«Ваша совесть должна быть абсолютно спокойна, – уверил меня Пиночет, – работа сделана качественно». Полковник Перес Ларуш довез меня до дома. Было около двух часов ночи, мы проехали по улицам Сантьяго, абсолютно пустынным из-за комендантского часа, и дальше я не мог ни спать, ни чем-либо заняться. Принялся кружить по комнате, и бесконечные образы и голоса все больше и больше захлестывали мозг. Десять занятий, говорил я себе. На деле только девять. Девять занятий. Девять лекций. Мало первоисточников. Хорошо ли я поступил, приняв предложение? Они хоть чему-то научились? Сделал ли я то, что было нужно? Должен ли был это делать? Можно ли считать марксизм гуманным учением? Или демоническим? Если бы я мог рассказать об этом собратьям по перу, не осудили бы они меня? Наверняка некоторым из них это категорически не понравилось бы. А другие, напротив, поняли бы и простили. Всегда ли человек может знать, что хорошо, а что плохо? В какой-то момент мучительных размышлений я даже разразился безутешным плачем, лежа ничком на постели, сваливая вину за мои интеллектуальные страдания на сеньоров Одейма и Ойдо, втянувших меня в сомнительное мероприятие. Потом как-то незаметно заснул. На неделе мне довелось обедать с Фэрвеллом. Я уже не мог выносить всю эту тяжесть, а лучше сказать, колебания – порой из одной крайности в другую, которые то раскачивались, как маятник, то носились по кругу в пространстве моей совести; все было, как в фосфоресцирующем тумане, но это свечение оставалось приглушенным, будто болото в предвечерний час, по которому размазывался мой ум, увлекая меня в трясину. Так что за аперитивом я все ему и выложил. Рассказал – несмотря на предупреждения полковника Переса Ларуша о соблюдении особой секретности – обо всей этой авантюрной истории обучения высокопоставленных и важных персон. И Фэрвелл, пребывавший в состоянии монотонной апатии, в которую возраст неумолимо вовлекал его все чаще и чаще, навострил уши и потребовал, чтобы я рассказал ему все до мельчайших подробностей. Так я и сделал, поведав о том, как со мной договаривались, о доме Лас Кондес, где проходили занятия, о лояльном отношении ко мне моих учеников, об их подчеркнутом прилежании и неизбывном интересе, несмотря на то что отдельные наши беседы затягивались далеко за полночь, о полученном вознаграждении за проделанную работу и о других частностях, которые теперь не имеет смысла припоминать. И тут Фэрвелл взглянул на меня, сощурив глаза, будто в первый раз увидел, или разглядел в моем лице нечто совершенно новое, или даже испытал приступ черной зависти по поводу такого неслыханного проникновения в высшие сферы власти, и спросил сдавленным, как мне показалось, голосом, словно ему хватило сил лишь на половину вопроса: какой он, генерал Пиночет? А я картинно обхватил руками плечи, как это делают герои романов, но никогда – обычные люди. И Фэрвелл сказал: «Должно же что-то быть в мужчине, чтобы он стал исключительной личностью». Я лишь плотнее обхватил плечи руками. Фэрвелл: «Подумайте хоть чуть-чуть, Себастьян», – таким тоном, каким он мог бы сказать: да думай же ты, священничек дерьмовый. А я все сжимал руками плечи, обозначая глубокую задумчивость. Глаза Фэрвелла продолжали высверливать мои зрачки со старческой беспощадностью. Вот тогда я и вспомнил, как впервые поговорил с генералом практически наедине перед вторым или третьим занятием за несколько минут до начала, когда я сидел с чашкой чая на коленях, а генерал в мундире, имевший внушительный и в высшей степени импозантный вид, подошел ко мне и спросил, известно ли мне, что читал Альенде. Я поставил чашку на поднос и поднялся. Генерал сказал: «Садитесь, падре». Потом сказал нечто, намекавшее одновременно и на предстоящее занятие, и на коридор с высокими стенами, и на целую толпу моих слушателей. Я благостно улыбнулся и согласно кивнул. Вот тогда генерал и задал тот самый вопрос, знаю ли я, что читал Альенде, и считаю ли я его интеллектуалом. «Вопрос застиг меня врасплох, я не знал, что ответить», – признался я Фэрвеллу. Генерал продолжил: «Сегодня во всем мире его представляют как мученика и интеллектуала, потому что просто мученики уже никого особо не интересуют, не так ли?» Я еще разок кивнул и благостно улыбнулся. «Однако он не был интеллектуалом, или, может быть, существуют интеллектуалы, которые ничего не читают и ничему не учатся? – продолжил генерал. – Вы-то что думаете?» Я обхватил себя за плечи, словно раненый птенчик. «Так вот, их не существует, – заключил генерал. – Интеллектуал обязан читать и учиться – или он не интеллектуал, это и последнему дураку должно быть понятно. А как вы думаете, что читал Альенде?» Я легонько