акриловые ванны цена
А как насчет «призраков прошлого»? Не могу ручаться, но восемь йельских «призраков», члены «Скролл-энд-ки» 1955 года, были точно. Энн и Кэрол тоже были. Они стали союзницами, ухаживая за Тедом в те последние горькие дни.
Иерусалим и Дорсет. Прекрасный Священный город на скале, глядящий сверху на выжженную серо-коричневую пустыню. Город с тысячелетней историей, раздираемый неистовой борьбой величайших империй и трех самых стойких, насущных религий, данных человеку Богом. И зеленая долина в Вермонте (заснеженная зимой и по колено в грязи – весной), где между пологих отрогов Зеленых гор угнездился Дорсет: в свое время – одна из колыбелей Революции и американской демократии, а затем – процветающее сообщество фермеров и мелких промышленников; в этом месте время не двигалось с начала двадцатого века. Иерусалиму были посвящены мечты и книги Уитмора, Дорсет же был тихой гаванью, давшей ему возможность мечтать и писать в последние десять лет жизни.
Наконец Тед вернулся домой, в Новую Англию. Это было долгое путешествие: Портленд, Нью-Хейвен, Япония, Италия, Греция, Крит, Иерусалим, Нью-Йорк и вот теперь – Дорсет, штат Вермонт. В пути он завел много друзей, он был не особенно хорошим мужем и отцом и многих разочаровал. Но постепенно обрел свой авторский голос, написал свои романы и влюбился в Иерусалим. Мне хочется думать, что Тед умер, мечтая о своем любимом Священном городе. В некотором смысле он был заодно с каменотесом/средневековым рыцарем/торговцем древностями Хадж Гаруном. Ведь Уитмор был вечно странствующим рыцарем, который «расцвел» в Йеле пятидесятых, «увял» в ЦРУ в шестидесятые, а потом создал из себя чудесного писателя с уникальным авторским голосом. Голос мистика, который впитал лучшее из иудаизма, христианства и мусульманства. Его прадед-священник и его прабабка-писательница могли бы одинаково им гордиться. Дух его мирно покоится в Дорсете, штат Вермонт.
Томас С. Уоллес
Нью-Йорк, июнь 2000
Шанхайский цирк Квина
Посвящается Бриджид
* * *
Ущербное становится совершенным, кривое – прямым, пустое – наполненным, ветхое сменяется новым.
Стремясь к малому, достигаешь многого;
стремление получить многое ведет к заблуждениям.
Поэтому совершенномудрый внемлет этому поучению, коему необходимо следовать в Поднебесной!
Совершенномудрый исходит не только из того, что сам видит, поэтому может видеть ясно;
он не считает правым только себя, поэтому может обладать истиной;
он не прославляет себя, поэтому имеет заслуженную славу;
он не возвышает себя, поэтому он старший среди других.
Он ничему не противоборствует, поэтому он непобедим в Поднебесной.
Дао Дэ Цзин
Ибо Благодатью вы спасены через Веру (и сие не от вас – Божий дар!) не от дел, чтобы никто не хвалился…
К Ефесянам, 2
Глава 1
Самозванец
Подозрительное заболевание капрала, проходившего службу в Мукдене, и проведенное засим расследование позволяют сделать вывод, что в пределах Империи действует высокоэффективная агентурная сеть.
Так как данная организация имеет доступ к сверхсекретным документам, в ее состав помимо иностранных агентов должен, вероятно, входить кто-то из членов генерального штаба.
Капрал умер во время допроса. Однако непосредственно перед смертью он упомянул два не связанных между собою факта.
1. Кодовое название группировки – Гоби (принятое у варваров название огромной пустыни на западе Китая).
2. Неизвестное науке заболевание, которым он страдал, в устном варианте имеет название Люмбаго Лам-э-роу.
Из секретного донесения, представленного осенью 1937 года барону Кикути, японскому генералу, ответственному за разведывательную деятельность в Маньчжурии.
