Но этим сандвичам так и не пришлось стать нашим обедом.
В час пополудни, как раз перед тем, как подкрепиться, мы отправились на склон, который прозвали Сатанинская Пасть. Узкий, покрытый снегом спуск – четырехсотфутовый язык с острыми скалами-зубами по обе стороны. Сложная трасса, по которой мы катались миллион раз… ну, как минимум дважды. Я съехал вниз первым. По краям склон был гладким, как ледяной каток, а посередине – более мягким и рыхлым. Два предыдущих дня шел дождь, а потом подморозило и присыпало все это двумя дюймами снега. Более экстремальных условий мне не встречалось уже давно, но тем счастливее я был, оказавшись внизу. Кровь бурлила, душа пела. Я ощущал эйфорию. Каждый прыжок и поворот был выполнен безукоризненно. Отличная прогулка перед обедом…
Марни проехала по мягкому снегу, сделала правый поворот и выкатилась на лед. Думаю, она толком не поняла, насколько там скользко. Мы не поговорили об этом, когда были наверху. Сперва все было невинно и неопасно. Ну, слегка потеряла опору, чуть наклонилась на правый бок. Такое бывает сплошь и рядом. Пару секунд Марни катилась по льду, и тут ее лыжа задела за пень. Положение сделалось угрожающим. Она неслась вниз, стремительно набирая скорость. Вторая лыжа отлетела в сторону, и Марни врезалась в зубцы скал. Она взмыла в воздух, сделала сальто и рухнула на острый утес. Тело с силой ударилось об него, отлетело обратно на снег и покатилось вниз. Марни пронеслась мимо меня – головой вниз, словно огромная тряпичная кукла, – и остановилась, застряв в молодом ельнике. Жуткое падение. Худшее из того, что мне доводилось видеть в реальности. Марни распростерлась на спине, обвив ногами основание ствола. Одна рука лежала на животе, вторая подвернулась под голову. Я скинул лыжи и опустился на колени перед Марни; расстегнул молнию на ее куртке. В груди у нее что-то клокотало, из горла вырывался звук, напоминающий храп. Помню еще, в тот миг мне пришла в голову идиотская мысль: «Она спит – это хорошо!»
Затем на меня накатила волна паники. Глаза у Марни были открыты. Один из зрачков казался невероятно огромным и занимал пол глаза. Ее защитные очки, перчатки, шапка – все слетело в процессе падения. Температура на улице была ниже двадцати градусов. У Марни порозовели щеки и кончик носа. Мороз пока не был проблемой – но только пока. Подъемник остался далеко, едва в пределах слышимости. Я закричал, призывая на помощь. «Скорее, скорее! – орал я. – Она без сознания! Патруль! Сюда»! Снова и снова, без конца. Во время уик-энда здесь много приезжих. Может быть, кто-нибудь меня услышит? Я наклонился над Марни и умолял ее очнуться. На теле у нее не было ни царапины, хотя Марни здорово проволокло по скалам. Я поцеловал ее в щеку. «Марни, Марни, это я, Сэм. Почему ты лежишь? Хватит уже. Нам надо выбираться отсюда». Я надеялся, что она откроет глаза и рассмеется или выругается. Мне начинало казаться, что Марни холодно; я как мог тщательнее запахнул на ней одежду, натянул ей на руки свои перчатки и снова принялся звать на помощь. Из груди Марни вырывались Чуткие хрипы, но она, по крайней мере, дышала. И я сказал себе, что все обязательно будет хорошо.
Откуда-то вдруг вынырнул патрульный в черной куртке.
– Привет. Я – Том? – сказал он. В его голосе прозвучала какая-то вопросительная интонация, словно он не был уверен в собственном имени. – Что случилось?
– Она разбилась. Упала, и ее протащило вон по тем скалам. Она ударилась о камень и о деревья. Потеряла сознание…
– Вы серьезно? Правда? – растерянно переспросил Том. Его глаза стали круглыми от ужаса. Он хотел помочь, но не знал как. У него не было рации, и он не знал, что делать. Вообще. Полный ноль. Мы стояли над Марни – два беспомощных идиота. Мне хотелось наорать на этого Тома, но я сдержался. Он был не виноват. Парень был перепуган до дрожи, его бледное лицо сделалось чуть ли не зеленым. Он подошел к Марни и упал вниз с обрыва, футов на десять, ударившись о дерево.
– Почему у вас нет рации?
– Нам не выдают, – сказал он, пытаясь подняться на ноги, и залезть обратно. – Все равно горы перекрывают связь.
Я приоткрыл лицо Марни и показал ему. А смысл?..
Мы еще некоторое время покричали, призывая на помощь. Том и я стояли плечом к плечу, беспомощно созерцая деревья, горы, искореженное тело Марни, распластанное на снегу. Казалось, минула целая вечность. Наконец, появился лыжный патруль. Сначала один, потом и второй. Брен и Брент. «Сколько времени она пребывает в таком состоянии? Вы видели падение? Как это произошло? Вы были с ней вместе? Кто вы? Как ее имя? Где ее лыжи?» Третий патрульный спустился с вершины Сатанинской Пасти, волоча за собой санки. Он ехал со всей возможной осторожностью, стараясь не разбиться сам и не разбить кислородные баллоны. На его нагрудной табличке было написано: Брент.