мотнул головой и улыбнулся. «Журнальчики. Он читал одни журнальчики. Почитывал рецензии на книги. Вырезки из газет, которые ему подбирали помощники. Мне это достоверно известно, уж поверьте». – «Я всегда это подозревал», – промямлил я. «Так вот, ваши подозрения имели под собой основания. А как вы думаете, что читал Фрей?» – «Понятия не имею, мой генерал», – выговорил я уже более уверенно. «Ничего. Он не читал ничего. Он даже Библию не читал, из принципа. Это вам как священнику хоть что-то говорит?» – «У меня нет определенного мнения на этот счет, мой генерал», – пробормотал я. «А я думаю, что один из организаторов Христианско-демократиче-ской партии мог бы, по крайней мере, читать Библию, не так ли?» – сказал генерал. «Возможно», – выговорил я еле слышно. «Я говорю об этом без малейшего упрека, скорее констатирую факт и не делаю выводов, – во всяком случае, пока, ведь правда?» – «Правда», – подтвердил я. «А Алессандри? Вы когда-нибудь задавались вопросом, какие книги читал Алессандри?» – «Нет, мой генерал», – промямлил я, улыбаясь. «Так вот, он читал любовные романы! Президент Алессандри читал любовные романчики, это надо было видеть, как вам это покажется, а?» – «Невероятно, мой генерал». – «Конечно, для самого Алессандри это было естественно, точнее, не то чтобы естественно, а логично, довольно логично, что его читательские интересы были направлены в это русло. Вы следите за моей мыслью?» – «Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, мой генерал», – сознался я со страдальческим выражением лица. «Ну как же, этот бедняга Алессандри», – сказал Пиночет, пристально глядя на меня. «Ну, примерно ясно», – поправился я. «Так вы следите за мной?» – «Слежу, мой генерал». – «Вы можете вспомнить хотя бы одну статью Алессандри, которую он написал сам, без помощи своих «негров»?» – «Наверное, нет, мой генерал», – пробормотал я. «Конечно, нет, потому что он никогда ничего не писал. Так вот, то же самое можно сказать и о Фрее, и об Альенде. Они не читали, не писали сами, хотя и корчили из себя культурных людей. Они не были книгочеями, максимум, на что их хватало, – это пролистать газету или журнал». – «Наверное, вы правы, мой генерал, если смотреть под таким углом», – сказал я, вновь благостно улыбаясь. И тут генерал спрашивает: «А вот как вы думаете, сколько книг написал я?» – «Я похолодел», – сказал я Фэрвеллу. Не имел ни малейшего понятия! «Три или четыре», – уверенно предположил Фэрвелл. Я, во всяком случае, не знал. Пришлось в этом сознаться. «Три, – сообщил Пиночет. – Дело в том, что каждый раз мне приходилось публиковаться в малоизвестных или специализированных издательствах. Да пейте же ваш чай, падре, он остынет». – «О, для меня это удивительная и приятная новость», – залепетал я. «Но разумеется, это работы по военному делу, о военной истории, геополитике – о вещах, которые не интересуют обычного человека, не разбирающегося в предмете». – «Это же надо, три книги», – проговорил я, поперхнувшись. «А еще бессчетное количество статей, которые я публиковал даже в североамериканских журналах, конечно, в переводе на английский». – «С большим удовольствием прочитал бы какую-нибудь из ваших книг, мой генерал», – пробормотал я. «Так вы сходите в Национальную библиотеку, там есть все». – «Завтра же это сделаю обязательно», – пообещал я. Генерал, казалось, меня не расслышал. «И никто мне в этом не помогал, я все написал самостоятельно, все три книги. Одна получилась довольно толстая. И без чьей-либо помощи, за счет недосыпа, – и потом добавил: – А еще бесчисленное множество статей – всяких, но всегда касающихся нашего брата военного». Некоторое время мы помолчали, хотя я смотрел на него, как бы ожидая продолжения. «Как вы думаете, зачем я вам все это рассказал?» – неожиданно спросил он. Я снова обхватил плечи руками и благостно улыбнулся. «Чтобы не было недоразумения, – заявил он. – Чтобы вы знали, что я интересуюсь литературой, читаю книги по истории, политике, даже романы. Последний роман, который я прочел, – это «Белая голубка» Лафуркада – роман, написанный молодым талантливым автором, но я его читал потому, что мне не чуждо следование сорременной моде, и мне он понравился. Вы читали?» – «Да, мой генерал», – ответил я. «Ну и как он вам показался?» – «Великолепное произведение, мой генерал, я написал достаточно большую критическую статью о нем», – ответил я. «В то же время не стоит преувеличивать его достоинства», – добавил Пиночет. «И в самом деле», – ответил я. Мы снова помолчали. «И вдруг генерал кладет мне руку на колено, – говорю я Фэрвеллу. – Меня пробрал озноб. Целый лес рук закачался в моем сознании, но длилось это всего мгновение». «Как