Говорят, этот отчет видели в архивах Императорской Японской Армии сразу после капитуляции в 1945 году. Но до разведывательных штабов союзных сил эти данные так и не дошли: либо потерялись, либо были уничтожены в первые же дни оккупации.
* * *
Со времен войны с Японией прошло примерно двадцать лет, когда в Бруклин прибыло грузовое судно, доставившее в Америку самую большую коллекцию японской порнографии, когда-либо появлявшейся на Западе. Владелец коллекции, огромный улыбчивый толстяк по имени Герата, предъявил на таможне паспорт, из которого следовало, что он, коренной американец, родился в начале века и выехал из Соединенных Штатов около сорока лет назад.
В коллекцию входили порнографические работы, написанные в Японии за последние 350 лет, с тех пор как Япония впервые закрыла свои границы для Запада. Более того, в ее составе были редкие рукописи из некоторых буддистских монастырей XIII века.
По словам Герати, о существовании этих рукописей никто никогда даже не подозревал. Все истории в них начинались безобидно, однако к концу второй страницы читатель сталкивался с удивительными, таинственными ритуалами, а на третьей странице он окончательно терялся среди разнообразнейших масок, фантазий и технических средств, служивших удовлетворению самых буйных грез, порожденных самым воспаленным воображением.
Рукописи сопровождались иллюстрациями, выполненными тушью, причем настолько детальными, что можно было различить каждый тщательно выписанный волосок. Если на рисунке появлялась кошка, то даже и на ней можно было пересчитать шерстинки.
Служащие бруклинской таможни совершенно не ожидали появления коллекции Герати. Несмотря на то что им в руки частенько попадали весьма сомнительные материалы, на их памяти не было ни единого случая, чтобы ввозимая партия порнографии достигала таких колоссальных масштабов.
Стоит ли удивляться, что в скором времени делом Герати занялся второй служащий, а к нему вскоре присоединился и третий. По сути дела, свой первый день в Нью-Йорке Герати завершил лекцией о скрытых достоинствах этой коллекции. Усевшись за столами в одном из огромных таможенных складов Бруклина, его с серьезным видом слушали не менее восьми таможенников разных чинов и званий, чье этническое, расовое и культурное происхождение вполне могло послужить основой для представительной демографической выборки.
Для того чтобы подчеркнуть искусность рисунков, он, как бы между делом, обратил внимание на отметины времени, на патину на кожаных фаллосах и на зернистую структуру, отчетливо заметную на спиральных манипуляторах из слоновой кости. По этим штрихам, как он заявил, специалисты с легкостью могут определить, из коровьей или же из свиной кожи выполнен указанный предмет и какая слоновая кость пошла на изготовление непристойной игрушки – с севера или с юга Индии.
Женщин на картинках было столько же, сколько и мужчин, но изображались они исключительно с себе подобными. Смешение полов не допускалось. Обратив внимание на ценность рукописей с точки зрения скотоводства, торговли и социологии, Герата перешел к обсуждению их литературных и исторических достоинств.
Повествование в рукописях велось исключительно от первого лица, поэтому их можно считать предшественниками всей современной японской художественной литературы, которой также свойствен исповедальный характер.
Тринадцатый век, а именно о нем шла речь, стал периодом общенационального переворота в Японии, эрой революции, во главе которой стояли монахи-фанатики, члены бесчисленных духовных орденов. Таким образом, эти рукописи являют собой бесценные свидетельства образа мысли воинствующих монахов той эпохи, когда дзэн и игра в го, чайная церемония, каменные сады, театр Но и многие другие уникальные японские искусства, известные своей изысканностью и строгой красотой, распространились по всему архипелагу.
Короче говоря, Герати сумел вывести едва ли не всю современную японскую историю из порнографических фантазий, собранных в этой коллекции. Документы были переведены и переплетены под его личным руководством, этой работе он посвятил сорок лет жизни. Расставаться с этим сокровищем ему не хотелось, но что поделаешь, если уж он решил вернуться в США и выйти на покой. Он намеревался продать коллекцию какому-нибудь университету или другому научному учреждению, с тем чтобы предоставить ее ученым.
