-- Ее настоящее имя забыли потому что она такую харю разъела, что не
во всякую дверь пролезала, тогда ее и стали звать Харибдой. А убил ее не
то Прометей, не то кто-то другой, уже не помню... Прометей -- это такой
велет, что не страшился даже богов. Он был огромен и силен, а главное --
мог предвидеть, что будет в грядущем. Потому его и звали Прометеем, ибо он
мог прометикувать. " " (от древнеславянского осталось в украинском:
метикувать -- мыслить, заглядывать мысленно вперед. Метида -- богиня
мысли.) Зевс, верховный бог богов, был в страхе, ибо ему однажды
предрекли, что у одной богини родится сын, который будет намного сильнее
отца. Но только Прометей знал эту богиню. Зевс же обычно не пропускал ни
одной мало-мальской красивой богини, велетши или простолюдинки. Потому и
страшился, что свергнут его...
-- И Прометей сказал?
-- Да, пожалел Зевса. И богиню Фетиду отдали за Палия, был такой
князь чуть южнее наших земель. От того брака родился великий герой Скилл.
Он еще водил тавроскифских витязей на помощь ахейцам в их войне с
троянцами... Правда, с годами имя меняется, а то и вовсе забывается. Наш
неуязвимый Скилл у ахейцев, а затем эллинов стал Ахиллом, у ясов -- он
Сослан, Сосруко, Сасрыква, а то и вовсе Батарадз, у иранцев -- Исфандияр,
у германцев -- Зигфрид... Скилл был неуязвим для других, потому что наши
предки раньше других начали делать доспехи из железа, а их враги еще
бились в медных латах, даже наконечники копий были медные... Конечно,
таким оружием не пробить железные доспехи. Даже не железные, а харалужные,
булатные! Разве что попасть стрелой точно в щелочку между пластинами...
Ахейцы придумали оставить эту щель на пятке, ясы -- на коленях, Зигфриду
на спину прилип кленовый листок, потому то место было уязвимо... А его
отец, Палий, жил в такой глубокой давнине, что от него остались только
Палилии -- праздник в самой середине весны, когда пастухи прыгают через
костры... Да еще развалины палат Палатия...
В это время со двора раздались чистые звенящие звуки струн. Владимир
выглянул в подслеповатое окошко. В углу заднего двора собралась челядь,
пришли гридни и конюхи, явились стражи от ворот. В середке на колоде сидел
крепкий мужик с длинной бородой, в волосах и бороде проседь, на коленях
разместил гусли. Кощюнник мерно ударял пальцами на струнам, откашливался,
крутил шеей, оглядывал собравшихся орлиным взором.
Владимир вскрикнул с загоревшимися глазами:
-- Послушаем?
-- Разве что с крылечка,-- отозвался Горюн ревниво.
В неподвижном вечернем воздухе каждое слово певца-кощюнника звучало
отчетливо и значительно. Он медленно и торжественно пел про давние
времена, когда солнце светило ярче, мужи были отважнее, женщины --
красивее, а боги ходили среди смертных, и от них рождались дети. И был род
людской вровень великанам, горы тряслись от их шага, реки выходили из
берегов!
Владимир зачарованно слушал про исполинские битвы, когда богатырь с
братьями выходил против чудо-юда огромного Змея, который бежит -- земля
гудит, а хоботами машет, то огонь летит и брызжет... Богатырь встречал
чудо-юдо под калиновым мостом, но когда ехал Змей, то калиновый мост
проваливался...
Горюн скептически хмыкал, раздражал Владимира. Тот отодвигался,
наконец совсем собрался было убежать, когда Горюн сказал внезапно:
-- Мне казалось, ты -- смышленее.
Владимир насторожился:
-- Я смышленый.
-- Да? Тогда скажи, какой такой мост можно плести из калины, ежели
она куст, а деревом быть не может? По такому мосту разве что таракан
проползет!.. Но взрослый мужик дурь поет, а другие дурь слушают!
-- Но красиво же,-- сказал Владимир защищаясь.
Глаза старца стали вдруг внимательными и понимающими:
-- То-то и оно, что красивую дурь слушают охотнее, чем умные речи.
Песни идут прямо к сердцу, а оно главнее головы. А песни не могут быть
умными, иначе их воспримет голова, а не сердце.
-- Как это сердце главнее? -- удивился Владимир.-- Я слыхивал, что
хлеб -- всему голова, что голова -- над всеми царь!.. Потому она и голова,
глава! Неужто кощюнник наврал? А жаль, все так красиво...
-- Красиво, да не так. Чуды-юды на самом деле жили на свете. Когда
такое бежит, то земля дрожит! Все верно. И было оно такое огромное и
сильное, что никакие богатыри лицом к лицу не могли одолеть. И даже сто
богатырей, соберись вместе. Но все же этих чуд-юд перебили.
-- Как?
-- А так. Выкопают яму поглубже прямо на тропе, где чуды-юды ходят на
водопой, вобьют в дно острый кол, а сверху закроют щитом из калиновых
веток, а то еще и землицей сверху припорошат, чтобы совсем незаметно было.
