Но дело было, конечно, не в этом обеде; г. Марукэ плевать хотел на их обед — он знал, конечно, смысл этого обеда; не мадера, выпитая «блюдолизами» у уездного начальника, служила причиной его мрачного настроения—нет, а то, что он в вечерней игре проиграл Араму Антонычу крупную сумму и не смог ее заплатить, так как не имел при себе нужных денег. Г-н Марукэ сам не любил играть в долг, но сильнее, чем он, был против такой игры Арам Антоныч. Однако происшествие, имевшее место вечером, случилось по недоразумению, вопреки воле г. Марукэ. Он сам не мог понять, как это после «тальи» оказалось, что он проиграл четыреста семь рублей, тогда как при себе имел всего сто девяносто два рубля.
— По одежке протягивай ножки! — сердито сказал ему Арам Антоныч, заметив, что у г. Марукэ нет денег покрыть проигрыш.
— Извините, я заплачу вам завтра,— ответил на это вежливо г. Марукэ и поспешно вышел из клуба; выходя, за спиной он услыхал хохот Арама Антоныча и рабские подвизгивания Кинтоури Симона, этой Клубной Обезья
ны... Г-н Марукэ самолюбив был до невероятности и старался во всем быть «немцем», поэтому вчерашнее происшествие произвело на него угнетающее впечатление, буквально пришибло его к земле. Он вернулся домой бледный как смерть, бросился на постель и, уткнув лицо в подушку, до рассвета оставался в той же позе. В распаленном мозгу его мерещились в различных сочетаниях цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. От усталости у него трещала голова, туманился мозг,— и все, все без конца вереницей проходили перед ним возникающие из тьмы — цифры, цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. В конце концов г. Марукэ не виноват; он никогда не протягивал ножки дальше своей одежки; он раздобудет сегодня же эти жалкие копейки и бросит их в лицо этому ничтожеству. И ныне, подставив свое лицо острой бритве цирюльника Васила, об одном только и думал г. Марукэ неугомонными потугами своего усталого мозга: «У кого бы занять?» Лицо его пожелтело, иссохло; глаза смотрели тупо и бессмысленно— но куда? Он сам не знал: глаза его видели лишь разноцветные кредитки...
Цирюльник Васил... Не такая он собака, чтобы не знать, в чем дело... Конечно, он знал; еще вчера слышал он о происшествии, но не подавал вида, что знает; даже вопреки своему обыкновению, он не справился о настроении г. Марукэ; знал, что «плохо»,— и не к чему было спрашивать. Он приблизил губы к лицу г. Марукэ, сколько мог; легко задевая, скользила бритва по щеке г. Марукэ. Было душно и тихо. Слышно было медленное дыхание цирюльника; точно теплый липкий банный пар, дыхание его удушливыми волнами касалось лица г. Марукэ. Но г. Марукэ ничего не замечал: в усталом мозгу его, словно в банном паре, мелькали, подобно разноцветным капелькам, кредитки.
Открылась дверь, и в цирюльню ворвался мелкими шажками, точно барабанили по полу, Хаджи Манукоф Эфенди.
— Доброе утро моим эфенди-приятелям!—радостно воскликнул Манукоф Эфенди.— Видимо, дела твои хороши, Васил. Уж кто-кто, а Марукэ обязательно придет!..
— Присаживайся, пожалуйста, сейчас кончу,— отведя губы от лица г. Марукэ, с улыбкой ответил цирюльник.— Слава аллаху, ты, видно, в хорошем настроении...
— Почему бы и нет, сынок,— гордо воскликнул Хаджи.— Армения обогатилась новым молодцом, на сей раз мальчик, да-с! Жена Хаджи Манукофа Эфенди Нунуфарханум — героиня: она родила мальчика.
Веселое настроение Хаджи Манукофа Эфенди вызвало луч надежды в мозгу г. Марукэ; в тупых и сонных глазах его мгновенно вспыхнуло жадное выражение.