По крайней мере, так он утверждал.
Наконец с особой гордостью Герати обратил внимание на авторскую систему комментариев. Система эта – его собственное изобретение – была исчерпывающей и в своем роде уникальной. Понять ее без специального ключа или шифров было невозможно. Она состояла из цифр, написанных от руки на полях, числом порой до шестидесяти четырех напротив одной-единственной строки. Таким образом, рисунки буквально утопали в облаках микроскопических пометок.
Казалось, множество цифр определяли и соединяли мириадами отсылок каждый реальный или воображаемый акт, описанных на этих десятках тысяч страниц.
Из-за своей тучности Герати не всегда казался великаном. Когда он сидел, безучастно развалившись на лавочке таможенного склада, ожидая, пока соберется аудитория, тупо уставившись в потолок, на вид в нем было не более шести с половиной футов росту. Но стоило ему только подтащить к себе руки-ноги, как происходило невероятное.
С каждой частью тела его вес, казалось, существенно возрастал. Для того чтобы обрести равновесие, ему требовалось несколько минут. Но наконец поднявшись, он заполнял комнату, любую комнату, своим чудовищным телом, из которого можно было выкроить трех или четырех крупных мужчин.
Чтобы живот не перевешивал, Герати отклонялся далеко назад. Чтобы удобней было стоять, он расставлял ноги, его подбородок покоился на груди, огромные руки торчали в стороны. Когда он двигался, руки свисали позади, подскакивая при каждом его шаге. Его седые волосы были коротко пострижены на давнишний армейский манер, а его лицо испещрено оспинами, а может быть, не только оспинами, но и шрамами от плохо залеченных ножевых ранений.
Как только он поднимался, кровь ударяла в голову, и на лице сразу же проступали все рубцы и шрамы. Немного погодя кровь отливала, и лицо приобретало свои обычные форму и цвет.
В Нью-Йорк Герати прибыл в конце зимы. Шея его была замотана куском красной фланели, прихваченным бечевкой. Из-под фланели виднелись три или четыре размахрившихся ворота свитеров. На нем были рваные армейские ботинки вроде тех, что носили американские солдаты во время Второй мировой войны, и черная шляпа-котелок, должно быть доставшаяся ему в наследство от какого-нибудь циркача двадцатых годов. Завершала его облик старая-престарая, вся в пятнах и заплатах шинель, неизвестной эпохи и происхождения и такая необъятная, что укутывала Герати до пят.
Прошло немного времени, и восемь таможенников уже не испытывали ни любопытства, ни подозрительности, ни даже скуки: они просто перестали верить своим ушам и впали в прострацию. Лекция Герати продолжалась уже несколько дней, и таможенникам надоело притворяться, будто они понимают, о чем он говорит и зачем. Поэтому старший по званию в конце концов прервал Герати и спросил, нет ли у него письма от университета или какого-нибудь другого документа хоть из какого-то научного учреждения, выражающего желание приобрести данную коллекцию.
Герати вынужден был признать, что ничего подобного у него нет.
Затем его попросили предъявить документы, подтверждающие его академический статус, выданные в Соединенных Штатах, или в Японии, или в любой другой стране. И опять он вынужден был признать, что ему нечего предъявить, кроме самой коллекции.
Во время дачи показаний или – если угодно – чтения лекции он обращался ко всем и каждому «братишка».
Правовые нормы общественной морали все еще оставались довольно строгими. Даже учитывая это, Герати мог бы избежать обвинений в контрабанде, если бы не два обстоятельства. Во-первых, он ни разу не появился на таможне трезвым. Во-вторых, по нему сразу было заметно, что он уже давно подсел на наркотики, причем скорее всего на какие-то стимуляторы.
