Там, на балконе Жасминового павильона с видом на Джамну, откуда виден был стоящий поодаль Тадж-Махал, Шах-Джехан скончался.
Такова краткая история Тадж-Махала. С тех пор мавзолей царицы пережил много превратностей. Во время войн, которые продолжались в Индии в XVII и XVIII столетиях, Агра многократно переходила из рук в руки и часто оказывалась разграбленной. Завоеватели сняли с Тадж-Махала большие серебряные двери, вынесли драгоценные светильники и подсвечники, сорвали со стен орнаменты из драгоценных камней. Однако само здание и большая часть убранства остались нетронутыми.
В 30-х годах XIX века британский генерал-губернатор предложил продать Тадж-Махал на слом. Ныне Тадж-Махал восстановлен и тщательно охраняется.
* * *
Я приехал в Агру вечером и решил немедленно отправиться к Тадж-Махалу, чтобы посмотреть на него в лунном свете. Полнолуние еще не наступило, но света было достаточно.
Выйдя из гостиницы, я долго ехал европейскими кварталами города по широким улицам, тянувшимся среди садов. Наконец по какой-то длинной улице мы выбрались из города; слева виднелась река. Мы проехали по площади, вымощенной плитами и окруженной стенами из красного камня. Направо и налево в стенах виднелись ворота с высокими башнями; ворота левой башни вели к Тадж-Махалу. Проводник объяснил, что правая башня и ворота ведут в старый город, который был частной собственностью царицы Арджуманд Бану; эти ворота сохранились почти в том же состоянии, в каком содержались при ее жизни.
Уже темнело, но в свете широкого месяца все линии зданий отчетливо вырисовывались на бледном небосводе. Я зашагал к высоким темно-красным башням ворот и горизонтальным рядам характерных белых индийских куполов, оканчивающихся заостренными шпилями. Несколько широких ступеней вели с площади ко входу, под арку. Там было совсем темно. Мои шаги по мозаичной мостовой гулко отдавались в боковых нишах, откуда шли лестницы к площадке на верху башни и ко внутреннему музею.
Сквозь арку виднелся сад – обширное зеленое пространство; в отдалении маячили какие-то белые очертания, напоминающие белое облако, которое, опустившись, приняло симметричную форму. Это были стены, купола и минареты Тадж-Махала.
Я прошел под аркой, поднялся на широкую каменную платформу и остановился, чтобы оглядеться. Прямо передо мной начиналась длинная и широкая аллея густых кипарисов; она шла направо через сад; посреди ее пересекала полоса воды с рядами фонтанов, напоминающих простертые руки. Дальний конец аллеи был закрыт белым облаком Тадж-Махала. По обеим его сторонам и немного ниже под деревьями, виднелись купола двух больших мечетей.
Я медленно направился по аллее к большому зданию, миновал полоску воды с ее фонтанами. Первое, что поразило меня и чего я не ожидал, – это огромные размеры Тадж-Махала. Фактически это очень широкое строение; оно кажется еще шире, чем на самом деле, благодаря искусному замыслу строителей, которые окружили его садом и так расположили ворота и аллеи, что с этой стороны здание видно не сразу; оно открывается постепенно, по мере того, как вы к нему приближаетесь. Я понял, что все вокруг подчинено единому плану и с точностью вычислено, что все задумано с таким расчетом, чтобы дополнить и усилить главное впечатление. Мне стало ясно, почему на фотографиях Тадж-Махал выглядит незаконченным, почти плоским. Его нельзя отделять от сада и мечетей, которые оказываются его продолжением. Кроме того, я понял, почему минареты по углам мраморной платформы, где стоит главное здание, произвели на меня впечатление дефекта: на фотографиях я видел, что очертания Тадж-Махала заканчиваются с обеих сторон этими минаретами. На самом же деле это еще не конец, ибо Тадж-Махал незаметно переходит в сад и примыкающие здания. И опять-таки минареты в действительности не видны во всю свою высоту, как на фотографиях. С аллеи, по которой я шел, над деревьями возвышаются только их верхушки.
Белое здание мавзолея было еще далеко, и по мере моего приближения к нему, оно поднималось передо мной все выше и выше. Хотя в смутном и изменчивом свете месяца я не мог различить деталей, странное чувство ожидания заставляло меня напряженно всматриваться в полумрак, как будто там должно было что-то открыться.
В тени кипарисов царил полумрак; сад наполняли запахи цветов, явственнее всего ощущался аромат жасмина. Кричали павлины. Их голоса странно гармонировали со всем окружением и как-то усиливали охватившее меня чувство ожидания.
Я уже видел прямо перед собой сверкающие очертания центральной части Тадж-Махала, поднимающейся с высокой мраморной платформы. В дверях мерцал огонек.