— Ну, живей,— нервно прикрикнул г. Марукэ, подергивая левым плечом,— я тороплюсь!
Цирюльник Васил уже кончал.
— Поздравляю, ага-хаджи,— сказал вставая г. Марукэ и протянул Манукофу Эфенди свою улыбку и руку. Хаджи Манукоф Эфенди положил два пальца на протянутую ладонь Марукэ (рукопожатия он не знал).
Тот крепко, от души пожал два пальца Хаджи Эфенди и... не знал, как начать. К счастью, Манукоф Эфенди вывел его из затруднительного положения:
— Коли у тебя есть время, идем-ка выкушать по чашке кофе,— сказал Манукоф Эфенди, вырвав пальцы из руки г. Марукэ.— Зайду потом,— бросил Хаджи цирюльнику и показал ему спину. Не обернувшись и не получив согласия г. Марукэ, Хаджи вышел из цирюльни. Г-н Марукэ, не долго думая, пустился за ним, а цирюльник Васил, рассердившись, продолжал стоять минуты две с намыленным помазком в руке, вперив раздосадованный взгляд в их спины. Затем, когда они исчезли, сплюнул и бросил по адресу Хаджи:
— Тьфу, подавись ты своим добром, проклятый! — Затем он подошел к умывальнику и стал мыть помазок, насвистывая модную песню: «Ах, зачем эта ночь!»
Манукоф Эфенди, не оборачиваясь, шел впереди мелкой, четкой, сухой походкой, словно барабанил тросточкой по панели. Радостно думал Манукоф Эфенди, что ловко избавился от ушахбаз-цирюльника. Хаджи Онник Эфенди зашел к цирюльнику, конечно, не побриться, нет,— Хаджи Эфенди брился в неделю раз, и то по
субботам. Целью его было сообщить цирюльнику весть о новорожденном. «Язык цирюльника — что порог бани»,— думал Хаджи, и он, конечно, был прав. О г. Марукэ, которого он пригласил пить кофе, Хаджи совсем забыл. Но г. Марукэ о нем не забыл. Думал г. Марукэ, едва поспевая за ним, что если Хаджи соблаговолит снабдить его заимообразно нужною суммою, он будет спасен, иначе... Г-н Марукэ сам не знал, что станет с ним в противном случае.
Дойдя до своей лавки, Хаджи Манукоф Эфенди остановился и круто повернулся в сторону г. Марукэ. Задумчиво шедший за ним г. Марукэ, не ожидая этого, сильно стукнулся головой об лицо Хаджи Манукофа Эфенди и, смущенный, отскочил, как каучуковый мяч.
— Да потише, что с тобой? — в сердцах воскликнул Хаджи и добавил: — Иди-ка к Симону и скажи, чтоб он за мой счет угостил тебя чашкой кофе, а меня уж прости—мне некогда! — Сказав это, Хаджи Онник Эфенди быстро открыл дверь, юркнул в нее и тотчас же захлопнул ее перед самым носом г. Марукэ. Понял г. Марукэ, что надежды его тщетны.
— Тьфу! — сплюнул г. Марукэ по адресу Эфенди наподобие цирюльника Васила и зашагал... куда? Померк, померк свет в его глазах, и отчаяние его дошло до последней крайности. «Пойдет теперь рассказывать, издеваясь над ним, Арам Антоныч об этом позоре»,— подумал г. Марукэ, и в затуманившемся мозгу его всплыли бледные отталкивающие лица Осепа Нариманова, генерала Алеша, Мазута Амо. И вдруг — в момент этого крайнего отчаяния вспомнил г. Марукэ вчерашнюю сутолоку. В его воображении предстал стоявший на зеленом столе Мазут Амо. И Мазут Амо, этот самый обыкновенный управляющий «Светом», Амо Амбарцумович, показался ему иным, незнакомым. Он предстал перед г. Марукэ подобно исторической личности, вышедшей из глубины веков; он вполз в воспаленный мозг Марукэ, точно гравюра, вырезанная из учебника истории. «Война!» — отдался в его воспаленном мозгу вчерашний голос Мазута Амо. И в сердце г. Марукэ невидимая рука сдвинула, подобно часовой стрелке, с обычного места какую-то тяжесть. Г-н Марукэ понял вдруг, постиг, как бы по наитию свыше, что с этого момента мир уже не тот и что сдвинулись также людские взаимоотношения. Опять, как и в продолжение всей ночи, медленно задвигались в его голове разноцветные кредитки. Но, к его удивлению, сердце его окаменело и не сжалось.
