— Велосипед-то я все равно купил бы, да как-то не получалось. Ты не понимаешь, что на свете есть вещи и поважнее велосипеда? Мне сорок лет, а я на велосипеде еще никогда не езживал. Ездил, конечно, но всегда только на чужих. Не веришь?
Я опустил голову еще ниже.
— Я-то знаю, ты думаешь, что хуже меня отцов на свете нет.
Нет, так я не думаю.
Думаешь.
— И взаправду...
Но я так и не договорил, потому что из глаз у меня покатились слезы.
Возьми ведро и сходи за водой к Ризику.
Я медленно поплелся во двор.
В ШКОЛЕ
В нашем классе есть парта, которой, наверное, столько же лет, сколько нашим отцам. За нее будто бы когда-то сажали самых отъявленных лентяев, шалунов, воров и лгунов. Стоило сорвать в школьном саду орех или яблоко, и — готово дело! — бедняга уже сидел в углу и вытирал спиной штукатурку.
Учителя были строгие-престрогие. Таких строгих учителей нынче, кажись, й не найдешь. Линейка и указка не показывали на карте реки и не дирижировали, а выбивали пыль из штанов какого-нибудь лодыря.
— Подойди ко мне! — манил учитель пальцем ленивого ученика.
Ученик подходил к столу. Учитель брал в руки указку, вертел в руках, но лицо его было сердитое, как у самого строгого школьного инспектора.
— Почему ты урок не выучил?
— Господин учитель, я не понял.
— Вы слышали? — обращался учитель к остальным ученикам.— Он не понял. А вы поняли?
— Поняли, — отвечал весь класс хором — и умные, и глупые, и самые глупые ученики.
— Сколько получит такой негодяй, который ничего не понимает?
— Двадцать пять!
— Считайте! — приказывал ученикам учитель.
Он клал лентяя поперек колен, розга начинала свистеть.
Какая-нибудь девочка, трусливая или пожалостливее, начинала плакать.
— А ты почему плачешь? — спрашивал учитель.
Девчонка продолжала плакать.
— Урок знаешь? — спрашивал учитель.
— Нет, не знаю.
— Подойди сюда!
И все повторялось сначала.
Потом мальчик и девочка садились на знаменитую скамейку.
— Ученики, что это за скамейка? — спрашивал учитель.
— Для ослов.
— Какие ученики на ней сидят?
— Глупые.
Давно, конечно, это все было. А в четырнадцать лет ученика совсем из школы выгоняли, да и сами учителя каждый год менялись. Потом приехал в деревню директор Ленгарчик и отменил парту «для ослов». Он играл на фисгармонии, но в его столе не хватало места для нот, и он раскладывал их на этой парте. Директор был хороший человек. Как жалко, что его, когда уже построили новую школу, уволили!
Школу построили, старые парты пошли на дрова, в новой школе фисгармонию поставили в коридор, и мальчишки повыдергали из нее клавиши.
Эх, видел бы это директор Ленгарчик!
А что с этой партой «для ослов» произошло? Я уже сказал, что она стоит в нашем классе. Учительница держит на ней цветы, которые поливает через день Анча Фиалова.
После моего поступка никто не мог придумать, как меня наказать. Наказали, конечно, только легко очень. Учительница велела переставить цветы на окно, а мне пришлось сесть за ту самую парту, которую помнят все наши отцы.
— Ребята, какая это парта? — спросила учительница.
— Старинная! — ответили некоторые.
— Какая?
— Прочная,— ответили остальные.
Учительница засмеялась и ничего не сказала.
«ВИН ЦЕН, ТЫ САМ ВИНОВАТ!»
Все остальное в школе было в порядке. Я исправился и после уроков обычно сидел дома, а на улицу выходил, лишь когда меня посылали в магазин или по воду.
— Гру-гру! — кричали мне в след мальчишки и девчонки, но я не обращал на них внимания; рассердишься, так они без конца смеяться надо мной будут.
— Гру-гру!
Я шагаю по дороге, словно глухой.
— Винцо!
— Ну?