Я поддержал санки. Спасатели распрямили тело, на счет «три» переложили его на пластиковую доску и привязали. Потом положили Марни на санки, накрыли одеялами и сказали, что хрипящей звук может означать повреждение легкого. Медленно и осторожно процессия направилась вниз. Один из спасателей ехал впереди, держа санки за ручки; второй двигался сзади, следя, чтобы тело не сместилось. Видимо, я должен был отправиться вместе с ними, но я просто стоял на одном месте, глядя им вслед. Разумеется, догнать их не составляло труда. Я никак не мог осознать, что там, внутри этого маленького кокона, – лежит Марни. Это мне положено находиться там, мне. Я был безрассудным лихачом, виновником аварий и катастроф, это я постоянно бился головой об деревья. Она была более осторожной, рассудительной. Но именно я съехал вниз без сучка без задоринки, в то время как…
Когда я добрался до базы, Марни уже лежала в карете скорой помощи. Вокруг кипела обычная повседневная жизнь. Разгневанный отец бушевал над плачущим сыном, крича: «Будешь это делать, когда дорастешь вот досюда!» Ладонь темпераментного отца, облаченного в зеленый переливчатый комбинезон (мне так и виделась шестифутовая ящерица в оранжевых ботинках), была поднята над землей до уровня его носа.
Кто-то постучал меня по плечу и спросил, не подвезти ли к больнице. Оказалось, это начальник пожарной охраны. Он помог мне забраться в свой красный грузовичок. Никогда прежде мне не приходилось беседовать с пожарниками. Я ощущал гордость, будто персонаж какой-нибудь грустной американской пьесы о жизни в маленьких городках. Если бы снова пошел снег, я бы, пожалуй, постоял немного перед пожарной станцией. Дождался б, покуда у меня на голове не образуется снежная шапка в три дюйма толщиной. Может быть, падающий снег простил бы меня и обернул время вспять… Но снег не шел… Начальник пожарной охраны казался любезнейшим человеком во вселенной. И почему бы ему на самом деле не быть таковым – этому человечку лет под шестьдесят, который проводил большую часть своей жизни, попивая кофе? Он выглядел как Санта Клаус со своим внушительным сизым носом и большими печальными глазами. Интересно, как часто ему приходится сталкиваться с этой спасательской рутиной?..
– Надеюсь, с вашей подругой все будет в порядке, – сказал он. – Как ее зовут?
– Марни. – Я смотрел вперед через ветровое стекло и не знал, что сказать. – Давно вы здесь работаете? – спросил я наконец.
– Целую вечность, – откликнулся он. – Тридцать пять лет. – Легкая улыбка тронула его губы и пропала. – А сегодня я просто помогал здесь, на базе. Перевозил народ. Суматошный денек выдался, обычно здесь спокойнее.
Я мог бы сказать начальнику пожарной охраны, что всю жизнь мечтал стать пожарником. Что мне нравится спать не раздеваясь и все такое. Мы пожали друг другу руки и распрощались. В несколько шагов я пересек автостоянку больницы, и автоматические двери разъехались передо мной. Мне случилось побывать в больнице горнолыжного курорта Маммот, когда я был подростком. Тогда я стукнулся бедром, и на нем выросла двенадцатидюймовая гематома. Доктор сделал разрез и выцедил мою почерневшую кровь в ведро – словно механик, меняющий масло.
Улыбчивый регистратор протянул мне ручку и велел расписаться. Я повиновался. Потом разыскал свободное место рядом со стайкой мальчишек, ожидавших своего друга Кэси. Как стало ясно из их разговоров, Кэси попал сюда с подозрением на перелом запястья. Один парнишка с расцвеченной фингалами физиономией и без двух передних зубов, сказал:
– Этот дурень от горшка два вершка, а думает, что он Шон Палмер.
Минуту спустя медсестра назвала мою фамилию, уточнила, кем мне доводится Марни, и попросила связаться с ее родными. Она сказала: Марни в критическом состоянии. Я узнал номер ее родителей через Питтсбургскую справочную. П-у-у-с-е-м-п, единственные Пуусемпы в Питтсбурге. Марни что-то там говорила о музее Уорхола. Я пребывал на грани между всепоглощающей истерикой и жутким хладнокровием. Обе крайности внушали стойкое отвращение. Если я не плакал, то чувствовал себя последней скотиной. Когда же принимался рыдать, то опасался, как бы не вошла сестра и не увидела меня таким – трясущимся и разваленным.
