Расплескивая и не попадая в бокал, он попытался налить себе виски,– и то, что удалось налить, опрокинул в себя одним глотком. Тонкий ручеек просочился, обжигая внутренности вдвое сильнее обычного: он весь закоченел и все внутри пересохло. Ссутулясь, он снова налил бокал до краев и выпил его большими, судорожными глотками.
Это сон,– слабо возражал его рассудок, как будто посторонний голос вторгся в его сознание.
– Вирджиния…
Он стал оглядываться, оборачиваясь то в ту, то в другую сторону, словно отыскивая в комнате что-то, что должно было там быть, но не оказалось на месте. Словно дитя, потерявшееся в комнате ужасов. Он все еще не верил. Ему хотелось кричать, что все это – неправда. Сцепив пальцы, сжав руки, он попытался остановить их дрожь, но руки не подчинялись ему.
Руки его тряслись так, что он не различал уже их очертаний. Прерывисто вздохнув, он расцепил их, развел в разные стороны и прижал к бедрам, пытаясь остановить дрожь.
– Вирджиния…
Он сделал шаг и закричал. Страшно, надрывно. Комната вышла из равновесия и обрушилась на него… Ощутив взрыв острой игольчатой боли в колене, он снова поднялся на ноги и, причитая, доковылял до гостиной и остановился. Его качало, словно мраморную статую во время землетрясения, и взгляд его окаменевших глаз оставался прикован к дверям спальни. В его сознании вновь прокручивался этот кошмар: гигантское пламя. Ревущее, плюющееся в небо огнем и плотными, густо-грязными клубами дыма. Крохотное тельце Кэтти в его руках. Человек. Приближающийся и выхватывающий ее из его рук словно мешок тряпья. Человек, уходящий под завесу дымного облака и уносящий его ребенка. И ощущение пустоты.
Он стоял там, пока где-то вблизи не заработала свайная установка и грохот близких ударов едва не сбил его с ног.
Очнувшись, он стремительно рванулся вперед с воплем безумия:
– Кэтти!..
Чьи-то руки схватили его, люди в масках и халатах потащили его назад. Его ноги волочились по земле, чертя два неровных следа. Они волокли его прочь от того места – но мозг его уже взорвался, захлебываясь нескончаемым воплем ужаса.
Ночь и день чередовались, словно облака дыма, как вдруг он ощутил боль в скуле и жар спирта, льющегося ему в горло. Он поперхнулся, задохнулся и наконец очнулся, обнаружив, что сидит в машине Бена Кортмана. Не проронив ни слова и не шелохнувшись, он следил за остающимся позади столбом клубящегося дыма, поднимающегося над землей черным знаменем вселенской скорби.
Нахлынувшие воспоминания смяли его, раздавили своей тяжестью. Он закрыл глаза и до боли стиснул зубы.
– Нет.
Он не повезет туда Вирджинию. Даже если его убьют за это.
Движения его были медленны и скованны. Он вышел на крыльцо и, спустившись на лужайку, направился в сторону дома Бена Кортмана. Слепящее солнце заставило его сощуриться. Руки его бессмысленно болтались по сторонам.
Звонок по-прежнему играл веселенький мотивчик “Ах, какой я сухой” – абсурд! Ему захотелось сломать что-нибудь. Он вспомнил, как Бен Кортман веселился, встроив эту потешную мелодию.
Он, напрягшись, стоял перед дверью, и его сознание, словно зацикливаясь, мерцало и пульсировало.
Какое мне дело, что есть закон… Какое мне дело до закона… Какое мне дело, что неповиновение карается смертью… Какое мне дело.” Я не повезу ее туда!..
Он ударил кулаком в дверь.
– Бен!
Тишина в доме.
Белые занавески на окнах. Через окно видна красная тахта. Торшер с кружевным абажуром, который Фреда любила ребячливо теребить в долгие субботние вечера. Он моргнул. Какой сегодня день? Он не знал. Он потерял счет дням.
Он пожал плечами, и злость вперемешку с нетерпением желчью забурлила в его венах.
– Бен!
Он побледнел и снова ударил кулаком в дверь. Щека его начала немного дергаться.