Я дошел до середины аллеи, ведущей от входа под аркой к мавзолею. Здесь, в центре аллеи, находился четырехугольный водоем с лотосами; на одной его стороне стояли мраморные скамейки.
В слабом свете месяца Тадж-Махал казался сверкающим. На бледном фоне неба были видны белые купола и минареты, изумительно мягкие, но в то же время вполне отчетливые; от них как будто струился собственный свет.
Я сел на одну из мраморных скамеек и стал смотреть на Тадж-Махал, стараясь ухватить и запечатлеть в памяти все детали здания, каким я его вижу, а также все, что меня окружает. Я не мог сказать, что происходило в моем уме в это время; не уверен, что вообще о чем-то думал. Но постепенно во мне возникло непонятное чувство, которое невозможно описать никакими словами.
Реальность, та повседневная реальность, в которой мы живем, казалось, куда-то исчезла, ушла, увяла, отлетела, вернее, не исчезла, а преобразилась, утратив свою действительность; каждый реальный предмет, взятый сам по себе, потерял свое привычное значение и стал совершенно иным. Вместо знакомой реальности открылась реальность другая, та реальность, которой мы не знаем, не видим, не чувствуем, но которая представляет собой единственно подлинную реальность.
Я чувствую и понимаю, что слова не в состоянии передать то, что я имею в виду. Меня поймут только те, кто сам пережил нечто подобное, те, кому знаком «вкус» такого рода переживаний.
Передо мной в дверях Тадж-Махала мерцал огонек. В изменчивом свете месяца белые купола и минареты как будто шевелились. Из сада доносился аромат жасмина, слышался резкий крик павлинов.
У меня было такое чувство, будто я нахожусь в двух мирах одновременно. Обычный мир вещей и людей совершенно изменился, о нем смешно было даже подумать – таким искусственным и нереальным казался он теперь. Все, принадлежавшее этому миру, стало далеким, чуждым и непонятным, и более всего я сам, тот человек, который всего два часа назад приехал в Агру со всевозможным багажом и поспешил сюда, чтобы увидеть Тадж-Махал при лунном свете. Все это – и вся жизнь, часть которой я составлял, – стало кукольным театром, к тому же чрезвычайно топорным и аляповатым, и ничуть не походило на что-либо реальное. Такими же гротескно-нелепыми и грубыми казались теперь все мои прежние мысли о Тадж-Махале и его тайне.
Эта тайна пребывала здесь, передо мной, но она перестала быть тайной. Покров тайны набрасывала на нее та абсурдная, несуществующая реальность, из которой я смотрел на Тадж-Махал. Я переживал изумительную радость освобождения, как если бы вышел из глубокого подземного хода на свет.
Да, это была тайна смерти! – но тайна раскрытая и зримая. И в ней не было ничего ужасного или пугающего. Наоборот, от нее исходили бесконечное сияние и радость.
Теперь, когда я пишу эти слова, мне странно вспоминать то, что было каким-то мимолетным состоянием. От обычного восприятия себя и всего прочего я мгновенно перешел в это новое состояние, находясь в саду, на кипарисовой аллее, разглядывая белый силуэт Тадж-Махала.
Помню, как у меня в уме пронесся быстрый поток мыслей, как бы существующий независимо от меня, движущийся собственным путем.
Какое-то время мои мысли сосредоточились на художественном смысле Тадж-Махала, на тех художниках, которые его построили. Я знал, что они были суфиями, чья мистическая философия, неотделимая от поэзии, стала эзотерическим учением ислама; в блестящих земных формах радости и страсти она выражает идеи вечности, нереальности, отречения. И вот образ царицы Арджуманд Бану и ее «красивейший в мире» памятник своими невыразимыми сторонами оказались связанными для меня с идеей смерти – но смерти не как уничтожения, а как новой жизни.
Я встал и направился вперед, не сводя глаз с огонька, который мерцал в дверях и над которым высилось гигантское очертание Тадж-Махала. И внезапно в моем уме совершенно независимо от меня стало складываться нечто.
Я знал, что свет горит над гробницей, где лежит тело царицы. Над гробницей и вокруг нее стоят мраморные арки, купола и минареты Тадж-Махала, которые как бы уносят ее вверх, в небо, в лунный свет – и растворяют в них.
Я почувствовал, что именно здесь таится начало разгадки. Ибо свет, мерцающий над гробницей, где лежит ее прах, этот свет, который так мал и незначителен по сравнению с мраморной формой Тадж-Махала, – это жизнь, та жизнь, которую мы знаем в себе и в других, противоположная той жизни, которой мы не знаем, которая скрыта от нас тайной смерти.
Этот свет, который так легко погасить, – есть маленькая преходящая земная жизнь. А Тадж-Махал – это будущая вечная жизнь.
