И снова рассказ Герати прервался. Ничего нельзя было разобрать – он всхлипывал, прятал лицо и что-то шептал себе под нос. Он признался, что увиденное вывело его из себя, но не объяснил почему.
Квин терялся в догадках. Может, все дело было в деньгах, которые Герати украл, а теперь их отдали кому-то другому? Да еще и человеку, которого он знал? Или в том, что человеком этим оказался отец Ламеро?
Что взбесило его – или кто? Капрал? Ламеро? Или жест отца Ламеро, как будто украденный у Герати?
А может быть, он сам?
Герати что-то шептал над своей миской репы. Он плакал. Он прятал покрытое рубцами лицо в складках шинели. И опять прошло некоторое время, прежде чем Квин уговорил его вернуться к рассказу.
Ярость, прошипел Герати. Всепоглощающее чувство гнева снизошло на меня.
Его первым желанием было подбежать и всыпать Ламеро по первое число, навалять ему от души по башке и по загривку, пока он стоит на коленях во тьме. Но, к счастью, с тех пор как он в последний раз слышал литанию от начала до конца, прошло много лет. Звуки латыни пробудили в нем ностальгические воспоминания о монотонных песнопениях в церкви его далекого детства. Он знал, что петь священник будет добрых полчаса, так что причин торопиться с побоями не было.
Он лежал на животе. Латынь монотонно журчала у него в ушах. Уснул он задолго до того, как литания кончилась, – уже второй раз за ночь.
На следующий день он пошел к отцу Ламеро, который, как выяснилось, тоже страдал от похмелья, и ничуть не меньше, чем сам Герати. Они пили чай и глотали аспирин горстями, но ни одному из них от этого легче не стало. Вскоре Ламеро предложил глотнуть чего-нибудь покрепче и откупорил бутылочку ирландского виски.
Через час им обоим полегчало. Они стали обсуждать театр Но, и каждый прочел собеседнику целую лекцию. Слов оказалось недостаточно, и отец Ламеро встал, чтобы проиллюстрировать одну из сцен. Герати просмотрел спектакль, оценил и тут же разыграл свой собственный. Они перешли к следующей сцене и выяснили, что оба знают все движения, все позы.
Когда они напились, Герати рассказал о том, что видел на кладбище, и о том, что выбор литании, возможно, спас Ламеро от побоев. Двое изгнанников расхохотались до слез. Ламеро откупорил вторую бутылку ирландского виски, и они взялись за дело всерьез.
День незаметно превратился в вечер. О многом Герати уже успел догадаться сам. Отец Ламеро рассказал остальное.
Иезуит всегда был противником японского милитаризма, он хотел помочь Китаю и Западу, чем мог. После того как его друг Аджар организовал встречу на пляже, он понял, что нужно делать. Новообращенные японцы, служившие ему на протяжении многих лет, по-прежнему были ему верны. К тому моменту многие из них занимали высокие должности в армии, в кабинете министров, в завоеванных районах Китая. Некоторые ездили по всей Империи, выполняя особые задания. Каждый из них обладал только частью нужной информации, но, будучи собраны воедино, эти обрывки могли составить картину, за которую любая разведка мира отдала бы все на свете.
Труднее всего было наладить канал переправки информации за пределы Японии. Некоторые из бывших прозелитов регулярно бывали в районах, где вполне можно было установить контакты с агентурой союзников; но каким, спрашивается, образом разведданные будут вывозиться из Токио? Информации было слишком много, чтобы курьер смог Удержать ее в памяти. Тайная полиция обыскивала всех, как въезжающих, так и выезжающих. Отец Ламеро поразмыслил над этой проблемой и нашел решение.
Кемпейтай считался организацией, свято блюдущей древние самурайские традиции. Как офицеры, так и рядовые агенты гордились своим отчаянным мужеством, постоянной готовностью броситься в бой. Поэтому, когда они обыскивали молодого человека, их профессиональное любопытство имело свой предел. Обыск проводился тщательно, но не до конца. В результате связные Ламеро всегда могли утаить при досмотре микрофильм, спрятанный в небольшом бамбуковом контейнере.
Контейнер? Всего лишь полый стебель бамбука, запечатанный с двух концов. Связные между собой называли его люмбаго Ламеро из-за сильных болей в пояснице, которые появлялись, если курьеру приходилось подолгу носить его в себе, например, во время путешествий по внутренним районам Китая.
Таким образом, отец Ламеро стал автором самого успешного изобретения за всю историю шпионажа – живого тайника, который совершил настоящую революцию в шпионском деле, потому что мог самостоятельно передвигаться, куда прикажет глава шпионской сети, доказав тем самым одну простую вещь – что шпионаж, то есть сбор и хранение информации, основан на том же принципе, что и обычный человеческий анус.
Ламеро попросил Герати держать историю с его невиданными шпионскими каналами в секрете, и Герати, конечно же, согласился. Он принял это свое обещание настолько серьезно, что уже после окончания войны, ради того, чтобы уничтожить невнятное донесение, в котором фигурировала шпионская сеть Ламеро, спалил едва ли не все архивы Кемпейтай.