Во время очередного разглагольствования он вдруг срывался с места и убегал в туалет, бурча себе под нос что-то невнятное о какой-то неизлечимой болезни, которую подцепил в далекой юности. Но ближе к вечеру он даже переставал придумывать оправдания. Вместо того чтобы выскакивать каждый раз из комнаты, он просто разворачивался посреди очередной невразумительной фразы и совал голову за отворот шинели. До таможенников явственно доносился писк всасываемой через трубочку жидкости. Потом Герати передергивало, он чихал и заходился в приступе кашля.
Герати как ни в чем не бывало поворачивался к таможенникам, но те не могли не учуять резкого запаха алкоголя в его дыхании или не заметить неестественного блеска глаз, выкатившихся сильнее обычного.
После такого рот. faux pas он всякий раз упоминал о милости к падшим, свойственной основательнице первого в Ирландии женского монастыря, милейшей женщине, известной в истории как св. Бригитта.
И все же коллекция была плодом чьих-то неимоверных усилий и искусства, и только поэтому на него убили столько времени. Таможенники взяли на себя труд направить запрос в высший комитет по таможенному надзору, который в это время как раз собирался на свое ежегодное заседание. Большего Герати смог бы добиться от них только через суд.
Все это ему и объяснили однажды зимним утром в здании бруклинской таможни, когда пришло время конфисковать коллекцию. Герати мрачно выслушал приговор, а потом начал понемногу собирать руки-ноги. И только встав в полный рост, он открыл рот.
Он завопил и перевернул три стола. Он зарычал и перевернул еще пять. Он орал, что у него нет денег на адвокатов, что Америка – это сумасшедший дом и пусть они все подавятся своим дерьмом собачьим и не прокашляются аж до Второго пришествия. Когда в офис таможни, где Герати практически все уже разнес, наконец-то прибыл взвод национальных гвардейцев, они увидели, что он отчаянно сдирает с себя одежду не то для того, чтобы было легче драться, не то потому, что вспотел.
Герати выпихнули наружу, он плюхнулся на тротуар и замер в какой-то странной восточной позе, отдаленно напоминающей позу лотоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Иерусалим и Дорсет. Прекрасный Священный город на скале, глядящий сверху на выжженную серо-коричневую пустыню. Город с тысячелетней историей, раздираемый неистовой борьбой величайших империй и трех самых стойких, насущных религий, данных человеку Богом. И зеленая долина в Вермонте (заснеженная зимой и по колено в грязи – весной), где между пологих отрогов Зеленых гор угнездился Дорсет: в свое время – одна из колыбелей Революции и американской демократии, а затем – процветающее сообщество фермеров и мелких промышленников; в этом месте время не двигалось с начала двадцатого века. Иерусалиму были посвящены мечты и книги Уитмора, Дорсет же был тихой гаванью, давшей ему возможность мечтать и писать в последние десять лет жизни.
Наконец Тед вернулся домой, в Новую Англию. Это было долгое путешествие: Портленд, Нью-Хейвен, Япония, Италия, Греция, Крит, Иерусалим, Нью-Йорк и вот теперь – Дорсет, штат Вермонт. В пути он завел много друзей, он был не особенно хорошим мужем и отцом и многих разочаровал. Но постепенно обрел свой авторский голос, написал свои романы и влюбился в Иерусалим. Мне хочется думать, что Тед умер, мечтая о своем любимом Священном городе. В некотором смысле он был заодно с каменотесом/средневековым рыцарем/торговцем древностями Хадж Гаруном. Ведь Уитмор был вечно странствующим рыцарем, который «расцвел» в Йеле пятидесятых, «увял» в ЦРУ в шестидесятые, а потом создал из себя чудесного писателя с уникальным авторским голосом. Голос мистика, который впитал лучшее из иудаизма, христианства и мусульманства. Его прадед-священник и его прабабка-писательница могли бы одинаково им гордиться. Дух его мирно покоится в Дорсете, штат Вермонт.
