Параллельно с этим в городе стали циркулировать слухи, что враг уже двинулся и идет на город,— движется, как поток, сметая все, что встречает на пути. Вот какие слухи стали ходить в то утро по городу и вместе с этими слухами, параллельно с ними, стали ходить по городу уже не слухи, а живые люди; ходившие по городу не слухи, а живые люди эти врывались в дома и вытаскивали из домов — не вещи, а способных носить оружие и отправляли их на станцию, на фронт. И все это совершалось не попросту, по дуновению ветра, а на основании расклеенных на стенах — на сей раз на наирском языке — и не объявлений, а приказов, под которыми — о, чудо-чудеса! — значилась не подпись т. Вародяна или Местного Комитета, или военных властей, или же, наконец, самого Амо Амбарцумовича,— а под этими напечатанными на наирском языке приказами значилось —
представляете ли вы себе? — не имя, не фамилия и не название учреждения, а лишь три буквы — РПД (Революционная Партия Дашнакцутюн)!.. Впечатление от этих трех букв было сильнее и страшнее, чем от тысячи имен Мазутов Амо или же различных властей... Смертной дрожью отдавало от этих трех букв! Подписанное тремя страшными буквами, это объявление, виноват, приказ начинался коротким и внушительным обращением: «Наиряне». Да, действительно, коротко и внушительно было обращение, подобно тому, как коротка и внушительна была подпись, значившаяся под этим обращением, то есть приказом, но для понимающего в этом одном слове таился целый мир! И это понимали не только избранные, единичные личности, а поголовно все без исключения. Мало того, не только понимали, но и входили в него в это одно слово — все! Вот что поразительней всего. Да, именно, в это одно-единственное слово входили и сам Амо Амбарцумович — Мазут Амо, и т. Вародян, и врач Сергей Каспарыч, и Осеп Нариманов, и Хаджи Онник Манукоф Эфенди, и лавочник Колопотян, и гробовщик Енок вместе с Кривым Арутом и даже вокзальные башибузуки и дезертиры. Такою вот универсальной емкостью обладало это обращение, это единственное слово, коим начинался приказ.
«Наиряне! — было сказано в этом приказе: — Так было сказано на английском языке, как полагали устрашенные горожане, и, казалось, это служило одной из причин, кроме указанного выше одного слова — обращения, что приказ произвел на наирян ошеломляющее, почти мистическое впечатление. «Враг приближается к нашим воротам,— говорилось далее в этом приказе,— и каждый наирянин должен дать себе ясный отчет, что это значит... Наиряне! — повторялось универсальное обращение: — Наша прекрасная страна, веками лелеемое и, наконец, ценою крови наших сынов отвоеванное отечество наше, наша, подобная раю, Наири стоит перед неслыханной опасностью. Приближается враг и вновь хочет предать ее огню
и мечу. Наиряне! — обращался третий раз приказ ко всем, всем: — Каждому истинному наирянину сегодня остается делать одно: взять оружие и выступить на фронт для защиты нашей бесподобной родины. Начиная от грудного ребенка до девяностолетнего старика,— все должны выступить сегодня на фронт и, подставив свою грудь , штыку противника, своей священной кровью спасти от гибели и разорения заветную родину — нашу, подобную раю, Наири.— Наконец, наиряне!—в четвертый и последний раз обращался приказ к вселенной и всем: — Настала решительная минута, и РПД обращается с единственным призывом к своему дорогому на- ирскому народу: На поле битвы!.. Исстрадавшийся наирский народ, возьмись за оружие! В последний раз призывает тебя Наири. И пусть исчезнут с нашего пути трусы и шкурники. К позорному столбу всех тех, кто в этот роковой час свои личные интересы предпочтет славной идее наиролюбия. РПД сим объявляет, что на месте будут расстреливаться те, кто для спасения своей жалкой шкуры попытается отказаться от отправки на фронт или же бежать с фронта. Этого требует от нас родина, этого требует от нас сегодня наша обетованная Наири. Итак, наиряне, к оружию!..» Так заканчивается приказ, и затем следовали упомянутые выше буквы — РПД.
Нечего и говорить о том, что это объявление, виноват— приказ произвел на всех горожан неслыханное, ошеломляющее впечатление. В городе поднялась такая суматоха, что, как сказал бы гробовщик Енок, «мать забывала дитё». Казалось, произошло землетрясение, настал день страшного суда! Если же хотите знать правду— этот день и нужно считать началом гибели страны Наири и описанного нами города,— и это не вследствие названного приказа, а по причине того, для нас совершенно понятного, для остальных же горожан так и оставшегося непонятным обстоятельства, что Мазут Амо хотя и временно, но покинул свой родной город. А что же мог сделать этот город без Мазута Амо, то есть без той оси, вокруг которой вертелся город?