Еще прежде, чем я успел позвонить, кто-то постучал в дверь. Женский голос сообщил, что меня желает видеть главный врач. В следующее мгновение я уже был в коридоре. Я был горд тем, что владыка этой больницы желает что-то сказать или спросить. Я словно был послом из государства Марни…
Врач оказался плотным невысоким человечком с уверенным взглядом. Он назвался Джоном Смитом, и мы пожали друг другу руки. Доктор сказал, что ему пришлось просверлить у Марни в голове два отверстия, дабы уменьшить внутричерепное давление. У нее была серьезная опухоль. Марни могла умереть. Меня начал разбирать истерический смех. Отверстия? Просверлил? Я не мог себе это представить. Что ему Марни – деревяшка, что ли? Не слишком ли примитивно для моего друга? Я тупо смотрел на доктора. Возможно, я сказал ему «спасибо»… Сестра отвела меня обратно, в комнату с телефоном, и две минуты спустя я уже беседовал с миссис Пуусемп. Я сказал, что Марни упала, катаясь на лыжах, и получила серьезные травмы, что врач просверлил две дыры у нее в голове и что ее по воздуху доставят в Рено, поскольку это слишком сложный случай для маленькой горной больницы. Миссис Пуусемп была само спокойствие. Она записала номер моего телефона, повесила трубку, позвонила мужу, а затем перезвонила мне – одновременно с мужем, говорящим по параллельной линии. Он хотел знать, не вытекли ли у Марни мозги. Я сказал: нет. Все на месте. Просто теперь у нее две дырки в черепе.
Пилот вертолета стоял тут же, в вестибюле, и ел гамбургер из Макдоналдса. Он откусил огромный кусок, поманил меня к себе, прожевал, проглотил и сказал, что я не смогу полететь с ним в Рено: вес ограничен. Когда я унюхал его гамбургер, то внезапно понял, как зверски проголодался.
Оказалось, что весь наш разговор слышал парень по имени Шейн Миллер, диетолог здешней больницы. Он подошел и спросил, не отвезти ли меня домой. Миллер показался мне знакомым; я вспомнил, что видел его на обложке журнала для мужчин. Мы направились к его грузовичку.
– Жуткое дело, приятель. Эта Марни, она твоя подружка или как? – У Шейна были большие темные глаза, огромные ресницы и пухлые губы.
– Нет, просто приятельница. Хороший друг. Но не моя девушка.
– Ну и хрен с ним. – Шейн был похож на рослую Софи Лорен, лишенную бюста. – Куда?
– Мотель номер шесть.
– А, шестой. Я там был на вечеринке. У них отличный джакузи. Сто девять градусов, если не ломается нагреватель. – Каждый раз, как Шэйн переключался на очередную скорость, грузовик кренился и болтался, издавая громкий крякающий звук, а нас обоих швыряло на приборную панель. – Я видел, как твоя подруга катается на лыжах. Она зажигает.
– Да уж, я знаю. Только что звонил ее матери.
– Кошмар. – Он завернул за угол. – Хочешь курнуть?
– Да нет, все нормально. – Я заметил на сиденье между нами безголовую куклу Барби. На животе у нее черным маркером было выведено «666».
Шэйнов грузовичок затормозил возле мотеля. Я ринулся в свою комнату, переоделся, сел на жутко скрипучую кровать и сделал два бутерброда с ореховым маслом и колбасой и сандвич с огурчиками. Побросал свои и Марнины вещи в сумки, выписался из мотеля и два бесконечных часа ехал на север. Дэвид Боуи пел по радио – как вестник надежды.
Я миновал маленький городок под названием Ли Вининг. Никаких признаков стоянки. Все закрыто. Одна заправочная станция, одна кафешка, поименованная «Давай пожрем». Еще через пятьдесят миль – Бриджпорт Здесь я однажды бывал, когда ездил в гости к своему другу Заку. Зак провел месяц в местной тюрьме за угон машины, вождение в состоянии опьянения и всякие прочие прегрешения, зафиксированные в полицейском компьютере. Зак написал на своих лыжах слово «заключенный». Он сказал: в тюрьме готовили отличную пиццу.
Больница в Рено была битком набита всяким народом – идиотами с пулевыми ранениями, скинхедами со свастикой на куртках и прочим разным быдлом. И разумеется, копы. В вестибюле работал телевизор, но звук был выключен. Вскорости приехали родители Марни; я прежде встречал их только однажды – в колледже. Миссис Пуусемп была очень похожа на Марни, только пониже ростом. Такие же усыпанные веснушками щеки, такие же серо-голубые глаза, тот же гнусавый голос. Отец напоминал Эрнеста Хемингуэя – высокий, плотный мужчина с широким лицом и белой бородой. Они улыбнулись мне. Мы обнялись. У всех у нас по щекам катились слезы. Мистер Пуусемп сказал, что я ни в коем случае не должен винить себя и заставил пообещать, что я никогда не буду кататься без шлема. Они с женой подошли к коммутатору, назвали себя и прошли к Марни. Я же остался ждать в вестибюле.
Эту ночь я провел в отеле по соседству с больницей. За комнату платили родители Марни. На следующий день они же угостили меня завтраком, обедом и ужином. Все друзья Марни, приехавшие в Рено, удостоились той же чести. Марни находилась в коме, но ее опухоль оставалась стабильной. Она слышала наши голоса и могла отвечать на вопросы, моргая глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41