Говорю, был околдован, значит, так оно и было. Знай я, что ты к этой истории так отнесешься, лучше ничего бы не рассказывал. Теперь, пожалуй, на смех меня подымешь или где-нибудь людям разболтаешь.
— С чего это я болтать стану?
— А ты не из таких?
— Нет.
— Меня и так это сердит.
— Что сердит?
— Что я пустые разговоры с тобой завел.
— Почему же пустые?
— Раз ты мне не веришь.
— Я вам верю!
— Чему же ты не веришь?
— Сказкам.
— А почему?
— Нельзя сказкам верить.
— Кто это тебе сказал?
— Потому что пустое это дело.
— А вообще-то ты знаешь, откуда сказки берутся?
— Как это — берутся?
— А вот как. Приключится с кем-нибудь какая история, он людям о том расскажет, вот и сказка готова.
— А если в сказках всякие небылицы рассказываются?
— Так ведь с людьми всякое в жизни бывает. Как сказка-то начинается? «Жил-был король...» Что ж, королей никогда не было? Ха-ха-ха! Сколько еще было-то! Иную сказку так начинают: «В некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять земель...» Могло так быть? Непременно так и было. Где-нибудь должно быть тридевятое или тридесятое и какое угодно государство. И в каждом из них события разные происходят, а пока до нас из такой дали новости дойдут, нам все удивительным может показаться. Не так разве?
Я хмыкнул.
Дядюшка Томашович рассердился:
— Послушай! Раз ты к моим словам относишься несерьезно, в другой раз ничего тебе не скажу.
— А что я плохого сказал?
— Чего же ты все хмыкаешь?
— Если хмыкнул я, так плохого ничего сказать не хотел.
— И я тебе ничего плохого не сказал.
— Гм... И много тогда браконьеров этих самых было? — вернулся я к сказкам.
— Много. Когда есть людям нечего, браконьеров, преступников и всяких негодяев много по свету шатается... Ой-ой-ой! Но того негодяем считать надо, кто без нужды негодяем стал. У него и крыша над головой есть, и еда, а он развлекается и думает: какую бы еще гадость людям сделать? Вот это негодяй настоящий! А бывает, приходится человеку по свету шататься и даже воровать, чтобы себя и семью прокормить. Так разве он негодяй?
— Нет.
— Вот и я так думаю. В сказках-то говорится о тех
и о других, о добрых и злых людях. Добрыми и злыми их называют по заслугам. Расскажешь обо мне людям — вот тебе и сказка на свет появилась. Я расскажу о тебе — будет две сказки... Смотри-ка! Корова-то у нас за колючую изгородь забралась! Ну-ка, гони ее оттуда!
Я побежал за коровой.
ПОЧЕМУ КУКУЮТ КУКУШКИ
На Грефтах есть такая бревенчатая избушка, а в ней только железная кровать, деревянная скамейка и маленький дубовый стол. За избушкой бежит ручеек, который делит деревенские луга пополам, и мы пасем стадо то на одном, то на другом берегу.
Летом ручеек похож на овражек: русло у него глубокое, а воды в нем совсем мало. Чуть отойдешь в сторону — и журчанья совсем не слышно.
А весной и осенью ручеек вздувается, вода начинает шуметь громче, подмывает берега, и тогда он похож на настоящую речку.
Я всегда сердился, что никто для ручейка никакого названия не придумал. И по этой причине его ни на какой географической карте не обозначили, как и Грушковца на обыкновенной карте вы тоже не найдете.
— Дядя Рафаэль! — окликнул я дядюшку Тома- шовича.
— Ну?
— А как вы назвали бы эту речку? — спросил я.
— Речку? А для чего эту речонку называть?
— Попробуйте дать ей название!
— Грушковец.
— Грушковец — это деревня.
— Тогда Грушковица.
— Грушковица?
— Да.
— Почему так?
— Где деревня Грушковец, пусть речка будет Грушковица.
Это мне понравилось. С этих пор я так и буду называть эту речку. Я взял камушек и кинул его на другой берег.
