.. А то еще крутили прожектор, и все небо кружилось. А тут еще ракеты и залпы грохают...
— Да, волшебное было зрелище,— согласилась она.
— Галки, глупые, очень волновались,— сказал он и приготовился переключить скорость — дали желтый.— Поднимались со своих гнезд и кричали, метались...
— Помню я этих глупых галок,— сказала она и почувствовала, что улыбается.
Он поправил автомобильное зеркальце, она поняла — чтобы ее увидеть. Но и он стал ей лучше виден. Он все так же смотрел вперед сощурясь, но и его глаза заулыбались.
— А после салюта нас отпускали на площадь,— сказал он.— Там все больше девчонки танцевали. Которая побойчей, та водит за кавалера. Мы подружек таких разбивали. Они с нами охотно шли. Тогда солдаты были в моде. Теперь с солдатом не всякая пойдет...
Они остановились у дома, где ей нужно было взять ноты. Она поднялась на второй этаж. Здесь жил композитор, автор песни, которую она пела в новом спектакле. Отрывок из спектакля хотели показать на телевиденье, и нужен был клавир.
Ноты ее ждали. Композитора не было дома; перед женой, женщиной радушной и говоруньей, она извинилась, сказав, что спешит в театр и внизу ждет такси.
Она действительно спешила на репетицию.
Спускаясь, по лестнице и потом, идя к машине, она опять поймала себя на том, что улыбается. Просто так, беспричинно. И вдруг ей вспомнилось, что здесь, на площади, однажды, когда они танцевали с Лорой,— Лора «за кавалера»,— к ним подошли два солдата и развели их. Лора танцевала с высоким, черным. Своего она совсем не запомнила. Помнилось только, как он лихо, чуть вприпрыжку, кружил ее по площади, похожей на огромный танцевальный зал. И как было весело...
— В театр? — спросил он. Они взглянули друг на друга. И ей уже стало казаться, что тот, круждвший ее когда-то на этой площади, был он.
Во всяком случае, думать так ей было приятно. Они опять объезжали площадь и опять стояли у светофора.
— Не с вами ли я танцевала? — сказала она, смеясь и чему-то и радуясь.
— Вполне возможно.— Он глянул в зеркальце.— То-то мне все кажется, что я вас где-то видел.
— Может быть, в театре?
— В театр я не хожу. Люблю кино.
— Совсем не ходите?
— Редко. Там антракты длинные. Это хорошо, когда за девушкой ухаживаешь. В буфет повести, угостить. А так только нервы истреплешь...
— А вы, вижу, нервный.
— Есть немного,— сказал он. И, помолчав, добавил: — Интересный у нас с вами получается разговор... А вы, значит, в театре работаете?
— Да.
— Артистка?
— Да.
— Значит, достигли своего. Это хорошо. А я своего не достиг...
Они развернулись и опять выехали на улицу Горького.
— Пушкину на бульваре лучше было,— сказал он.— Там деревья, а тут фонтан. Думать мешает.
Покидая площадь, они оба, повернув головы, смотрели на нее, и каждый вспоминал что-то свое и вместе с тем общее. Этим общим в их столь разной судьбе было время их молодости.
— И я своего не достигла,— сказала она.
Никому другому она не призналась бы в этом. Даже самой себе. А тут вышло легко.
— Что же так?
— Не хватило чего-то. Таланта или упорства. Не знаю... А может, просто надо родиться под счастливой звездой. Актеры — народ суеверный... А вы о чем мечтали?
— Мало ли о чем я мечтал,— сказал он.— Говорят, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Но генералами становятся не все.
Они подъезжали к театру. Часы на Телеграфе показывали, что до начала репетиции осталось пятнадцать минут. Она с сожалением подумала, что сейчас расстанется с прошлым. Ей казалось, что она чего-то не досказала. Чего-то главного.
— А зимой там на площади ставили елку,— сказала она.— И много сказочных избушек. А однажды соорудили даже дуб, и под ним ходил Кот ученый, и глаза у него зажигались. Электрические... Помните?
— Зимой я там не бывал,— сказал он. И этой фразой как бы отгородился, отодвинулся от нее.
У входа в театр он затормозил. Она посмотрела на счетчик и стала рыться в сумочке. Обычно она прибавляла к сумме, указанной на счетчике, пятнадцать копеек. Теперь она заколебалась — удобно ли?..
Она протянула деньги. Сначала те, что на счетчике, и, поискав, отдельно пятнадцать. И он взял.
Еще некоторое время она думала о нем. Пускай он не стал генералом, но солдатом, наверно, был не плохим.
Вспомнился Берне в переводе Маршака: «Король лакея своего назначит генералом, но он не может никого назначить честным малым»...
«А чаевые все-таки взял,— подумала она.— Взял, чтобы не унизить меня?»
Она была почти уверена, что это с ним она танцевала вальс там, на Пушкинской площади, двадцать лет тому назад.