Томас С. Уоллес
Нью-Йорк, июнь 2000
Шанхайский цирк Квина
Посвящается Бриджид
* * *
Ущербное становится совершенным, кривое – прямым, пустое – наполненным, ветхое сменяется новым.
Стремясь к малому, достигаешь многого;
стремление получить многое ведет к заблуждениям.
Поэтому совершенномудрый внемлет этому поучению, коему необходимо следовать в Поднебесной!
Совершенномудрый исходит не только из того, что сам видит, поэтому может видеть ясно;
он не считает правым только себя, поэтому может обладать истиной;
он не прославляет себя, поэтому имеет заслуженную славу;
он не возвышает себя, поэтому он старший среди других.
Он ничему не противоборствует, поэтому он непобедим в Поднебесной.
Дао Дэ Цзин
Ибо Благодатью вы спасены через Веру (и сие не от вас – Божий дар!) не от дел, чтобы никто не хвалился…
К Ефесянам, 2
Глава 1
Самозванец
Подозрительное заболевание капрала, проходившего службу в Мукдене, и проведенное засим расследование позволяют сделать вывод, что в пределах Империи действует высокоэффективная агентурная сеть.
Так как данная организация имеет доступ к сверхсекретным документам, в ее состав помимо иностранных агентов должен, вероятно, входить кто-то из членов генерального штаба.
Капрал умер во время допроса. Однако непосредственно перед смертью он упомянул два не связанных между собою факта.
1. Кодовое название группировки – Гоби (принятое у варваров название огромной пустыни на западе Китая).
2. Неизвестное науке заболевание, которым он страдал, в устном варианте имеет название Люмбаго Лам-э-роу.
Из секретного донесения, представленного осенью 1937 года барону Кикути, японскому генералу, ответственному за разведывательную деятельность в Маньчжурии.
Говорят, этот отчет видели в архивах Императорской Японской Армии сразу после капитуляции в 1945 году. Но до разведывательных штабов союзных сил эти данные так и не дошли: либо потерялись, либо были уничтожены в первые же дни оккупации.
* * *
Со времен войны с Японией прошло примерно двадцать лет, когда в Бруклин прибыло грузовое судно, доставившее в Америку самую большую коллекцию японской порнографии, когда-либо появлявшейся на Западе. Владелец коллекции, огромный улыбчивый толстяк по имени Герата, предъявил на таможне паспорт, из которого следовало, что он, коренной американец, родился в начале века и выехал из Соединенных Штатов около сорока лет назад.
В коллекцию входили порнографические работы, написанные в Японии за последние 350 лет, с тех пор как Япония впервые закрыла свои границы для Запада. Более того, в ее составе были редкие рукописи из некоторых буддистских монастырей XIII века.
По словам Герати, о существовании этих рукописей никто никогда даже не подозревал. Все истории в них начинались безобидно, однако к концу второй страницы читатель сталкивался с удивительными, таинственными ритуалами, а на третьей странице он окончательно терялся среди разнообразнейших масок, фантазий и технических средств, служивших удовлетворению самых буйных грез, порожденных самым воспаленным воображением.
Рукописи сопровождались иллюстрациями, выполненными тушью, причем настолько детальными, что можно было различить каждый тщательно выписанный волосок. Если на рисунке появлялась кошка, то даже и на ней можно было пересчитать шерстинки.
Служащие бруклинской таможни совершенно не ожидали появления коллекции Герати. Несмотря на то что им в руки частенько попадали весьма сомнительные материалы, на их памяти не было ни единого случая, чтобы ввозимая партия порнографии достигала таких колоссальных масштабов.
Стоит ли удивляться, что в скором времени делом Герати занялся второй служащий, а к нему вскоре присоединился и третий. По сути дела, свой первый день в Нью-Йорке Герати завершил лекцией о скрытых достоинствах этой коллекции. Усевшись за столами в одном из огромных таможенных складов Бруклина, его с серьезным видом слушали не менее восьми таможенников разных чинов и званий, чье этническое, расовое и культурное происхождение вполне могло послужить основой для представительной демографической выборки.