Проклятье! Куда он подевался? Нэвилль негнущимся пальцем снова вдавил кнопку звонка, и органчик снова завел свой пьяненький мотивчик “Ах, какой я сухой, ах, какой я сухой, ах, какой…”
Задыхаясь от бешенства, он прислонился к двери и подергал ручку – и она распахнулась, ударившись об стену внутри дома. Дверь оказалась не заперта.
Он прошел в пустынную гостиную.
– Бен,– громко сказал он,– Бен, мне нужна твоя машина…
Они были в спальне. Они лежали тихо и недвижно, скованные дневной комой, каждый в своей постели. Бен – в пижаме. Фреда – в шелковой ночной сорочке. Они лежали поверх простыней, дыхание их было глубоким и размеренным.
На мгновение он задержался, разглядывая их. На белоснежной шее Фреды он увидел несколько ранок, покрытых корочкой засохшей крови. Он перевел взгляд на Бена. На горле Бена ран не было. Словно чужой голос произнес в его мозгу: только бы мне проснуться.
Он встряхнул головой. Но нет, от этого нельзя было проснуться.
Он нашел ключи от машины на столе, взял их, развернулся и вышел. Вышел, не оборачиваясь, из этого навсегда притихшего дома. Так он в последний раз видел их живыми.
Мотор кашлянул и завелся, и он дал ему поработать вхолостую несколько минут – вытащил дроссель и сидел, глядя наружу через пыльное ветровое стекло. Жирная муха гудела у него над головой. В тесной кабине было горячо и душно. Он глядел на гнусное блестящее зеленью мушиное брюхо и вслушивался в равномерную пульсацию двигателя.
Затем он заглушил дроссель и выехал на улицу. Припарковавшись у своего гаража, заглушил мотор.
В доме было прохладно и тихо. Единственный звук – его шаги по ковру в прихожей, затем – скрип паркетных половиц в холле.
Он словно запнулся в дверях и замер, вновь разглядывая ее. Она так и лежала на спине, вытянув руки вдоль туловища, чуть подобрав побелевшие пальцы. Казалось, будто она спит.
Он отвернулся и снова вышел в гостиную. Что он собирался делать? Выбирать теперь казалось бессмысленным. Какая разница, что он сделает? Жизнь будет бесцельной и бесполезной, что бы он теперь ни предпринял.
Он стоял у окна, глядя на залитую солнцем улицу, и взгляд его был безжизненным.
Для чего я тогда взял машину? – спросил он себя и напряженно сглотнул.
– Я не могу ее сжечь. И не буду.
Но что тогда оставалось? Похоронные бюро были закрыты. Те немногие могильщики, что еще оставались в живых, по закону не имели права хоронить. Абсолютно все без исключения должны были быть преданы огню немедленно после смерти. Это был единственный способ предотвратить распространение заразы. Бактерия, ставшая причиной этой эпидемии, могла быть уничтожена только огнем.
Он знал это. Знал, что это – закон.
Но кто соблюдает его? Стоило задуматься над этим.
Кто из мужей способен взять женщину, с которой он делил жизнь и любовь,
– и бросить ее в пламя? Кто из родителей способен сжечь свое возлюбленное чадо? Кто из детей возведет своих родителей на этот костер, ста ярдов в поперечнике, ста футов глубиной?
Нет. Если осталось еще хоть что-то в этом мире, то, покуда это в его власти, тело ее не будет предано огню.
Лишь час спустя он пришел к окончательному решению.
Тогда он взял иголку с ниткой – ее иголку. Ее нитку.
И шил, пока на виду осталось только ее лицо. И тогда, скрепя сердце, трясущимися руками он зашил полотнище у ее рта. У ее носа. У ее глаз.
Закончив, вышел на кухню и влил в себя еще бокал виски, но оно не действовало.
Он едва держался на ногах. Вернувшись в спальню, он постоял немного, хрипло дыша, затем, согнувшись, подсунул руки под ее недвижное тело и взял ее, одними губами шепча:
– Иди ко мне, детка…
Слова словно освободили что-то внутри него. Он почувствовал, что его трясет, слезы бегут по его щекам…
Через гостиную – на крыльцо – на улицу…
Он положил ее на заднее сиденье и сел в машину. Сделав глубокий вдох, потянулся к стартеру.
Стоп. Он снова вышел из машины, сходил в гараж и взял лопату.
Заметив на улице медленно приближающегося человека, он вздрогнул, сунул лопату под заднее сиденье и сел в машину.