Пожар, сказал Герати, который я тогда устроил, пожар, который уничтожил целое крыло склада, где хранились документы Кемпейтай, и который стоил мне места в оккупационной администрации, пожар, с которого начались мои падение и деградация, – так вот, этот самый пожар я устроил с одной-единственной целью: чтобы скрыть факт уничтожения одного-единственного туманного донесения. Это правда, кричал Герати, правда все до последнего слова. Вот тебе окончание этой истории, и вот тебе ее начало. Я бодрствовал в ту ночь после войны, когда занялось пламя, а за десять лет до этого просто заснул на кладбище. Конец, и к нему тебе начало, и даже Эдуард Исповедник не смог бы рассказать большего.
Герати повесил голову. Он украдкой взглянул через плечо на распростертых на земле бродяг. Потом содрогнулся всем телом и опустил лицо в кастрюлю с вареными овощами, в облако пара. Он раскачивался на табурете. Он что-то шептал.
Заснул и проснулся, говоришь? Проснулся? В конце концов той ночью мы с отцом Ламеро прикончили вторую бутылку ирландского виски. Деваться нам было некуда, сохрани святые угодники, и мы знали об этом. Прошлого не воротишь, и об этом мы тоже знали. Мы были как две опьяневшие бабочки, кружащие вокруг свечи, два недвижных актера театра Но, замерших в одной и той же позе, два изгнанника, упрятанных в потайном мешке Господа Всемогущего, с которым он бродил по всей Азии. Во время войны. На Востоке, тридцать лет назад.
Голова Герати нависла над миской с репой. Он уставился на репу, а пар тем временем струился вверх, взбираясь по его многослойным свитерам, и по красному, обвязанному бечевкой, фланелевому платку на шее, и по черному котелку, надвинутому на выпученные глаза. Темное угрюмое лицо испещряли шрамы и слезы.
Квин стоял и ждал. Пять – не то десять – минут прошли в гробовой тишине, потом он легонько постучал Герати по плечу.
А мой отец. Как насчет моего отца?
Твой отец, прошипел Герати, какой еще отец? Кто ты такой?
Он ударил кулаком по стойке. Он размахивал руками, отбиваясь от невидимых летучих мышей, от пауков и соколов. Потом вдруг встал и зашагал прочь от тележки, рыча и выкрикивая проклятья, потрясая воздетыми к небу кулаками.
Клевета, ты слышишь меня? Они называют его пьяницей и педерастом, именно так они всегда его и воспринимали, и никак иначе – одна сплошная ложь, одни насмешки. Разве смогут они узнать святого человека, если встретят его? Разве смогут? Нет, ты им его покажи, ткни в него пальцем, ткни пальцем в то место, на котором он стоит. Ткни пальцем в императора, чтобы они смогли оклеветать и опорочить его и свести его – куда? Куда?
Герати вырвался на пустырь и повалился на спину, а шинель как-то сама собой укрыла его огромное тело. Квин подложил ему под голову черный котелок. Он пощупал Герати пульс и вслушался в нездоровый, свистящий храп. Сдвинуть подобную тушу с места ему все равно не под силу. Толстяк будет лежать, где упал, пока не проснется.
Квин зачерпнул пригоршню песка и кивнул головой. Он хотел было сунуть Герати в карман немного денег, но потом понял, что вокруг слишком много бродяг, которые, как и сам Герати, умеют ждать предутренних сумерек, и некоторые еще не совсем пьяны и вполне могут пройтись по его карманам, прежде чем тоже заснут, прежде чем и у них, в свою очередь, вытащат все, что ни есть за душой. В другой раз, подумал Квин, не догадываясь, что ему суждено встретиться с Герати еще один-единственный раз, три месяца спустя, накануне отъезда из Японии, в ясный осенний день, в день святого, которого Герати почитал более всех прочих – в день святого Эдуарда Исповедника; три месяца он потратит на попытки отыскать тех мужчин и женщин, чьи тайны зашифрованы в кодовом имени «Гоби»; а может быть, эти три месяца понадобятся ему просто для того, чтобы стать свидетелем самого последнего шоу этого бесноватого великана, всю жизнь прикидывавшегося клоуном.
* * *
В тот год, когда Большой Гоби отправился в море, он услышал бесчисленное количество историй о том, что моряки делали по ночам на берегу. Истории были про салоны, где делают татуировки, и про шлюх, про копов и про шлюх, про камеры хранения и про шлюх, про шлюх, про бары, про шлюх, про частные вечеринки, про шлюх, трясущих своими сиськами перед музыкальным автоматом с разноцветными лампочками. Большой Гоби объездил весь мир, но никогда не сходил с корабля, на котором путешествовал, поэтому он был очень взволнован, когда Квин взял его с собой на берег.