Для того чтобы подчеркнуть искусность рисунков, он, как бы между делом, обратил внимание на отметины времени, на патину на кожаных фаллосах и на зернистую структуру, отчетливо заметную на спиральных манипуляторах из слоновой кости. По этим штрихам, как он заявил, специалисты с легкостью могут определить, из коровьей или же из свиной кожи выполнен указанный предмет и какая слоновая кость пошла на изготовление непристойной игрушки – с севера или с юга Индии.
Женщин на картинках было столько же, сколько и мужчин, но изображались они исключительно с себе подобными. Смешение полов не допускалось. Обратив внимание на ценность рукописей с точки зрения скотоводства, торговли и социологии, Герата перешел к обсуждению их литературных и исторических достоинств.
Повествование в рукописях велось исключительно от первого лица, поэтому их можно считать предшественниками всей современной японской художественной литературы, которой также свойствен исповедальный характер.
Тринадцатый век, а именно о нем шла речь, стал периодом общенационального переворота в Японии, эрой революции, во главе которой стояли монахи-фанатики, члены бесчисленных духовных орденов. Таким образом, эти рукописи являют собой бесценные свидетельства образа мысли воинствующих монахов той эпохи, когда дзэн и игра в го, чайная церемония, каменные сады, театр Но и многие другие уникальные японские искусства, известные своей изысканностью и строгой красотой, распространились по всему архипелагу.
Короче говоря, Герати сумел вывести едва ли не всю современную японскую историю из порнографических фантазий, собранных в этой коллекции. Документы были переведены и переплетены под его личным руководством, этой работе он посвятил сорок лет жизни. Расставаться с этим сокровищем ему не хотелось, но что поделаешь, если уж он решил вернуться в США и выйти на покой. Он намеревался продать коллекцию какому-нибудь университету или другому научному учреждению, с тем чтобы предоставить ее ученым.
По крайней мере, так он утверждал.
Наконец с особой гордостью Герати обратил внимание на авторскую систему комментариев. Система эта – его собственное изобретение – была исчерпывающей и в своем роде уникальной. Понять ее без специального ключа или шифров было невозможно. Она состояла из цифр, написанных от руки на полях, числом порой до шестидесяти четырех напротив одной-единственной строки. Таким образом, рисунки буквально утопали в облаках микроскопических пометок.
Казалось, множество цифр определяли и соединяли мириадами отсылок каждый реальный или воображаемый акт, описанных на этих десятках тысяч страниц.
Из-за своей тучности Герати не всегда казался великаном. Когда он сидел, безучастно развалившись на лавочке таможенного склада, ожидая, пока соберется аудитория, тупо уставившись в потолок, на вид в нем было не более шести с половиной футов росту. Но стоило ему только подтащить к себе руки-ноги, как происходило невероятное.
С каждой частью тела его вес, казалось, существенно возрастал. Для того чтобы обрести равновесие, ему требовалось несколько минут. Но наконец поднявшись, он заполнял комнату, любую комнату, своим чудовищным телом, из которого можно было выкроить трех или четырех крупных мужчин.
Чтобы живот не перевешивал, Герати отклонялся далеко назад. Чтобы удобней было стоять, он расставлял ноги, его подбородок покоился на груди, огромные руки торчали в стороны. Когда он двигался, руки свисали позади, подскакивая при каждом его шаге. Его седые волосы были коротко пострижены на давнишний армейский манер, а его лицо испещрено оспинами, а может быть, не только оспинами, но и шрамами от плохо залеченных ножевых ранений.
Как только он поднимался, кровь ударяла в голову, и на лице сразу же проступали все рубцы и шрамы. Немного погодя кровь отливала, и лицо приобретало свои обычные форму и цвет.
