Теперь природа справится с ними сама. В каком-то смысле это достойно сожаления, ибо чума – орудие грубое; вы же непрестанно шлифуете свои методы, с той первой кончины собачки и смерти старой матушки Моррисон. Ныне вы способны отмерять дозы с большой точностью. Только с возчиком Джоном Хоби вы обошлись грубо – но это было неизбежно. Он обкрадывал вас. К тому же он был запуганным человечком и рано или поздно разоблачил бы себя или был бы разоблачен. Вы же, однако, неуязвимы в своих доспехах. Вы не допустите своего разоблачения. И это хорошо, потому что бродят подозрения. Например, этот комедиант Ревилл сует свой нос куда не следует. Вы решились укоротить его, как в случае с доктором Ферном. Вы надеялись заманить Ревилла в дом той старухи и поквитаться с ним там, но что-то пошло не так, он почуял неладное и не явился. Или спрятался. Затем Kaum испугался каких-то досадных слов актера – скорее всего, сказанных просто чтобы проверить его реакцию – и поспешно удрал в дом на Шу-лейн. Все, что сейчас требуется, – невозмутимость и самообладание. Вы весьма встревожены тем, что Kaйm более не способен проявлять эти качества. За его петушиной самоуверенностью скрывается целое море страхов. Это лишь вопрос времени, когда и ему придется присоединиться к груде мертвых. Тогда для вас настанет подходящий момент исчезнуть с вашим добром, с вашими денежками. Но гораздо важнее ценностей и денег то, что вы уедете с вашими ненаглядными снадобьями и зельями, что дают вам власть над жизнью и смертью. С белладонной – красавицей, чертовой травой – дурманом. С борцом – волчьей отравой – монашьим капюшоном. Слова эти – заклинание. Просто повторять их уже приносит успокоение. Они открывают двери в иной мир. Говорят, что яд – женское оружие. Отчего так? Оттого, что иногда требуется домашнее приготовление, кухонная утварь, измельчение и смешивание, «стряпня»? Оттого, что яд лучше всего, эффективнее и безболезненнее всего подавать, спрятав в кушаньях и питье – вотчине женщины? Или оттого, что, как может заявить дурак, яд больше подходит слабому женскому сердцу? И все же это не орудие для слабых сердцем. Что требует большего мужества, большей выдержки? Дать смертельную дозу, всю целиком или по частям, а потом ждать, терзаясь неведением, которое почти так же велико, как муки вашей жертвы? Или действовать, когда кровь кипит, пронзить свою жертву мечом или кинжалом, едва отдавая себе отчет в том, что вы делаете? Вы совершали и то и другое, так что вы знаете, о чем говорите. Для первого нужны спокойствие и рассудительность, для второго же – ничего, кроме горячей головы и ловкой руки. Все это… занятные размышления. Когда-нибудь, когда нынешние неприятности закончатся, вам следует записать их.
– Опасное это дело, Ник.Я сбился со счета, пытаясь определить, сколько раз Абель произнес эту фразу. Им двигали самые благие намерения, но его слова только добавляли мне страху – что в данную минуту сделать было очень легко. Я лежал на кушетке в незнакомом доме. Абель стоял на коленях на полу, развернув перед собой свою дорожную сумку. У нас было немного света от нескольких свечей, хороших свечей. Снаружи еще стоял день, но, проникнув в дом незаконно, мы не осмеливались открыть занавеси.– Расскажи мне еще о… как ты их назвал? Катуны? – сказал я скорее для того, чтобы отвлечь Абеля от опасностей, которым подвергался, нежели действительно желая узнать побольше о тех странных личностях, которых он упомянул пару минут назад. Он коротко описывал способы, которые можно использовать, чтобы изобразить хворь или увечье.– Шатуны они называются. Или иногда – убогие. Странно, что ты никогда о них не слышал.– У меня нет твоего знания дна общества, Абель.Мой друг слегка ощетинился на это. Ему не всегда нравились напоминания о днях, проведенных им на большой дороге, точнее, если он и рассказывал о них, то только тогда и то, что сам хотел. Он не взглянул на меня, но склонился над своей вместительной сумой, подвинул ближе свечу и с помощью пары крошечных деревянных лопаточек смешал вязкое содержимое двух или трех маленьких горшочков. Горшочки с жиром и мешочки с травами были орудиями его былого ремесла. Для его занятий они были так же необходимы, как молоток и зубило для каменотеса, и мой друг до сих пор таскал их с собой повсюду. Я поддразнил его как-то тем, как он цепляется за эти реликвии своей жизни на большой дороге, когда он дурачил народ, надувая милосердных прохожих. Он ответил мне какой-то исковерканной пословицей про то, что у каждого уважающего себя кролика всегда есть две норы, чтобы спрятаться. Из этого я заключил, что если Абель когда-либо устанет от театра (или театр устанет от него), то он вполне может возвратиться к своей прежней жизни в качестве странствующего обманщика.