Дядюшка Рафаэль, чистивший свой корнет, поглядел на меня.
— По-твоему, который час? — спросил он.
— Шесть.
— Шесть часов? А по-моему, уже больше.
— А мне кажется, что шесть.
— Сбегай-ка в избушку, погляди!
Я мчусь вдоль ручейка, срываю по пути лиловый цветок чертополоха и бросаю его в воду.
Грушковица уносит цветок.
Будь в речке воды побольше, понесла бы она и меня. Эх, плавать-то я не умею!
Если бы Грушковица была настоящей рекой!
Быстро возвращаюсь к дядюшке Рафаэлю.
— Который же час? — спрашивает он.
— Половина седьмого.
— В самом деле? Вот видишь, я был прав.
Я сажусь подальше, чтобы послушать кукушку, которая кукует не умолкая...
Если бы была Грушковица рекой!
Да о чем я все время думаю?
Дядюшка Рафаэль продолжает чистить свой корнет.
— Дядя Рафаэль!
— Ну?
— Почему кукушки кукуют?
— Что-о?
— Почему кукушки кукуют?
— Кукуют, потому что сейчас лето.
— Но почему все-таки они кукуют?
Он ничего не ответил. Положил корнет на траву, поискал сигареты в карманах.
— Дело в том,— сказал он, помолчав,— что все, кажется, ясно, а как подумаешь — непонятно. Ты знаешь, почему растет трава?
— Нет, не знаю.
— И я не знаю. Скорее всего потому, что не может она в земле выдержать. Солнышко ее слегка приголубит — и покоя у травки как не бывало. Так, должно быть, и с кукушками получается. Кукуют, потому что сил нет удержаться.
Снова тихо!
Дядюшка Рафаэль курит, я бросаю камушки через ручеек.
— А вам не хочется кукушкой стать?— спрашиваю я.
— Нет, не хочется.
— А почему вы не хотите стать кукушкой? — допытываюсь я.
— Не хочу, вот и весь сказ.
— А почему все-таки?
— Тогда куковать бы пришлось!
— И удержаться вы не смогли бы?
— Зачем же мне куковать, когда я трубить могу? — сказал дядюшка Рафаэль и громко рассмеялся.
Мы встали и принялись загонять коров за деревянную изгородь.
Быстро наступил вечер. Мы поели хлеба с салом, напились воды из ручейка.
— Хорошая вода! — похвалили мы.
— Была бы Грушковица рекой!
Мы улеглись, когда уже совсем стемнело. Дядюшка Рафаэль лег на кровать, я растянулся на скамейке и накрылся толстым одеялом, еще раз обдумывая все наши разговоры.
Кукушка не может вытерпеть и кукует...
Дядюшка Рафаэль не может вытерпеть и играет на корнете...
НАШИ РАЗГОВОРЫ
— Что ты сделаешь с деньгами? — спросил меня дядюшка Рафаэль на другой день.
— С какими деньгами?
— С теми, что ты здесь заработаешь.
— Куплю себе транзистор.
— Ну вот еще!
— Что?
— Скучное дело!
— Почему?
— Гм... Почему? Человек слушает, слушает, а потом сам уже ничего не выдумывает. Когда-то люди думали больше. Когда-то и пели больше и один-два спектакля ставили за зиму. А теперь ничего люди не делают.
— А людям ничего и делать не надо.
— В том-то и дело. Только они меры в своем безделье не знают.
— А что же им надо делать?
— Так ведь я сказал. Прежде здесь, в Грушковце, люди сами спектакли ставили. Хор был. Пели на четыре голоса. Времени-то было у людей меньше, а его на все хватало. Теперь и настоящего голоса человеческого не послушаешь. Идешь здесь по лесам, бежишь по тропинке, ди
вишься: кто это, мол, так красиво поет? А подойдешь поближе и видишь, что не человек это, а транзистор. И в поезде и в автобусе у всякого нахала транзистор хрипит, людям и поговорить нельзя. Во всем мера должна быть...