В Нью-Йорк Герати прибыл в конце зимы. Шея его была замотана куском красной фланели, прихваченным бечевкой. Из-под фланели виднелись три или четыре размахрившихся ворота свитеров. На нем были рваные армейские ботинки вроде тех, что носили американские солдаты во время Второй мировой войны, и черная шляпа-котелок, должно быть доставшаяся ему в наследство от какого-нибудь циркача двадцатых годов. Завершала его облик старая-престарая, вся в пятнах и заплатах шинель, неизвестной эпохи и происхождения и такая необъятная, что укутывала Герати до пят.
Прошло немного времени, и восемь таможенников уже не испытывали ни любопытства, ни подозрительности, ни даже скуки: они просто перестали верить своим ушам и впали в прострацию. Лекция Герати продолжалась уже несколько дней, и таможенникам надоело притворяться, будто они понимают, о чем он говорит и зачем. Поэтому старший по званию в конце концов прервал Герати и спросил, нет ли у него письма от университета или какого-нибудь другого документа хоть из какого-то научного учреждения, выражающего желание приобрести данную коллекцию.
Герати вынужден был признать, что ничего подобного у него нет.
Затем его попросили предъявить документы, подтверждающие его академический статус, выданные в Соединенных Штатах, или в Японии, или в любой другой стране. И опять он вынужден был признать, что ему нечего предъявить, кроме самой коллекции.
Во время дачи показаний или – если угодно – чтения лекции он обращался ко всем и каждому «братишка».
Правовые нормы общественной морали все еще оставались довольно строгими. Даже учитывая это, Герати мог бы избежать обвинений в контрабанде, если бы не два обстоятельства. Во-первых, он ни разу не появился на таможне трезвым. Во-вторых, по нему сразу было заметно, что он уже давно подсел на наркотики, причем скорее всего на какие-то стимуляторы.
Во время очередного разглагольствования он вдруг срывался с места и убегал в туалет, бурча себе под нос что-то невнятное о какой-то неизлечимой болезни, которую подцепил в далекой юности. Но ближе к вечеру он даже переставал придумывать оправдания. Вместо того чтобы выскакивать каждый раз из комнаты, он просто разворачивался посреди очередной невразумительной фразы и совал голову за отворот шинели. До таможенников явственно доносился писк всасываемой через трубочку жидкости. Потом Герати передергивало, он чихал и заходился в приступе кашля.
Герати как ни в чем не бывало поворачивался к таможенникам, но те не могли не учуять резкого запаха алкоголя в его дыхании или не заметить неестественного блеска глаз, выкатившихся сильнее обычного.
После такого рот. faux pas он всякий раз упоминал о милости к падшим, свойственной основательнице первого в Ирландии женского монастыря, милейшей женщине, известной в истории как св. Бригитта.
И все же коллекция была плодом чьих-то неимоверных усилий и искусства, и только поэтому на него убили столько времени. Таможенники взяли на себя труд направить запрос в высший комитет по таможенному надзору, который в это время как раз собирался на свое ежегодное заседание. Большего Герати смог бы добиться от них только через суд.
Все это ему и объяснили однажды зимним утром в здании бруклинской таможни, когда пришло время конфисковать коллекцию. Герати мрачно выслушал приговор, а потом начал понемногу собирать руки-ноги. И только встав в полный рост, он открыл рот.
Он завопил и перевернул три стола. Он зарычал и перевернул еще пять. Он орал, что у него нет денег на адвокатов, что Америка – это сумасшедший дом и пусть они все подавятся своим дерьмом собачьим и не прокашляются аж до Второго пришествия. Когда в офис таможни, где Герати практически все уже разнес, наконец-то прибыл взвод национальных гвардейцев, они увидели, что он отчаянно сдирает с себя одежду не то для того, чтобы было легче драться, не то потому, что вспотел.
Герати выпихнули наружу, он плюхнулся на тротуар и замер в какой-то странной восточной позе, отдаленно напоминающей позу лотоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39