– Шатуны, – повторил я. – Ну и что там с ними?– Шатуны бывают двух видов, – пояснил Абель рассеянно – так говорят люди, когда их руки заняты чем-то, требующим внимания. – Настоящие и художники.– Художники?– Проходимцы, вероятно, сказал бы ты. Но они выказывают большое искусство в украшении своего тела язвами и нарывами.– Как?– Обычно с помощью лютика и соли. Растирают и накладывают на ту часть тела, которую хотят повредить. Потом они накрывают кожу тканью, она прилипает к плоти, и, когда холстину отрывают, это место раздражено и кровоточит.– Брр…– Это еще что! Настоящие мастера посыпают рану крысиным ядом.– Как сахар на цукатах – очень приятно, – заметил я, испытывая одновременно заинтересованность и отвращение. Я вспомнил книготорговца Торнтона и его мешочки с мышьяком, то есть крысиным ядом.– Шатун стремится сделать себя скорее отвратительным, – ответил Абель, подняв на меня глаза. – От крысиного яда нарыв выглядит еще уродливее и тем вызывает большую жалость.– И больше милостыни.– Конечно. Они занимаются этим не из любви к искусству.Когда Абель принялся толковать мне о способах мошенничества, его тон стал менее рассеянным и почти увлеченным.– В конце концов, Ник, мы, актеры, тоже наряжаемся и раскрашиваем себя за деньги. Мы облачаемся в окровавленные одежды, покрываем краской наши лица и притворяемся, что мы больны, умираем или уже мертвы, – ради звонкой монеты.– И из любви к искусству.– Скажи мне, Ник, что мы делаем в этом доме? Уж конечно, здесь мы не из любви к искусству – или из-за денег.– Мы здесь, чтобы поймать убийцу.Мы с Абелем находились в чужом пустом доме, с любезного разрешения Джека Вилсона. Дом стоял на Гроув-стрит, ответвлявшейся от Хай-стрит. Это был прекрасный дом и принадлежал он занятому в торговле шерстью мужу женщины по имени Мария, той, за которой Джек приударял – или присматривал, возможно. Наш товарищ уже предвкушал провести несколько лишних дней в плотских утехах и потому был расстроен и почти разозлен, когда женщина, испугавшись сжимавшегося кулака Ее Величества Чумы, внезапно покинула город, чтобы присоединиться к своему мужу в Питерборо. А может, это купец, беспокоившийся за здоровье жены, выписал ее к себе. Как бы то ни было, после ее отъезда дом пустовал; ставни закрыты, окна занавешены, слуги отпущены.Вся вина лежала на мне. Я не мог ее отрицать. Незаконное проникновение в чужой дом было довольно серьезным преступлением. Единственным оправданием служило то, что мы – Абель, Джек и я – не замышляли никакого вреда, но всего лишь твердо решились восстановить справедливость и раскрыть гораздо более тяжкое преступление.В обычное время моя совесть ужаснулась бы подобному нарушению границ частной собственности. Но время больше не было обычным. Чума уже переменила повседневную, размеренную жизнь города. Странная то была пора. Множество мелочей указывало на это, вроде более частого перезвона церковных колоколов и запустения уличных рынков, равно как и запрет на наши представления в «Золотом кресте». Улицы стали не так многолюдны, за исключением площади Карфакс, где вывешивались списки умерших и где пророки продолжали свое богоугодное дело. Я наблюдал за еще одним таким в это самое утро, и на этот раз поблизости не случилось Ральфа Бодкина, чтобы разогнать толпу. Оратор – не Том Лонг, но другой человек – был сравнительно мягок. Он ни на кого не нападал, но призывал своих слушателей к покаянию, и они отвечали ему так же слабо.Однако таверны по-прежнему заполнялись до отказа и, если вспомнить бордель на Шу-лейн, толпы клиентов стекались в публичные дома. В какой-то мере это только подтверждало, насколько серьезны были обстоятельства, ибо что-то исступленное было в спешке, с которой люди стремились получить свои удовольствия. Полагаю, кое-кто из тех, кто тратил свои последние шиллинги на последнюю шлюху или десятую кружку пива, был из числа тех же достойных граждан, которые слушали, кивая головой и сокрушаясь сердцем, покаянные призывы проповедников на Карфаксе. Еще кружку пива перед могилой, а? Я бы и сам так разрывался: старался бы выбить себе местечко на небесах, но хотел бы и как следует провести последние свои часы на земле. Говорю, разрывался бы, если бы не был занят собственными поисками, стараясь проникнуть в суть оксфордской загадки.