Устанем мы от разговоров, и тогда дядюшка Рафаэль уходит куда-нибудь под дерево, в холодок, и спит.
В это время за коровами присматриваю я один. Выспится он, проснется, в избушке своей корнет берет и проигрывает гамму. Это мне намек. Я оглядываю коров, не забралась ли какая куда не надо, и бегу к дядюшке Рафаэлю.
— Сыграем? — спрашиваю я его.
— Сыграем.
— Что же мы сыграем?
— Скажи ты!
— «Возле Орешан...»,— предлагаю я.
— Нет, что-нибудь другое.
И дядюшка Томашович, немного подумав, начинает.
Я подхватываю аккомпанемент.
— Понимаешь,— объясняет он мне, когда мы проигрываем пьесу до конца,— с игрой на трубе так же дело обстоит, как с ездой на велосипеде. Перестанешь год-другой на велосипеде ездить — глядь, сидишь уже на нем неуверенно. Как перестанешь трубить — «мундштук теряешь». А без этого что сделаешь? Ничего! Так ведь?
Я соглашаюсь.
— Когда я еще в армии был,— рассказывает он дальше,— служил со мной некий Блеха. Капельмейстер запирал Блеху в комнату, совал ему в руки трубу и приказывал: «Труби!» И этот Блеха трубил там добрых четыре часа. И замолчи он хоть на одну минуту, капельмейстер, бывало, тут как тут.
Неподалеку каменщики работали, так от этой трубы чуть с ума не сошли. Сначала они только покрикивали, а потом и кирпичи бросать начали в нашего Блеху. А он все трубил и трубил, пока не приходил капельмейстер и не говорил: «Хватит!» Ну как? Сыграем еще? — спросил после этого дядюшка Томашович.
— Сыграем.
Мы сыграли еще четыре песенки. Отложив инструменты, снова говорим о духовом оркестре и вообще о музыке. Музыка действует на человека, от нее он становится лучше. Дядюшка Томашович сказал об этом так:
— Посмотри, как на вечерке бывает. Приходит на вечерку человек, и, может быть, он не знаю уж какой скупердяй. А как заслышит музыку, давай музыкантам деньги совать! Но лучше всего это видно на самих музыкантах. Приглядись-ка к ним получше! Дядюшка Загрушка, к примеру сказать, хороший человек!
— Да.
— А дядюшка Тауберт?
— Тоже.
— Вот видишь. И он хороший, хоть и барабанщик всего-навсего. Или дядюшка Алексин.
— Он тоже хороший.
— Вот как здорово! — воскликнул дядюшка Рафаэль и почесал за ухом.— Кто же плох?
— Никто.
— Ну-у?..
— В Грушковце все хорошие.
— Ты так думаешь?
— Да.
— А почему все они хорошие?
— У них есть духовой оркестр.
— Ты сам до этого додумался?
— Сам.
— Я вижу, ты понимать кое-что начал.
Мы обходим деревянную изгородь и снова возвращаемся к избушке. Теперь мы беседуем о другом. Дядюшка Томашович уверяет, что нынче вина будет много. Виноградарям в этом году бочек не хватит. Это хорошо, что вина вдоволь будет.
От этих разговоров, не знаю уж как, мы перешли к Югославии, Италии и всем другим странам, где выделывают вино.
— Мир велик! — вздохнул дядюшка Рафаэль, когда мы перебрали уже, по крайней мере, с дюжину стран.
— Вы свет повидали?
— Да, повидал много кое-чего. Кто в армии побывал, тому и свет повидать довелось.
— Вы повсюду были?
— Да, был.
— И как там?
— Так же, как и у нас здесь. Солнце повсюду одинаково кругом земли ходит.
— Солнце кругом земли не ходит.
— Разве?
— Не ходит оно по кругу.
— Кто это тебе сказал?
— Я это знаю.
— Но если на солнце поглядеть, так оно землю кругом обходит.
— Это земля вертится.
— Земля?
Я кивнул утвердительно.