1964
БАЛКОН НАД ПАРИЖЕМ
Площадь у вокзала Сен-Лазар одно из самых шумных мест в Париже. Мы живем на пятом этаже старого отеля «Лондон и Нью-Йорк». Мы занимаем угловой номер. Узкий, с железной оградкой балкон опоясывает угол дома и выходит одновременно на площадь Сен-Лазар и на Гаврскую улицу. Внизу шумит Париж. Затихает он на два часа в сутки — с четырех до шести утра.
Наш номер не блещет убранством. Кровать, покрытая истертым плюшевым пледом, пятнистое мутное трюмо над камином и еще одно трюмо — от пола до потолка. Умывальник, отгороженный цветастой клеенчатой занавеской. Главная наша радость — балкон. Можно стоять здесь часами и слушать Париж, как слушают море. Впрочем, всякий шум утомителен. Этот балкон мог стать настоящим бедствием, если жить тут долго.
Но мы в Париже всего пять дней. Завтра мы уезжаем на север, в Нормандию и Бретань, а оттуда вниз по Луаре, где над золотисто-лазурной водой высятся суровые замки французского средневековья. А после — Шартр, скала Шартрского собора в лунном свете душной сентябрьской ночи и спящие, словно лепные, голуби на его уступах...
Это все потом. А пока — Париж, этот удивительный город. Как бы много ни ждал человек от встречи с ним, Париж никогда не обманывает. Он всегда дает больше, чем ждешь.
Мы поднимались на Монмартр, бродили по Елисейским полям, гуляли по набережным Сены и по темноватым залам Лувра. Мы были в доме Родена и у Инвалидов, где покоится прах Наполеона. Мы выучили любимую фразу нашего гида: «Париж — город перспектив» — и повторяли ее к месту и не к месту.
Мы отдали дань восхищения парижским Бульварам и, главное, пестроте парижской толпы, элегантности французских женщин и витрин, украшенных подчас лишь веткой каштана.
На балкон мы выходим лишь поутру, до того как старенький тесный лифт опускает нас в кипящий водоворот парижских улиц, и поздно вечером, когда тот же лифт, словно ртуть в термометре, ползет кверху и останавливается на пятом этаже.
Сегодня мы посетили Советскую выставку в Париже. Это входило в нашу программу — посещение нашей выставки и встреча с деятелями культуры и искусства Франции. Уже второй месяц над павильонами у Версальских ворот реяли советские флаги.
Французов интересовало все — наши спутники и станки, наши песни и наши осетры. И наши моды. Да, представьте себе! Этот признанный законодатель мод, Париж, буквально ломился в зал, где выступали русские манекенщицы. Фотографии наших девушек в меховых шубках и высоких сапожках, в сарафарах с русским орнаментом и спортивных костюмах не сходили со страниц газет и журналов. Манекенщиц знали по именам, были среди них свои «звезды». Одной из таких «звезд» была и моя Аленка. Она улыбалась мне с обложки журнала «Пари Матч», с круглой афишной тумбы, с рекламного щита на автобусе. Солидные газеты печатали фотоинтервью под названием: «Аленка в Париже». Все мальчишки с четырнадцати лет были, если верить репортерам, без ума от моей Аленки. Почему мальчишки? Потому что Аленка была самой молодой из манекенщиц, ей едва исполнилось двадцать три года, а выглядела она лет на семнадцать.
Я прошла в павильон, где помещалась администрация выставки. Две женщины со служебными значками обсуждали домашние московские новости. Я обратилась к худощавой, деловой, с сигаретой в руке:
— Скажите, пожалуйста, как бы мне повидать наших манекенщиц?
Она выпустила колечко дыма и спросила с отчужденной любезностью:
— Что значит «ваших»?
Русская речь в Париже еще ничего не доказывает. Недаром продавец пластинок у входа на выставку советовал нам купить «Катюшу» и, когда мы уверяли его, что сами советские, шутливо грозил нам пальцем.
Отчужденно-любезный тон полоснул холодом по сердцу.
— Что значит «ваших»?
— Наших, советских!
И пока она объясняла мне, как пройти к манекенщицам, я все еще помнила ее вопрос и не прощала ей отчуждения.
До начала сеанса оставались считанные минуты. В большой комнате стояло множество зеркал, как в парикмахерской. Девушки были полуодеты, и царило веселое возбуждение и суета. Кроме самих манекенщиц, здесь были те, кто помогали им одеться, и распорядители, и модельеры. Вообразите на мгновение, что девять принцесс одновременно собираются на оал. Аленка сидела перед зеркалом, спиной ко мне.
Она была уже причесана, но, видимо, не спешила одеваться — в костюмерной было очень жарко. На ней был розовый легкий халатик, едва накинутый на плечи, и она была очень похожа на ту Аленку, с обложки журнала «Пари Матч». Сразу ли она узнает меня? Ведь она не ожидает меня здесь увидеть. Там, на родине, мы видимся очень редко. Там у каждой из нас своя жизнь, свои друзья. Там мы всего только сестры — не больше.
Аленка увидела меня в зеркале. Ее брови удивленно взметнулись, она радостно вскрикнула:
— Ты здесь! Надо же! Как ты меня нашла?