Бывает, чудо-юдо не хочет в яму идти, тогда в него горящие головни бросают
Шерсть загорится, вот и бежит, огнем пышет! И хоботами машет, у него их
два: один спереди, другой -- сзади. А провалится, там в яме и добивают,
вылезти уже не может!.. Их много бродило по нашим землям... Вот и выходит,
что на самом деле было еще страшнее. Ведь перебили и поели! Так что самые
лютые на свете чудо-юды -- это мы.
Владимир долго молчал потрясенно. От старого волхва узнавал всегда
больше, чем от остальных взрослых вместе взятых. Те только и знали, что
пили, дрались, спали, бранились и мирились, а о таком чудесном даже и не
слыхивали. А тут: и сердце, что главнее головы, и волхвы, что умнее
князей... И кем быть ему, золушнику?


Глава 3
Ему было девять лет, когда в Киев пришел огромный обоз. В город часто
прибывали вереницы телег и поболе числом, но этот был из таких диковинных
повозок, что всякий останавливался на улице, вытаращив глаза и с отвисшею
по шестую пуговку челюстью. А детвора и те, кто не щеголял родом и
знатностью, вовсе не блюли себя в вежестве бежали вслед, указывали
пальцами, свистели, улюлюкали.
Он тогда впервые услышал часто повторяемое слово: "латиняне". В
передней открытой повозке ехал высокий мужчина в черном одеянии. Он был
широк в плечах, худ, костист, с глубоко запавшими глазами. Когда его
взгляд упал на замершего в изумлении Владимира, тот вздрогнул и
отшатнулся. В глазах чужеземца была сила, жестокость, дикая уверенность в
своей несокрушимой правоте.
Повозки одна за другой втянулись через западные ворота. Справа и
слева каждой повозки ехали серые от пыли всадники. Тяжелые задастые кони
всхрапывали, роняли густые клочья желтой пены. На понукания вскидывали
гривами, делали вид, что несутся вскачь.
Народ дивился и огромным коням с такими толстыми ногами, и всадникам,
закованным в жару с головы до ног в тяжелые доспехи, пышным перьям на
богато украшенных кузнецами шлемах, и роскошным повозкам, диковинно
сделанным.
На другой день видели, как из отведенного заморским гостям дома вышла
целая процессия во главе с высоким мужчиной в черном. По тому, как
держался, и какие знаки внимания оказывали его спутники, все поняли, что
это и есть главный, хотя одет проще других.
Они отправились в княжий терем, где их приняла великая княгиня Ольга.
Владимир, как и прочая челядь, в терем не был допущен даже со скотного
двора. При княгине были только внуки Ярополк и Олег, а также самые знатные
да именитые из воевод и бояр. Разговоры велись за плотно закрытыми
дверьми. Даже стража была удалена от дверей, дабы не было соблазна слушать
чужие речи.
Слухи поползли самые разные. Одни говорили, что латиняне просят
помощи против западных славянских племен бодричей и лютичей, другие -- что
латиняне уговаривают дать военную помощь против Оттона, который уже
забирает себе всю Италию, третьи утверждали, что закордонные гости
предлагают овдовевшей княгине пойти за римского папу...
Когда выяснилось, что Адальберт, высокий человек в черном, приехал по
делам веры, кияне сразу потеряли к ним интерес. Христиан уже немало в
Киеве, но и те не всегда понимают в чем растущее различие между принявшими
обряд крещения из Царьграда и принявшими обряд крещения из Рима. Другое
дело, если бы и впрямь папа латинян засватал Ольгу. Это понятно всем, есть
о чем почесать языки, прикинуть как пойдет у них дальше и какие будут
дети.
Владимир не понимал, как можно проповедовать такого бога, как
Христос. Волхвы на каждом шагу объясняли, что боги русичей -- это сама
сила, отвага, мужество. Это вера героев, детей героев! А учение Христа,
как и Бахмета, как и Яхве, велит покоряться силе, покорно сносить
издевательства и плевки...
Он вспомнил подслушанные разговоры, брезгливо отплюнулся. Разве Перун
или Ярило позволили бы распять себя на кресте? Да они бы... они бы всех
врагов изничтожили, стерли с лица земли. Да Перун сам бы своих обидчиков
распял бы, живьем прибил за уши к городской стене, а кишки выпустил бы и
отдал таскать собакам!
Латиняне вскоре разошлись по стольному городу. Их видели в боярских
теремах, среди гридней, в торговых рядах. Бродили по Подолу, завязывали
разговоры с мастеровыми. Всюду затевали споры о вере, гневно называли киян
грязными язычниками, славили Христа, пытались оскорблять солнечных богов
русов и русичей.
Княгине пожаловались на бесчинства латинян, но она отмахнулась. Затем
жаловались волхвы, что было серьезнее, но она и здесь отмолчалась,
отшутилась. Наконец высказали недовольство бояре. Однако великая княгиня
их тоже урезонила, мол, гости только языками треплют, а вреда никому не
чинят. На Руси куда больше разбоя, татьбы, головничества, вот на что
смотреть надобно.