Передо мной и вокруг меня пребывала душа царицы Мумтаз-и-Махал!
Душа столь бесконечно великая, сияющая и прекрасная по сравнению с телом, жившим на земле, а теперь заключенным в гробницу.
В это мгновение я понял, что не душа заключена в теле, а тело живет и движется в душе. И тогда я вспомнил мистическое выражение, которое приведено в одной старой книге и когда-то привлекло мое внимание:
«Душа – то же самое, что и будущая жизнь».
Мне показалось странным, что я не сумел понять этого раньше. Конечно, они – одно и то же; жизнь как процесс и то, что живет, – их можно различать только до тех пор, пока существует идея исчезновения, смерти. Здесь же, как и в вечности, все было единым. Измерения растворились, и наш маленький земной мир исчез в бесконечном мире.
Я не могу восстановить все мысли и чувства тех мгновений; сейчас я выражаю лишь ничтожную их часть.
Затем я подошел к мраморной платформе, на которой стоит Тадж-Махал с четырьмя минаретами по углам. Широкие мраморные лестницы по краям кипарисовой аллеи ведут к этой платформе из сада.
Я поднялся по ступеням и подошел к дверям, где горел свет. Меня встретили привратники-мусульмане с медленными, спокойными движениями, в белых одеждах и белых тюрбанах. Один из них зажег фонарь, и я пошел вслед за ним внутрь мавзолея.
Посредине, окруженные резной мраморной решеткой, стояли два мраморных надгробия; в центре – надгробие Мумтаз-и-Махал, около него – надгробие Шах-Джехана. Оба надгробия были усыпаны красными цветами; над ними в фонаре с прорезями горел огонь.
В полутьме неясные очертания белых стен исчезали в высоком своде, куда лунный свет проникал как бы сквозь туман меняющихся оттенков.
Я долго простоял неподвижно; и спокойные, серьезные мусульмане в белых тюрбанах оставили меня в покое – и сами замерли в молчании около решетки, окружающей надгробия.
Сама по себе эта решетка – чудо искусства. Слово «решетка» вообще ничего не говорит, ибо на деле это не решетка, а ожерелье из белого мрамора изумительной работы. Трудно поверить, что цветы и декоративный орнамент этого белого филигранного ожерелья не были отлиты, что их вырезали прямо из тонких плит мрамора.
Заметив, что я рассматриваю решетку, один из привратников бесшумно подошел ко мне и начал объяснять план внутреннего устройства Тадж-Махала.
Каменные надгробия не были настоящими гробницами; гробницы же, в которых покоятся тела, находятся в склепе под полом. Средняя часть мавзолея, где мы стояли, расположена под большим центральным сводом; она отделена от внешних стен широким коридором, который шел между четырьмя угловыми нишами; каждая ниша находилась под одним из малых куполов.
«Здесь никогда нет света, – сказал провожатый, поднимая руку. – Свет входит только сквозь ограду боковых галерей. Послушай, господин!»
Он сделал несколько шагов назад и, подняв голову, медленно и громко прокричал:
«Аллах!»
Голос заполнил все огромное пространство свода у нас над головами; и когда он медленно-медленно стал затихать, внезапно от всех четырех боковых куполов отразилось ясное и мощное эхо;
«Аллах!»
Ему немедленно ответили арки галереи, но не сразу, а по очереди: голоса раздавались один за другим с каждой стороны, как бы перекликаясь друг с другом:
«Аллах! Аллах! Аллах! Аллах!»
А затем, подобно тысячеголосому хору или органу, зазвучал и сам большой свод; все потонуло в его торжественном глубоком басе:
«Аллах!»
После этого опять ответили боковые галереи и купола, но уже тише; еще раз прозвучал голос большого свода, не так громко, и внутренние арки тихо, почти шепотом, повторили его голос.
Эхо умолкло. Но и в наступившем молчании казалось, что какая-то далекая-далекая нота все еще продолжает звучать.
Я стоял, прислушиваясь; с обостренным чувством радости я понял, что это замечательное эхо было заранее рассчитанной частью плана художников, которые дали Тадж-Махалу голос и велели ему вечно повторять Имя Бога.
Я медленно следовал за проводником, а он с поднятым фонарем показывал мне орнаменты на стенах: фиолетовые, розовые, синие, желтые, ярко-красные цветы смешивались с гирляндами зеленых каменных цветов, одни из которых имели размер листа, другие были чуть больше; каменные цветы казались живыми и неподвластными времени; затем следовали стены, целиком покрытые белыми мраморными цветами, далее – резные двери и окна, все из белого мрамора.
Чем дольше я смотрел и слушал, тем яснее и радостнее понимал я замысел художников, которые выразили бесконечное богатство, разнообразие и красоту души, или вечной жизни, по сравнению с мелкой и незначительной земной жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85