— Ерунда! — вырвалось вслух из его уст, и с сердца его свалился тяжелый камень. Г-н Марукэ ускорил шаги. Он пошел домой спать.
Уже началась война в каких-то неведомых краях. Уже прошло месяца два, как воевали. Шепотом поговаривали, что скоро, в самом близком будущем, как говорил Телефон Сето, «русский вызовет турка на войну». В городском саду т. Вародян передавал знакомым барышням, что уже имеются, уже получены в центре самые достоверные сообщения о скором объявлении войны также и «турку», и тогда все переменится... «Широкие горизонты откроются тогда перед Наири»,— говорил знакомым барышням т. Вародян таинственным шепотом, словно сообщал государственную тайну. Не знаю, какие перемены должны были наступить в жизни этого города и какие горизонты должны были открыться перед Наири в результате таинственных перемен; точно так же не знаю, откуда черпал центр, о коем намекал т. Вародян, подобные сведения,— но одно могу с уверенностью сказать: в делах многих горожан известные перемены уже произошли, однако этого обстоятельства, к сожалению, не мог видеть т. Вародян. Эти «сообщения» он мог бы получить сам, минуя центр, на месте же, у любого наирянина, хотя бы у мелочного торговца Колопотяна, перед которым уже открылись известные горизонты. В жизни мелкого лавочника Колопотяна уже произошла та бросающаяся в глаза жизненная перемена, что в течение одного двух месяцев цена на сахар-рафинад подскочила с четырнадцати копеек до семнадцати. Набавил цены Хаджи Онник Манукоф Эфенди, получавший сахар с места производства вагонами и, в свою очередь, продававший мелким торговцам мешками. Но перемена эта была ничтожна по сравнению с той более чем ощутительной переменой, что имела место в лавке соседа того же Колопотяна — Католика Симона и прочих. Она заключалась в нехватке подсобляющих рук: одни их уже лишились, другие были под угрозой лишения, третьи могли потерять их не сегодня-завтра. Уже забрали сына Католика, его соседа Карапетяна, Мартиросяна, детей, братьев, их самих и тысячи неизвестных «янов». Очередь была за Абомаршем, Кинтоури Симоном, третьим, четвертым, пятым — всех не перечтешь. Изо дня в день появлялись на стенах, наклеивались какими-то неизвестными руками белые приказы; со стен вызывали белые приказы — того, другого, третьего, сотого — вызывали к пятиэтажному дому. Шли каждое утро, заполняли улицы и майдан юноши, молодежь, средних лет мужчины в лаптях, приходили из окружных деревень и собирались у пятиэтажного дома. Отсюда группами они направлялись на вокзал. Гуртом запихивали в длинные красные товарные поезда, стоявшие вдалеке — у депо, людей в лаптях, словно рыбу в бочки. Свистел паровоз — остро, пронзительно, будто ревел зверь под ножом, и люди в лаптях орали бессмысленно, а молодые парни пели по-стариковски: «Веее-зут, матушка-джан, веее-зут...»