вы думаете, почему я захотел изучить основы марксизма?» – спросил он. «Наверное, чтобы лучше служить родине, мой генерал». – «Совершенно точно. Ведь это необходимо – узнать врагов Чили, понять их мышление, чтобы предвидеть, до чего они могут дойти. Про себя-то я знаю, до какого пункта я полон решимости дойти, уверяю вас. Но я хотел бы знать, до какого предела могут дойти они. Кроме того, я не боюсь учиться. Всегда надо быть готовым учиться чему-нибудь новому, каждый день. Я читаю и пишу. Постоянно. Можно ли было то же самое сказать об Альенде, или о Фрее, или об Алессандри? Ведь правда?» Я трижды кивнул в знак согласия. «Поэтому будьте уверены, падре, вы не потеряете своего времени со мной, ну а я не потеряю своего с вами. Правильно?» – «Абсолютно правильно, мой генерал», – ответил я. Когда я закончил свою историю, глаза Фэрвелла, полуоткрытые, будто ямы-ловушки на медведей, провалившиеся и разрушенные временем, дождями и ледяным холодом, все еще глядели на меня. У меня даже возникло жуткое чувство, что великий литературный критик Чили XX века умер. «Фэрвелл, – просипел я, – я сделал хорошо или плохо?» Поскольку ответа не последовало, я повторил вопрос: «Я поступил правильно или через что-то переступил?» И тогда Фэрвелл ответил вопросом на вопрос: «Опыт этот был для тебя полезным или бесполезным?» – «Конечно, конечно, полезным!» – ответил я. Это ему представилось достаточным, да и меня в тот момент успокоило. Затем мы продолжили и обед, и беседу. А потом я попросил его: «О том, что со мной произошло, никому ни слова». – «Ну это само собой разумеется», – заверил Фэрвелл. Тон у него был такой же, как у полковника Переса Ларуша, и он совсем не был похож на тон сеньоров Одейма и Ойдо, которые, в конце концов, не были благородными джентльменами. Однако не прошло и недели, как эта история, словно огонь по бикфордову шнуру, распространилась по всему Сантьяго. Падре Ибакаче давал членам Хунты уроки марксизма! Узнав об этом, я одеревенел. Перед глазами возник Фэрвелл, то есть я его представил настолько ясно, будто все дни вел за ним слежку: он сидит в своем любимом домашнем кресле, или в клубе, или в салоне какой-нибудь престарелой сеньоры, чьей дружбой пользовался в течение десятилетий, и бухтит что-то перед целой аудиторией отставных генералов, занимающихся ныне бизнесом, гомиков, одетых на английский манер, старушенций с аристократическими фамилиями, одной ногой стоящих в могиле, – что он бухтит? Да про мою авантюру частного преподавателя при Хунте. И все они – и гомики, и сеньоры, из которых песок сыплется, и даже отставные генералы, подрабатывающие советниками на предприятиях, – не замедлили передать это другим, а те дальше и дальше… Конечно же, Фэрвелл категорически отрекся от того, что это он был двигателем, запустившим механизм сплетен, взрывателем или просто спичкой, разжегшей этот пожар, а у меня не было ни сил, ни желания выводить его на чистую воду. Так что оставалось только усесться у телефона и ждать звонков от друзей и бывших друзей, а еще от сеньоров Ойдо и Одейма, а еще от Переса Ларуша, которые станут упрекать меня в неосторожности, пойдут и анонимные звонки от возмущенных граждан, и звонки от церковного начальства, желающего знать, что в этих слухах правда, а что ложь, наконец, найдутся заинтересованные лица и в научной среде Сантьяго – но звонков не последовало. Поначалу я объяснил молчание общим осуждением моего поступка. Потом, находясь в каком-то оцепенении, осознал, что всем по большому счету на это глубоко наплевать. Священные фигуры, обитавшие в стране, невозмутимо направляли свою поступь к серому горизонту неизвестности, на котором были еле различимы отдаленные проблески, вспышки и столбы дыма. Что там происходило? Никто не мог знать. Никакого Сорделло. Это точно. Никакого Гвидо. Ни деревьев зеленых. Ни рысистого бега коней. Ни дискуссий, ни научных исследований. Мы обращались, возможно, к нашим душам или к горестным душам наших предков через безбрежную равнину, которую достоинства – свои и чужие – расстелили перед нашими плачущими или гноящимися, безжизненными или бессовестными глазами. Поэтому даже естественно, что никто не обратил внимания на мои занятия по основам марксизма. Все – кто позже, кто раньше – возвращались потихоньку к соучастию во власти. Правые, центристы, левые – все принадлежали к одной семье. Проблемы с этикой – бывали. Проблемы с эстетикой – никогда. Сегодня в стране у власти социалист, а мы живем, как и раньше. Коммунисты (эти продолжают в том же духе, будто никакая Стена и не падала), демохристиане, социалисты, правые и военные. И наоборот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16