— Ты, видно, оглох!
— Нет.
— А куда ты идешь?
— Никуда.
— И тебе не хочется поиграть с нами?
— Нет.
— А что у тебя?
— Где?
— В карманах.
— Нешточки.
— Нешточки?
— Ага.
— Что это такое?
— Вон какие вы любопытные!
— Покажи нам!
— Не покажу.
— А вправду это нешточки?
— Вправду.
— Зачем они тебе?
— Я выращиваю дома молодые аэропланы.
— Голубей?
— Аэропланы.
— Самолеты?
— Ага.
— При чем же тут нешточки?
— При том! Чем мне самолеты кормить?
— Гру-гру!
— Вот я вас и разыграл!
— Это мы тебя разыграли!
— Как бы не так!
— Винцек, почему ты меня не подождешь? — кричит кто-то сзади.
Я оглядываюсь.
— Винцек, а какой ты, оказывается, выдумщик,— говорит, догоняя меня, дядюшка Алексин, кларнетист.
— Они надо мной смеются,— отвечаю я.
— Смеются над тобой? Так ведь ты им врешь!
— Нет, не вру.
— Слышал я.
— Я вру им так, чтоб они об этом догадались.
— Винцек, ты лгун... Послушай! Почему же ты не пошел с нами в Винцентов день?
— Никто меня не звал.
— Винцек, золотой мой, не говори так! Я знаю, что за тобой дядюшка Загрушка лично заходил.
— Меня звали, но Рудо Кеменеш забрал у меня геликон.
— Вот видишь. Ты и меня хотел обмануть. Зачем же обманывать? Всегда правду говорить надо. Если Рудо
взял у тебя геликон, ты должен был прийти ко мне или к дядюшке Загрушке и получил бы другой.
— Какой другой?
— Так ведь у нас два геликона.
— Правда?
— Думаешь, что я попусту болтаю? Раз говорю, значит, так оно и есть.
— Где же второй?
— До сих пор у меня был, а сейчас у дядюшки Загрушки.
— У вас? Так ведь вы на кларнете играете?
— Есть время — играю и на геликоне, нету — не играю. Мне бы твои-то годы, милый Винцек, я бы показал, что с этой трубой можно сделать!
— А где он сейчас?
— Геликон? Я ведь тебе сказал где. Винцек, ты сам виноват! Вместо того чтобы упражняться, ты с мальчишками зубоскалишь.
— Ничего я не зубоскалю.
— Ну конечно! Слышал я, как вы все смеялись. Беги что есть духу!
— К дядюшке Загрушке?
— Беги знай!
И ОПОМНИТЬСЯ НЕ УСПЕЕШЬ...
И опомниться не успеешь, как весна уже пришла.
В один прекрасный день выходишь на двор и видишь своих соседей на деревьях. Сначала думаешь, что с ними что-то приключилось, можно подумать, что они в детство впали. Один сосед пилой сучья пилит, другой ножницами щелкает. А-а, теперь все ясно: деревья расчистить нужно, обрезать. В центре сада куча сухих листьев, бумаги и всякого мусора. Непременно сжигать все это придется.
— Дядя Яно, а что вы с листом делаете? — спрашиваю я через забор у соседа слева.
— Что-о? — откликается сосед справа.
Его тоже зовут Яно и он слышит лучше первого. А тот на ухо туговат.
Я перехожу через двор и завожу разговор с соседом справа.
— Дядя Яно, вы что с сухим листом сделаете?
— Что-нибудь уж сделаю.
— Сожжете?
— Еще чего!
— Что же тогда вы сделаете?
— Отвезу вон туда — к ограде.
— К ограде?
— Ну да.
— Почему же к ограде?
— Годик-другой оставлю их там погнить.
— А потом?
— Что — потом? Потом из них перегной получится.
— А из бумаги тоже?
— Разве может перегной из бумаги получиться?
— Может.
«Может, может»! Я не хотел сказать, что вообще не может получиться. Бумага гниет дольше, чем трава и листья, вот оно что!
— Можно я вам помогу?