Но, с другой стороны, день и ночь прибывали поезда из неведомых далей в этот наирский город, и заполнялся город русскими солдатами. Заполнялся город изо дня в день, каждый час, каждую минуту. Сияли лица Егора Амбарцумова, Бочки Николая, лавочника Колопотяна — в общем, ликовала вся Лорис-Меликовская улица. Бежавший в лавку на рассвете наирский купец, мелочной торговец, торгаш, Хаджи Манукоф и Колопотян больше уж не думали о том, что до девяти-десяти им придется стоять без дела у лавок и зевать от скуки, как это бывало прежде. О, нет, конечно, нет! С самого раннего утреннего часа до позднего вечера кишмя кишели улицы солдатами и новобранцами. И что же? Было не хуже. Одному четверть сахара, другому — халвы на пятак, третьему — что-нибудь другое, с каждого по копейке, насчитал сто, и глядь — уже рубль. Так обстояло дело у мелочных торговцев. «По сравнению с ними Хаджи Манукоф, Перс и другие крупные подрядчики буквально грабили»,— говорил с завистью Колопотян. «Десять вагонов мыла, десять — свиного сала, десять — какого-то еще там черта-дьявола»...— вот, по вычислению Колопотяна, их счет. Один лишь несчастный гробовщик Енок коротал дни по-старому. Вначале он было думал, что у него дела пой
дут хорошо, но жестоко ошибся!.. Правда, число умирающих увеличилось, да умирали не те, которые нуждались в гробах. Так что он, как и прежде, уставши от безделья, большую часть дня либо наклеивал бумажных ангелочков на готовые гробы, либо, когда уставал и от этого, ходил гробовщик Енок в кофейню Телефона Сето и там играл в домино с братом последнего, пятидесятилетним Кривым Арутом. Этот последний потерял свой глаз в молодости, в день масленицы, на майдане, во время борьбы с боевым бараном. Обычно к нему ходил гробовщик Енок отводить душу, так как, подобно ему, был без дела и Кривой Арут. В кофейне брата Кривой Арут, если можно так выразиться, отправлял функции постоянного игрока. Порою же гробовщик Енок ходил на вокзал — смотреть, что там делается; возвращался он оттуда то радостный, то грустный: грустный потому, что он не имеет никакой выгоды от отбывающих и прибывающих, радостный — что его нет и, вероятно, никогда не будет в числе отбывающих. Но эта блаженная радость гробовщика Енока уступала место крайней грусти, когда по возвращении в город он замечал царящее в лавках оживление. Все орудовали, все выгадывали, кроме него и его единственного закадыки — Кривого Арута. Однако ему было суждено лишиться и этого единственного друга; обстоятельство это произвело на него сильнейшее впечатление и внесло в его жизнь также известную перемену.
Однажды, соскучась от своих не нужных никому гробов и ангелочков, гробовщик Енок, по обыкновению, пошел в кофейню Телефона Сето сыграть партию домино, но удивлению его не было конца, когда он заметил, что Кривого Арута в кофейне не было. Решив, что тот вышел на двор, он долго его поджидал, но не дождался... Он постеснялся спросить об этом Телефона Сето, так как последний был уже не прежний: в его кофейне негде было упасть яблоку от русских.
Дурно почувствовал себя гробовщик Енок от тоски, защемило его сердце до того, что не вытерпел — подошел и спросил.
— Я поставил его на работу на вокзальном майдане, чай продает русским,— был ответ.
В первую минуту не понял его гробовщик Енок, но, вспомнив вокзал, вокзальный майдан, тихо вышел он из кофейни Сето и быстрыми шагами направился к вокзалу. Шел с невероятной быстротой, едва дыша, почти бежал посредине улицы гробовщик Енок. Его толкали, ругали иной раз, но он не замечал: шел с опущенной головой, размахивая руками; обветшалые концы его длинной черной измятой чухи касались пыли и подметали улицу. Шел он неровным шагом, подобно королю Лиру, тая в душе горечь и скорбь. Гробовщик Енок шел на вокзал. Наконец он добрался до вокзала и, казалось, только сейчас понял, что находящаяся перед ним прежняя безлюдная площадь превратилась в базар,— стала, как ее назвал Телефон Сето, «вокзальным майданом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23