В любом случае все это, возможно, не извиняет нашего незаконного вторжения в богатый дом на Гроув-стрит. Но, вероятно, его объясняет. К счастью, в этой авантюре я участвовал не один. Мне не пришлось долго убеждать Абеля помочь мне. Прежде всего, мне не требовалось больше уверять его в истинности своего рассказа – он своими глазами видел эти закутанные тени, проплывшие мимо нас под маской ночи, и, быть может, чувствовал, что именно его паническое бегство позволило им ускользнуть. Как бы то ни было, он, кажется, охотно готов был задержаться в Оксфорде еще на день или два, утверждая, что в Лондоне чума грозила бы ему не меньше, чем здесь.Мы доверились Джеку Вилсону, испытавшему столь недавнее разочарование в своей интрижке с женой торговца шерстью. Я поделился с ним своими подозрениями: что среди тех, кто законно вывозит трупы, затесалась шайка из двух или трех типов, которые решили воспользоваться болезнью и проникали в чумные дома в масках-капюшонах.Как только они оказывались в доме, якобы для того, чтобы вынести тела, наши «друзья» прибирали к рукам лучшее из того, что можно было унести, – вроде серебряных солонок или подсвечников. Это добро легко вывезти одновременно с трупами, которые погребались в общих могилах на краю города. Как будто бы для их пущего удобства власти, чтобы уменьшить общественную тревогу, в чумных распоряжениях указали, что трупы должны вывозиться вечером или рано утром, как в случае госпожи Рут. Такие отрезки времени на границе ночи делали злодеев еще более безнаказанными.Занимались эти негодяи именно тем, в чем обвиняли смотрительниц на Кентиш-стрит их саутворкские соседи, хотя и в меньшем масштабе. Они грабили мертвых.С Джеком я не стал вдаваться в подробности и говорить, что в этом деле замешано нечто большее, чем просто ограбление. Я был уверен, что некоторым из «жертв» чумы помогли расстаться с жизнью с помощью яда, а также чуял, что ограбление было не единственным мотивом. Не то чтобы кража ценных предметов не была достаточным поводом для нескольких убийств. Люди убивают друг друга за какой-нибудь шиллинг, а то и меньше, а уж богатый улов из мертвых домов стоил сотен, даже тысяч шиллингов. К тому же закон наказывает одинаково, крадешь ли ты шиллинг или чью-то жизнь. Так что, если тебя повесят за одно преступление, точно так же повесят и за цепочку куда более тяжких…Все же эти измышления не совсем подходили к случаю. Все это злодейство и коварство – не то монашеские, не то птичьи костюмы, хитроумное использование ядов, чума как прикрытие для убийства – все это казалось каким-то чрезмерным. Это не соответствовало цели – заурядной краже нескольких вещей, какова бы ни была их стоимость. Тем не менее плохой вор мог счесть это выгодным делом. Кто знает, чем привыкла уравновешивать свои весы подобная личность? И все-таки я был уверен, что за всем этим кроется нечто большее.Итак, Джек, Абель и я совещались. Я описал неудачу, постигшую нас при попытке выследить Кита Кайта и его сообщника на Шу-лейн. Наша добыча тогда ускользнула. Джек тут же пустился в бессвязный рассказ о каком-то эпизоде из своего детства, когда его отец на охоте посоветовал ему самый действенный способ поймать дичь: не преследовать ее, а подстроить так, чтобы она бежала или летела в твою сторону. Так родилась идея обманом заставить Кита Кайта и его сообщника прийти к нам – точнее, ко мне – и посмотреть, куда все это нас (точнее, меня) заведет. А осуществить это можно было, представив меня умирающим от чумы, если уж эти типы слетаются на больных чумой, как мухи на гниющее мясо.– Отлично, – сказал я. – Но есть одно маленькое «но». Я – насколько мне известно и слава богу – не умираю от чумы.– Ты актер, Ник, – ответил Джек, – а Абель, как я заметил, ловко управляется с гримом. Он мог бы раскрасить тебя так, будто ты болен или умираешь.– Я это делал довольно часто, – согласился Абель, озадачив Джека.– Это не сработает, – сказал я. – Прежде всего, если я прав и эти двое грабят покойников, когда вывозят их, то с усопшего актера им нечем будет поживиться. Едва ли у меня есть что-то кроме лишней рубашки и пары книг – и ненамного больше осталось в Лондоне. Нет, нам нужна наживка получше. Нам нужен зажиточный гражданин Оксфорда.– Вроде Эдмунда Коупа.– Кого?Вместо ответа Джек Вилсон изобразил рога – так же, как Вилл Сэдлер, когда отзывался о другом Джеке – Джеке Давенанте, хозяине «Таверны».– А, тот, что управляется с шерстью? Так его зовут, Коуп?– Тот, с чьей женой ты управлялся, – добавил Абель.По гримасе Джека видно было, что мы задели его за живое. Он больше не говорил так развязно о Марии. Очевидно, его ранил ее внезапный отъезд – как будто она не имела права спасать свою шкуру.– Коуп – зажиточный гражданин Оксфорда. У него прекрасный дом на Гроув-стрит, – сказал Джек.– И пустой, как ты говорил.Наступила пауза.– Что ж, тогда… – сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36