— Почему же нельзя!
Я перепрыгиваю через забор и собираю лист в деревянную тележку. Наполнив ее, отвожу к тому месту, которое указал мне дядюшка Яно. Куча среди сада быстро исчезает. Я беру грабли и еще раз старательно прочесываю всю лужай-ку. Дядюшка Яно перелезает с дерева на дерево и весело пощелкивает ножницами.
— Эй, сосед! — вдруг зовет сосед слева, который туговат на ухо.
— Ну-ну? — откликается дядюшка Яно.
— Ишь какой у тебя помощник, хе-хе! — громко смеется другой сосед.
— Да вот нашелся один, — отвечает дядюшка Яно и начинает насвистывать.
— Сосед, а тебе, кажись, весело,— неуверенно говорит второй.
Он не знает: вправду ли свистит дядюшка Яно или это только так показалось?
— Мне весело,— отвечает дядюшка Яно.
— И мне весело,— говорит второй сосед и немного спустя добавляет: — Выходит, весна пришла.
— Что? — переспрашивает Яно: он тоже ведь глуховат.
— Говорю, весна-то и вправду пришла!
— Ну, и я это же говорю.
— Что?
— Говорю, что весна уже!
Пусть вас слово «сосед» с толку не сбивает. На нашей улице почти ко всем так обращаются. Я постарше стану, и ко мне так будут обращаться, а я так других называть стану.
«ПРИРОДА-ТО РАЗУМНО УСТРОЕНА...»
Однажды мама принесла в кухню гусенка. Она показала его отцу и мне, и мы все обрадовались. Отец веселый ушел на двор, а я все еще верчусь около мамы. Она завернула гусенка в белую тряпку и осторожно положила в корзину. А я лучше положил бы его на пол и любовался бы их долго- долго. Но мама сказала, что на полу ему холодно.
— Сколько у нас гусят будет? — спросил я у мамы.
— Десять или одиннадцать.
— Хорошо как! Я буду их пасти.
— Захочется ли еще тебе,— со вздохом протянула мама.
— Мне сейчас уже хочется,— сказал я.
— Сию минуту хочется, а потом раздумаешь.
— Нет, не раздумаю.
— Там увидим,— сказала мама.
— Мама, а гусяткам холодно не будет? — спросил я.
— Не будет. Видишь ведь, что этого я в тряпку закутала?
— А после? Потом разве им теплей станет?
— Когда потом?
— Когда мы их пастись выпустим.
— Не будет им холодно. Весна уж на дворе.
Конечно! Идешь по улице и чувствуешь тепло,
но как-то забываешь про весну, а ведь пришла самая настоящая весна. И вдруг на свет гусенок появился. Никто его не звал, но он появился, словно сам хотел напомнить людям о весне.
— Мама, но почему гусенок знает, что весна пришла?
— Он этого знать не может,— отвечает мама.
— Но он знает!
— Нет, ничего он не знает.
— Почему же тогда он раньше не появился?
— Не мог он раньше появиться. Если он раньше времени вылупится, так и взаправду замерзнет.
— Значит, он о весне все-таки знал. Или, может п хоть гусыня о ней знала?
— И гусыня ничего не знала. Если хочешь, подумай-ка сам. Гусенок — тоже частица природы, как и трава, деревья, вообще все на свете. Если кто его и позвал, так это сама природа.
— Правда?
— Правда. Природа-то разумно устроена...
ПОХВАЛА
Отец вернулся с ночной смены. Он улыбался. И вообще по нему не видно, что он ночь не спал. Иной раз он и после работы спать не ложится. Приедет домой, позавтракает и около дома возиться начинает. На прошлой неделе сделал новую лестницу. Старая-то уж совсем развалилась. Даже куры по ней прыгать не могли, а мама — за яйцами в курятник влезать.
— Я ведь уволился,— сообщил отец.
— Неужто? — удивилась мама.
— Я ведь говорил уже, что уволюсь. Этими поездками я по горло сыт. Теперь в кооперативе работать стану.
— Механиком?