Она повернулась на вертящемся стуле. Мы обнялись. Можно было подумать, что мы живем в разцых странах, в постоянной тоске друг о друге и вот наконец встретились. Аленка закидала меня вопросами. Когда мы приехали, долго ли будем в Париже, где мы остановились?
Узнав, что на другой день мы уезжаем в Нормандию, она сказала:
— Это ужасно! Когда же мы теперь увидимся? Я свободна сегодня вечером. Если хочешь, я приеду. Ты будешь дома?..
Конечно, я буду дома. Я буду ждать ее на пятом этаже, в нашем номере с видом на Сен-Лазар.
Ее торопят. Чужой ручкой она записывает мой адрес на клочке чужого конверта. До вечера! А сейчас мы можем пройти в демонстрационный зал. Для нас в первом ряду поставят несколько стульев.
Жаркий сентябрь выдался в Париже. Тридцать два градуса в тени. Стойкий антициклон. В крытом, уходящем в темноту зале невыносимая духота. Он набит до отказа. Люди изнемогают, обмахиваются программками, платками. Детишки канючат у матерей на руках, а некоторые спят, разметавшись на родительских коленях, сморенные духотой,— как на вокзале. Вообще похоже на вокзал. На транзитный зал ожидания. И ожидание нарастает. Внезапно смолкает гул голосов, словно прервавшись на полуслове. Это на сцене появилась моя Ален-ка. Под звуки рояля она движется по деревянному помосту той легкой и непринужденной походкой, которая свойственна манекенщицам и дается им с большим трудом. Это несколько вкрадчивая, мягкая походка. Почти лисий шаг, почти фокстрот.
На Аленке пляжный ансамбль для молоденькой девушки. «Пур юн жён фий»,— говорит в микрофон диктор. Непринужденными движениями Аленка отстегивает юбку и остается в шортиках. Она улыбается чуть застенчиво и лукаво. Да, ей не дашь больше семнадцати! Зал захлебывается в аплодисментах. Кто-то позади нас повторяет: «Шарман! Шарман!» И мне кажется, что аплодируют не так пляжному ансамблю, как моей Аленке. Какое-то щемящее чувство поднимается в душе. Почему там, в Москве, мы так редко видимся? Ведь мы сестры! Наши отцы — родные братья... Сейчас, в этом зале я остро чувствую это.
А на сцене уже Регина. Она тоже «звезда» и знакома мне по рекламным щитам и фотографиям. Регина крупная, черноволосая, синеглазая. На Регине светлый костюм из тонкой шерсти — «для ясных дней ранней осени». Пианист играет из «Времен года» Чайковского. Зал накаляется в буквальном и переносном смысле. Восторг публики, духота. Девушки сменяют одна другую. Их всего девять, но они так неузнаваемо выглядят в новых нарядах, что начинает казаться, будто их бесконечно много... Я жду Аленку. Только ее. Вот она появляется в огненно-рыжей лисьей шубке и зеленых сапожках. Пианист играет «Вдоль по улице метелица метет, за метелицей мой миленький идет». Мелодия тонет в аплодисментах. Аленка движется, скользя, словно по льду, в своих зеленых сапожках. И на мгновение духота отступает, в зале веет холодом русской зимы, метельной и колючей.
Кто-то сзади нас подпевает по-русски: «Ты постой, постой, красавица моя, дозволь наглядеться, радость, на тебя»... Я оглядываюсь. Пожилой мужчина утирает глаза. Эмигрант? Возможно. В этом зале их немало...
У пианиста рубашка прилипла к спине. Показ мод продолжается. Я знаю, что Аленка должна появиться еще раз — в белом свадебном платье и фате, под руку с «женихом». Его роль исполняет Петя Смирнов, единственный мужчина-манекенщик в русской коллекции. Это о нем писали в газете: «Петя Смирнов, студент из Москвы, элегантен, как истинный парижанин»... О, Париж, никогда не забывает напомнить о своем приоритете...
Посмотреть на Аленку в подвенечном наряде мне не удалось: надо было уезжать, нас ждал автобус. От Версальских ворот до нашего отеля путь не близкий. Мы ехали через весь Париж, мимо тенистой улочки Мари-Роз, известной всему миру, мимо Булонского леса, где отдельные каштаны уже пожелтели, опаленные жгучим поздним солнцем. Мимо чинного квартала, где жил Бунин. Был жаркий голубой полдень. Наш автобус двигался в потоке машин, слепило глаза от ярких вспышек солнечного света, от бесчисленных протуберанцев движущегося стекла и металла. Сидя у широкого, накаленного окна автобуса, за которым возникали и исчезали парижские улицы, улочки, бульвары и площади, я думала об Аленке. Жаль, что не пришлось увидеть ее в свадебном платье. Впрочем, я ведь не была и на ее настоящих свадьбах. У Аленки их было уже две. С первым мужем она прожила всего год. Им обоим было по девятнадцать лет. Они часто ссорились и скоро расстались. Я и видела-то его только на фотографии — большой, спортивного вида парень с наивным детским лицом. Теперь у нее другой муж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12