В поезде Большой Гоби вынул свой золотой крестик и потер его о нос сбоку. Если тереть крестик о нос, муть в голове исчезает – он понял это, как только они приехали в Японию. И чувствовал он себя нормально, и руки не блуждали сами по себе. Всю дорогу до Камакуры Большой Гоби тер и тер нос о крестик.
Они вышли из здания вокзала и зашагали пешком. Квин сказал, что лучше бы им поехать на автобусе, но Большой Гоби его не слушал, он грезил наяву. Через час или через тридцать лет, через милю или две или десять тысяч миль они добрались до края континента – до восточного побережья Азии. Квин гулял по песку, но Большой Гоби не двигался с места. Он стоял и смотрел вдаль.
Слушай, прошептал он, слушай, а где это мы?
Песок обжигал ноги, в голове все путалось. Внизу виднелась небольшая бухта, почти безлюдная, а впереди – лишь бесконечные просторы моря.
Слушай, прошептал он. А где все?
Большой Гоби просеивал сквозь пальцы песок. Он отвернулся, чтобы Квин не видел его лица.
А где салоны? тихо прошептал он.
Квин растерся полотенцем.
Какие салоны, Гобс?
Те, в которых татуировки делают, те, что на берегу. Когда я работал на грузовом судне, о них только и разговаривали.
Где-нибудь в портах. Ну, в Иокогаме, например.
Я не знаю, как называется этот город, но там есть у них такие музыкальные автоматы. Ну, знаешь, музыкальные автоматы с разноцветными лампочками, там еще девчонки вокруг стоят и трясут своими сиськами.
В Иокогаме.
А мы где?
В Камакуре.
А что нам тут делать?
В каком смысле?
А берег-то где – в Иокогаме или в Камакуре?
И там, и там берег, Гобс. Один – для того, чтобы купаться, другой – для шлюх и татуировок. Ты не хочешь искупаться?
Большой Гоби добрался до воды и окунул большой палец ноги. От холодной воды он почувствовал себя одиноким. Он побрел вдоль берега, взметая песок и думая, почему ничего не бывает так, как ему хочется, даже если он долго этого ждал.
Он наступил на устрицу. Он вскрыл ее и пристально посмотрел на бледное, набухшее мясо.
Ничего никогда не бывает так, как хочется, и на это есть свои причины, и он точно знает – какие. Он боялся. Поэтому он и не сходил с корабля на берег с другими моряками, и если бы они пошли сегодня на другой берег, тот, не для купания, было бы то же самое. Он бы опять испугался, он был бы слишком испуган, и у него ничего бы не получилось.
Иокогама. Квин бывал там, когда служил во флоте. Может быть, он здесь уже в сотый раз и знает что к чему.
Большой Гоби попробовал сок устрицы, ткнулся носом в мягкое мясо, высосал и проглотил его. А потом вдруг вскочил как сумасшедший.
Он побежал по берегу обратно, он несся изо всех сил, бежал, пока мог. Он упал на колени рядом с Квином и зачерпнул пригоршню песка и бросил, и зачерпнул снова. Он копал обеими руками, выбрасывая песок между ног. Он знал, что Квин на него смотрит, но ему все равно придется это сказать.
Слушай, прокричал он. Слушай, здесь хорошо купаться.
Он перестал рыть. Зачем он так громко кричал, если Квин был всего в нескольких футах от него? Квин подумает, что с ним что-то не так. Он наклонился и локтями уперся в дно ямки, которую только что вырыл. Он вымученно улыбнулся.
Мне здесь нравится, Квин. Очень нравится.
Теперь он говорил шепотом, но Квин улыбнулся и кивнул, так по-доброму, что ему стало легче.
Рад за тебя, Гобс. Интересно, о чем ты думал, пока бродил по берегу?
Тебе и правда интересно, Квин? Вот смеху-то, потому что как раз на берегу мне в голову пришла мысль, в смысле, сейчас пришла. Я все ходил и думал, как мне нравится этот берег, а потом я подумал о другом береге, о котором ты говорил; а потом я вспомнил, что ты там когда-то бывал и знаешь про него все-все, в смысле, ты же мне друг, так почему бы мне у тебя не спросить?
Большой Гоби опустил голову.
Вот такая мысль пришла мне в голову, прошептал он.
Понятно, Гобс. Конечно. А что за мысль-то?
Ну, понимаешь, в общем-то ничего серьезного, в смысле, я даже чувствую себя немного по-дурацки, что вообще заговорил об этом, просто я никогда раньше так не делал, в смысле, просто подойти так и сказать, сказать то, о чем думаешь, и если ты меня как-то не так поймешь, я себя буду ужасно чувствовать.
Ты о чем?
О себе, Квин. Я о себе. В смысле, может так случиться, что она не поймет, про что я говорю, может так случиться, что она испугается и даст задний ход.
Кто даст задний ход?
Девчонка с сиськами в свете разноцветных лампочек. В смысле, что говорить девчонке в такой ситуации? Давай перепихнемся? Как-нибудь так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39