— Я уже договорился. Механиком буду, и ездить никуда не придется.
Я собирался в школу, но эта новость меня остановила.
Отец обернулся ко мне:
— Ты все еще здесь?
— Иду уже, иду.— И я шагнул было к двери.
— Погоди,— позвал меня отец,— покажи-ка свой дневник.
Я открыл портфель, а отец сам взял школьный дневник. Я так и замер.
— Ну, успехи-то у тебя не больно велики,— проворчал отец.
Я и словечка не обронил.
— А это что же такое? — спросил он.
— Двойку схватил,— ответила за меня мама.
— Двойку? А за что? — спросил отец.
— За письмо,— ответил я.
— Что? Писать до сих пор не научился, что ли?
— Научился,— протянул я.
— Балбес! — сердито сказал отец и замахнулся на меня. Он еще полистал дневник, и вдруг лицо его прояснилось.— А это что? Прочитай-ка! — сказал он и протянул мне дневник.
Я прочитал вслух:
— «Ваш сын на прошлой неделе собрал лечебных трав больше всех».
— Неужто ты? — спросил отец.
— Ну я,— кивнул я, и вдруг меня охватило непонятное чувство.
— А кто же это написал?
— Учительница.
— Недурно,— сказал отец.— Значит, похвалила она тебя?
— Похвалила.
— Ну хоть разок тебя за что-то похвалили,— одобрил отец.
Сначала он нахмурился, потом засмеялся.
— А ту двойку ты исправишь! — добавил он построже.
— Исправлю, исправлю!
— Ну, беги!
НА РЕПЕТИЦИИ
Дни стали длинные. Работы у всех в поле и на виноградниках по горло, а когда уже совсем темно, музыканты собираются в пожарной части. Одни на носилки садятся, другие устраиваются прямо на земле.
— Милые мои, вы не поверите, как я сегодня поработал! — говорит дядюшка Тауберт.
— А кто не работал? Каждый руки натрудил,— говорит дядюшка Рачко, отец Марьены Рачковой.
— Лучше всех Загрушке живется, тому работать не надо,— в шутку говорит дядюшка Алексин.
— Загрушке? Он свое уже отработал, — отвечает дядя Яно Слинтак, самый старый из музыкантов.
— Честное слово! Спина прямо трещит, будто я буфет целый день таскал.
— Винцек, а ты что делал? — спрашивает дядюшка Тауберт.
— Я?
— Гусей, надо полагать, пас,— говорит дядюшка Алексин.
— Я воду носил,— смущенно отвечаю я.
— Воду? У вас во дворе колодца, что ли, нет?
— Колодец-то есть, да для стирки приходится с Ризика воду носить.
— Для стирки? Это правильно,— говорит дядюшка Рачко.
— И для стирки и для стряпни, — добавляет дядюшка Алексин.
— В Ризике вода хорошая,— говорит дядюшка Тауберт.
— Да-а, в Ризике вода отличная,— соглашается дядюшка Яно Слинтак.
В пожарку входит Рудо Кеменеш. Рудо парень молодой, неженатый еще. Все музыканты его любят: он никогда с такта не собьется.
— А где вы вторые голоса оставили? — спрашивает дядюшка Загрушка.
— А что вам надо от нас? — отзываются с носилок вторые голоса.
— Значит, все в сборе. Ну как, начнем?
— Томашовича еще нет, — говорит дядюшка Тауберт.
— Томашович не придет,— сообщает дядюшка Загрушка.— Встанем, братцы! — командует он.
— Грянем?
— Грянем.
— Нет еще!
— Нет, пока еще не грянем. И поупражняться хоть немножко надо.
— Для начала-то что-нибудь отхватим!
— Что?
— «Победу».
— Но помягче играйте,— предупреждает дядюшка Загрушка.
— Марш? Нельзя марш играть мягко. Марш громко играть полагается,— возражает дядюшка Алексин.
— Правильно,— поддерживает его дядюшка Яно Слинтак.
— Погромче, но с чувством сыграем,— объясняет дядюшка Загрушка, чтобы успокоить их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10