Поясним нашу мысль примером. «В чем суть коляски?»— спрашивает однажды гробовщик Енок у Кривого Арута. Но так как Кривой Арут не находит ответа, то на
заданный вопрос отвечает сам гробовщик Енок: «Суть коляски — в оси»,— и поясняет: «Не будь оси — коляска не поедет». И мы вполне согласны с гробовщиком Еноком. Так и теперь. Представь, читатель, что, как этот наирский город, так и вся Наири, выражаясь словами гробовщика Енока, были гигантскою «коляскою», а сам Амо Амбарцумович — Мазут Амо — ее «осью». Куда бы годилась эта «коляска», то есть наш наирский город, или же вся Наири, без «оси»,— без Амо Амбарцумовича — Мазута Амо? Ответ один — никуда! Она останется на месте, разрушится, сгниет, расползется на части, точно разлагающийся труп. Останется лишь смерть, туман забвения — пустое пространство.
Точь-в-точь так и случилось в наирском городе и во всей Наири, как только Мазут Амо покинул город и выехал в оккупированные районы организовывать оборону на местах...
Отсутствие Мазута Амо было огромной, несказанно большой ошибкой. Когда он вернулся из оккупированных районов, было уже поздно — уже разложилось тело города, и ни одна душа не могла бы вдохнуть в него живительный дух и вновь вызвать его к жизни. Более того,— вернувшись из оккупированных районов, Мазут Амо не только не смог вдохнуть живительный дух в разрушающиеся, охладевшие жилы города, но вскоре и сам вынужден был испустить свой собственный дух,— испустить навсегда и безвозвратно... И вместе с ним испустила свой дух долгожданная и вечная, из гениальнейшего мозга Мазута Амо к земному, к бытию стремящаяся и почти уже осуществившаяся страна Наири... Уверенно, да, с полным убеждением мы утверждаем, что события не развернулись бы с такой головокружительной быстротой, если б не отъезд Мазута Амо; это была вторая, но более существенная, нежели первая, ошибка, допущенная в это время Мазутом Амо и отчасти всем Товариществом. Первая ошибка, которая уже нам несколько известна, заключалась в том, что своевременно не были приняты строжайшие меры против вышеназванных низких наиропродавцев; вторая же, как сказали мы, самая существенная ошибка,— был отъезд из города Мазута Амо. Он уехал —и вслед за ним в этом городе стали сменять друг друга с головокружительной быстротой неожиданные, ужасные, трагические события...
В день отъезда Мазута Амо из города, как мы уже знаем, в городе появилось вышеупомянутое страшное, производящее почти мистическое впечатление объявление, то есть приказ. И вместе с ним, как мы уже знаем, стали ходить по городу — не слухи, а живые люди, которые входили в дома и вытаскивали из домов — не вещи, а способных носить оружие. Кроме того, по распоряжению т. Вародяна, на вокзале были поставлены чрезвычайные папахоносцы, строжайше запрещавшие гражданам покидать город. Мы ошиблись — вначале еще позволялось уезжать из города, но лишь женщинам и детям; и вот начался отъезд из города женщин и детей. И удивительней всего то, что в те дни в этом наирском городе произошел целый ряд превращений; в городе поговаривали, что, по наитию свыше, приняли облик женщин многие почтенные наиряне, как например, г. Абомарш, сапожник Симон — Клубная Обезьяна, молодой сын лавочника Колопотяна и несколько других горожан. Но уверяю, читатель, тут никакого чуда не было: попросту накрыли на вокзале их, переодетых в женские платья, чрезвычайные папахоносцы—вот и все. Неизвестно каким чудом, но эти почтенные наиряне избавились от расстрела. Мало того: вскоре выяснилось, что все они порхают, как беззаботные птички, под прекрасным небом прекрасного города, хотя и находящегося вне Наири, но почти наирского, и даже удивлялись они, что другие наиряне не следуют их прекрасному примеру... Но как же могли они следовать, когда со стен города день изо дня сыпались на головы ошеломленных горожан один страшнее другого, один неумолимее другого, сеющие ужас приказы, так что в конце концов бедные обыватели страшились поднимать носы и не поднимали, чтоб этими своими внушительными наирскими носами не наткнуться на какой-нибудь ужасающий приказ. Как, каким образом могли следовать примеру г. Абомарша и других устрашенные наиряне, когда вскоре новым строжайшим приказом т. Вародяна был запрещен выезд из города даже женщинам и детям, чтоб — как было сказано в приказе т. Вародяна— «не создавать паники». «Враг разбит,— говори