— Ты это серьезно? — засмеялся дядюшка Рафаэль.
— Серьезно.
— Это просто так говорится.
— Мы про это учили.
— Учили?
— Да, учили.
— А почему она вертится?
— Вертится, потому что круглая.
— Иди ты! И вправду это просто так говорится.
— Колумб открыл Америку...
Я хотел было рассказать ему о Колумбе.
— Ему ничего не стоило открыть ее, раз уж она на свете была.
— А другие доказали...
— Что доказали?
— Что земля круглая и вертится.
— Кто это доказал?
— Коперник.
— Коперник?
— Да, он.
— Такое имя я уже слышал. И этому тебя в школе учили?
— Всякий это учит.
— Гм... Но я кое-что такое читал в газетах. Гм... Кто его знает? В твои-то годы я в школу много не заглядывал. Значит, как же звали этого человека?
— Коперник.
— А того, кто открыл Америку?
— Колумб.
— Колумб?
— Да.
— Легко было Америку открыть, если она уже существовала.
Наступает молчание. Потом дядюшка Рафаэль заводит речь о другом.
— Послушай! А ты знаешь, что в воскресенье мы поедем на дожинки?
— А зачем мы гуда поедем?
— Играть.
— И я поеду?
— Понятное дело, поедешь. Мы в Пезинке на дожинках будем играть. Вот как здорово мы весь Пезинок взбудоражим!
— Ха-ха-ха-ха! — засмеялся я.— Что же мы будем играть?
— Все.
— И «Злату Прагу»?
— И «Злату Прагу», и «Победу»!
— А потом?
— Потом сыграем «Возле Орешан...».
— Ха-ха-ха-ха! Грянем!
— Грянем!
— А кто за нас коров пасти будет?
— Да уж кто-нибудь найдется.
Я МОГ БЫ ПРОДОЛЖАТЬ
Взрослые могут сказать, что эта книжка не кончена, но и они, бывает, ошибаются. Ошиблась же учительница, сказав, что у меня музыкального слуха нет. Ее почему-то с толку сбил мой голос. Виноват я разве, что так- рычу? Нет, не виноват. Учительница поет и говорит высоким писклявым голоском, она и не заметила бы меня, если б мы все пели с ней в один голос.
В духовом оркестре высокий голос у кларнета или у корнета. Дядюшке Загрушке или дядюшке Алексину и в голову не придет приказывать мне сыграть на геликоне такой же высокий звук, как они на своих инструментах.
У всякого инструмента свои возможности. И не только у инструмента. Если Яно Матейка не может перекувырнуться, это еще не значит, что он ни на что не годен. Нет никого в классе старательнее Лацо Гельдта, а у него двойка в году. Разве это не странно?
Я мог бы еще продолжать, но это ни к чему. Упомяну еще только о том, как мы играли на празднике дожинок.
Мы прошли, играя марш, через весь городок, а за нами валила толпа. Потом мы остановились на площади и еще целый час играли.
— Кто это, что за музыканты — спрашивали все друг друга.
— Грушковецкие,— сказал какой-то человек.— Я гляжу на их геликон.
— Геликон? У них два геликона. Нынче не во всякой деревне такое найдется.
— Знаю, знаю. Да ведь я на их геликониста гляжу. Удивительно, как он такую громадную трубу тащит?
— Тащит, как не тащить! Удивительно, как у него дыхания хватает играть?
Я оглядываюсь и вижу отца в толпе, а рядом с ним новехонький велосипед.
— Папка, чей это велосипед? — спрашиваю я.
— Твой,— смеется отец.— Разве я тебе не говорил, что когда-нибудь его куплю?
— Ребята, внимание! — командует дядюшка Загрушка, и мне приходится отвернуться от отца.
— Грянем, что ли? — спрашивают музыканты.
— Грянем!
— Что грянем? «Злату Прагу» или «Победу»?
— Сыграем «Возле Орешан...».
Дядюшка Загрушка косится, поднимает руку, и мы начинаем играть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10