. Не каждый человек может побороть страх. Но вот чего я не понимаю: почему вы обвинили в гибели Лебедянского Кречетова? Обелить себя и убрать с дороги соперника?
Колбин молчал.
— Это непорядочность, вернее, подлость, Колбин! Мы иногда отмахиваемся от этих явлений, как от назойливой мухи, и забываем о праве порядочных людей осуждать непорядочность. У меня сегодня не хватило решимости не подать вам руки. А я обязан был это сделать, потому что читал юбилейную статью о Лебедянском, в которой вы вновь обвинили Кречетова в гибели профессора. Зачем вы это сделали?
Колбин молчал.
— Эх, Колбин, Колбин! Когда-то мы были товарища-
ми. Я тебе многое прощал, — вдруг перешел на «ты» Романов, — потому что верил тебе... Как случилось, что ты потерял чистую, мудрую человеческую совесть — строгого судью своих поступков? Когда это случилось? И как ты можешь оставаться с глазу на глаз с сознанием чего-то нечистого, что вошло в твою жизнь? Колбин молчал.
— Да скажи ты что-нибудь...
Вошла Марина. Колбин не встал даже, чтобы взять чай. Марина подала ему чашку и растерянно смотрела то на одного, то на другого. Все трое молчали, пока чай не был допит. Наконец Колбин вздохнул и поднялся.
— Спасибо за чай, дорогая, заварка как раз моя, — сказал он и поставил чашку на стол. — Ну что ж, пора. Нам, кажется, по пути, Романов?
— Едва ли.
Колбин молча прошел мимо.
Глава десятая
ОПЕРАЦИЯ «ВУЛКАН»
Город лежал на склонах сопки. Белесый тихоокеанский туман обложил его, со всех сторон. Машина с зажженными фарами медленно шла посреди улицы. Данила смотрел в боковое окно. На тротуаре мелькали боты, галоши, щегольские узконосые туфли, валенки, сапоги... Одни двигались медленно, другие — важно, третьи — семенили... Вот торбаса степенно посторонились, уступая дорогу паре женских туфель на высоких каблуках. Данила невольно засмеялся и толкнул Колбина в бок. Тот недовольно поморщился.
Машина пошла в гору. Туман немного поредел. Вместе с туманом куда-то исчез и поток разнообразной обуви. Теперь по тротуару шла одна-единственная женщина. Она ставила ступни так, будто шла по колее: одну впереди другой. Так ходила Варя. Машина поравнялась с женщиной и юркнула в полосу тумана. Данила бросился к заднему окну кабины, стараясь разглядеть незнакомку, но было поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29