лось далее в этом приказе, — и все могут спокойно сидеть на своих местах!» Можно ли было после таких приказов т. Вародяна следовать прекрасному примеру г. Абомарша и его друзей?.. Но дело в том, что, невзирая на строжайшие приказы т. Вародяна и других, невзирая на стоявших на вокзале чрезвычайных папахоносцев, в руках которых фактически был ключ города в те роковые дни, — несмотря на все это, население города день ото дня убавлялось и убавлялось, и прежде всего, редело население нижних, то есть центральных частей города. Как, каким образом каким чудом? Не знаем, но уже давно ел свою ежедневную чорбу Хаджи Онник Манукоф Эфенди без своей Нунуфарханум и ставшего восемнадцатилетним своего «малыша»; уже давно то же горькое одиночество постигло инспектора реального училища, Арама Антоныча, ныне ставшего заведующим всеми наирскими школами города и области. Та же горькая участь одиночества постигла с давних пор и Осепа Нариманова, и генерала Алеша, и отца Иусика Пройдоху, всех, всех почтенных наирян — жителей Александровской и Лорис-Меликовской улиц. Впрочем, конечно, были и исключения, и в числе этих исключений были Телефон Сето, гробовщик Енок, Кривой Арут, известный ресторатор Бочка Николай и много, много подобных, хотя и держащих на Александровской и Лорис-Меликовской лавочки, но, в сущности, маленьких людей. Все они еще наслаждались под своим кровом всеми прелестями семейной жизни. Что же касается жителей окраин и районов, ближайших к церкви Апостолов, то они спокойно сидели на своих местах и, следуя приказам т. Вародяна, не двигались с места, дабы не вызвать паники. Но много ли значили жители окраин, эти «дикие твари», как называл их цирюльник Васил, кстати сказать, давно ликвидировавший свою знаменитую цирюльню и отправившийся на фронт, где, по назначению т. Вародяна, он снабжал наирскую армию продовольствием. Мы затрудняемся объяснить мотивы этого странного поступка цирюльника Басила, — впрочем, о них знал лучше, чем кто бы то ни было, Хаджи Манукоф Эфенди, который также был «снабжающим», но не мелким, как цирюльник Васил, а крупным, весьма и весьма крупным. Да, поредело население города, однако это нужно понимать не в количественном, а в качественном смысле. Так,
хотя и выбыли из города семьи наиболее почетных горожан, но взамен их из окружных деревень нахлынули тысячи новых семейств, заполнивших улицы телегами, волами, коровами, детьми и прочими домашними животными; кроме лишь мужчин, давно переброшенных на фронт чрезвычайными папахоносцами т. Вародяна. Вместе с качественным изменением города изменилась и его внешность. Обстоятельство это причиняло т. Вародяну огромное беспокойство, и, невзирая на ряд его более чем строжайших приказов, так и не удалось водворить на прежние места стекавшихся из различных частей области «трусливых баранов»; они не соглашались вернуться, несмотря даже на то, что чрезвычайные папахоносцы не раз пытались заменить сладкозвучный наирский язык приказов т. Вародяна языком кнута. Но ничто не помогало. Они оставались в этом замечательном наирском городе, валяясь, словно бессловесные животные, на далеко не столь замечательных улицах и наполняли эти не столь замечательные улицы своим чудовищным зловонием. Там же на не столь замечательных улицах этого замечательного наирского города они ели, спали и совершали все свои естественные отправления. Но особенно нервировало т. Вародяна то обстоятельство, что валявшиеся на улицах, на дворах, в садах человеческие зловонные скопища стали настоящим гнездом для дезертиров: бойцы удирали с фронта и прятались среди них, меж их телегами, под их одеялами и даже под юбками своих жен и матерей. И чрезвычайные папахоносцы т. Вародяна, кое-как побеждая свою стыдливость, очень часто вынуждены бывали искать дезертиров... под юбками стекавшихся из области женщин. Но и с этим можно было примириться и это можно было как-нибудь преодолеть—главнейшим же несчастьем для города было то, что в один прекрасный день т. Вародян и Сергей Каспарыч заметили, что в городе закрылись почти все лавки. Тов. Вародян и Сергей Каспарыч, замещавший Мазута Амо после его отъезда в Местном Комитете и Городском Совете, в спешном порядке выпустили приказ об открытии лавок. Но, увы, лавки не открылись, а население требовало продовольствия— чая, мыла, керосина, спичек, черта, дьявола!
Видя, что положение стало катастрофическим, кто-то
из жителей окраин поднял в Городском Совете вопрос О принудительном изъятии товаров из некоторых лавок с тем, чтоб сам Городской Совет начал продавать товары. Как и следовало ожидать, предложение было принято единогласно. Но беда заключалась в том, что когда взломали лавки, то оказалось... собственно говоря, ничего не оказалось в них: лавки были пусты, как левый глаз Кривого Арута... Вопрос — куда девался товар из этих лавок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23