И тогда, как пошел грозный ропот в народе, и знатные, и незнатные
узрели, что княгиня уже сама христианка и потому держит сторону христиан!

-- Мир меняется,-- сказал Добрыня осторожно.-- Уже многие короли
Европы приняли веру Христа. А кто не принял, подумывает. Не выказала ли
твоя матушка мудрость?
Святослав резко повернулся, даже пригнулся малость, будто изготовился
к прыжку. Руки напряглись, лицо дернуло яростью:
-- Моя мать? Она -- женщина!
-- Она княгиня...
-- Она женщина,-- возразил Святослав обвиняюще.-- Всего лишь! Не
понял? Женщина -- это рабыня... или госпожа. Или -- или. Женщина по натуре
своей не может быть вровень, она может только подчиняться или... править.
Была рабою мужа, моего отца, а когда он погиб, стал искать, чьею бы рабою
стать, ибо женщина всегда ищет защиты, убежища, надежное плечо мужчины! Но
после моего отца она могла стать женой только героя, равного Игорю по мощи
и величию духа...
-- Такого на земле нет,-- сказал Добрыня убежденно.
Святослав зло оскалил зубы:
-- На свою беду сама убедилась! Вот и стала рабою... самого бога.
Добрыня в задумчивости поскреб бритую голову:
-- Почему же не своего, а чужого?
-- Потому,-- рассвирепел Святослав,-- что у нас рабов нет! Мы не рабы
Сварога, а его дети! И Даждьбоговы внуки. Рабами же не будем никогда.
Никогда!!!
Добрыня наклонил голову, пряча глаза. Молод княжич, горяч. Убежден,
что всяк стремится к свободе. Не поверит, что иной раз свободные сами суют
шею в ярмо. Ведь быть скотом, рабом -- легче. Даже корм не надо искать,
хозяин накормит. И все за тебя решит.

Владимир таскал мешки, сгибаясь и задыхаясь от тяжести. Он был в
пыли, горячий пот стекал по лицу, на зубах скрипел песок. Он чувствовал
личину грязи на лице. Но утереться некогда, надо цепко держать мешок за
края.
Олег и Ярополк сидели на высоком крыльце, ели сладкое. Владимир
слышал как посмеивались, наперебой давали ему обидные клички, смеялись,
придумывали одна другой злее. За их спинами как живая гора возвышалась
Прайдана. За княжичами следила как наседка, молодые девки по движению ее
бровей убирали недоеденное, ставили на маленький столик чашки с медом,
ягодами, охлажденными сливками, свежей сметаной. Подошел Варяжко, сын
знатного боярина, крепкий и широкий в плечах, друг княжичей по играм, и
Владимир услышал дружный смех уже троих.
В глазах защипало сильнее. Раньше глаза выедал едкий пот, теперь
ощутил и слезы. К счастью, пот и так бежит горячими струйками, никто не
увидит его слез. Он сцепил зубы, его шатало, спина трещала под тяжестью
мешка, а ноги подгибались. Он передвигался мелкими шажками, мешок пригибал
к земле.
Кровь шумела в висках, а в ушах стоял грохот. Кроме хохота услышал и
мужские голоса. Когда сбросил мешок и с трудом распрямлял спину, заметил,
как гридни выбрались на солнышко, стоят, лениво щелкая семечки.
Что-то ударило его в плечо. Он не понял от усталости, следом услышал
веселый вопль:
-- Раз он грязный, то пусть и наестся грязи!
Другой ком ударил в ухо. Владимир сжал кулаки, повернулся к
обидчикам. Варяжко уже сошел с крыльца и бросал в него комья. Княжичи
хохотали наверху, Прайдана улыбалась, уперев руки в бока.
-- Ого,-- вскричал Варяжко весело,-- как он стискивает кулаки и
сверкает глазами!
-- И как свиреп! -- добавил Ярополк со смехом.
-- И как лют! -- крикнул Олег.
А Варяжко в притворном ужасе выронил ком и вскинул руки:
-- И как я боюсь!.. Он же меня разорвет в клочья!
Он подошел к Владимиру, вытянул голову. Сытое довольное лицо
расплывалось в улыбке. Владимир не знал как это получилось, он не хотел
трогать боярского сына, но сжатый кулак будто сам метнулся вперед. Пальцы
ожгло болью. Голова Варяжко откинулась назад, в глазах появилось безмерное
удивление.
Он отступил, споткнулся, опрокинулся на спину. Во дворе сдержанно
засмеялись. Варяжко вскочил рассвирепевший, заорал:
-- Да я разорву его голыми руками!
Он бросился вперед, размахивая кулаками. Он старше и сильнее,
мелькнула мысль, этот боярский сын сломает меня, как стебель... Он сильнее
и тяжелее. Надо, как учил Сувор, двигаться быстрее.
1 2 3 4 5 6 7 8