– Постойте!.. – глухо вскрикнув, тот человек попытался бежать, но не смог. Он был слишком слаб и еле волочил ноги.
Оставшись сидеть в машине, Нэвилль дождался, пока тот подойдет.
– Не могли бы вы… Позвольте мне принести и мою мать тоже?.. – сдавленно выговорил подошедший.
– Я… Я… Я… – мысли Нэвилля перемешались. Он думал, что снова разрыдается, но овладел собой и напрягся.
– Я не собираюсь… Туда,– сказал он.
Человек тупо уставился на него.
– Но ваша…
– Я не собираюсь туда ехать, я сказал! – рявкнул Нэвилль и вдавил кнопку стартера.
– А как же ваша жена,– проговорил человек,– ведь ваша жена…
Роберт Нэвилль нажал на сцепление и покачал ручку переключения передач.
– Пожалуйста,– упрашивал человек.
– Я не собираюсь туда! – выкрикнул Нэвилль, уже не глядя на него.
– Но это же закон! – вдруг, свирепея, в ответ закричал тот.
Машина выкатилась на проезжую часть, и Нэвилль легко развернул ее в направлении Комптон-бульвара. Набирая скорость, он оглянулся на этого человека, стоявшего на тротуаре и глядевшего ему вслед.
Идиот,– кричал кто-то в его мозгу,– ты что, думаешь, что я собираюсь бросить свою жену в огонь?
Улицы были пустынны. С Комптона он свернул налево и отправился на запад. По правую руку невдалеке от дороги виднелся обширный пустырь. Кладбища были закрыты и охранялись. Ими запрещено было пользоваться. Если кто пытался хоронить, стреляли без предупреждения.
У следующего перекрестка он свернул направо, проехал один квартал и снова свернул направо. Это был тихий переулок, выводящий к пустырю.
Не доехав полквартала, он заглушил мотор и тихо докатил до конца, чтобы никто не услышал его. Никто не видел, как он вынес тело из машины. Никто не видел, как он нес ее через заросший густой травой пустырь. Никто не видел, как он положил ее на землю. А потом, встав на колени, он и вовсе пропал из виду.
Он копал медленно, плавно толкая лопату в мягкую землю, стараясь приноровиться к пульсирующим дуновениям раскаленного солнцем воздуха. Пот катил с него ручьями – по щекам, по лбу. Перед глазами все плыло. Каждый взмах лопатой поднимал в воздух пыль – она забивалась в глаза, в нос, во рту стоял сухой, едкий привкус.
Наконец яма была готова. Он отложил лопату и сел на колени. Пот заливал лицо, и его снова начало трясти. Наступал момент, которого он больше всего боялся.
Он знал, что ждать нельзя. Если его увидят, его тут же схватят. Его застрелят – но не в этом дело. Потому что тогда ее сожгут… Он стиснул зубы.
Нет.
Нежно, как можно аккуратнее, он опустил ее в узкую могилку, проследив, чтобы она не ударилась головой, выпрямился и посмотрел на ее зашитое в простыню навсегда успокоившееся тело.
В последний раз,– подумал он. – Никогда больше мне не разговаривать с ней, не любить ее. Одиннадцать лет неповторимого счастья заканчиваются здесь, в этой узкой яме…
Дрожь снова пробежала по его телу.
Нет,– приказал он себе,– не сейчас. Теперь нет времени для этого.
Бесполезно. Бесконечный, изнуряющий поток слез застил ему свет, лишь проблесками открывая его взгляду этот безумный мир, в котором он сталкивал и сталкивал обратно в яму рыхлую землю и нежно уплотнял ее своими утратившими чувствительность пальцами…
Он лежал на кровати не раздеваясь и глядел в потолок. Он изрядно выпил, и в темноте на фоне черного потолка в его глазах роились огненные снежинки.
Он протянул руку к столу. Задев рукой бутылку, неловко выбросил наружу пальцы, но слишком поздно. Расслабившись, он замер, слушая, как виски пробулькивает через бутылочное горлышко и растекается по полу.
Его растрепанные волосы зашуршали на подушке, когда он зашевелился, чтобы взглянуть на часы. Два часа утра. Уже два дня как он похоронил ее. Двумя глазами он смотрел на часы, двумя ушами слышал их тиканье, сжав губы – тоже две. Две руки его безвольно лежали на кровати.
Он пытался избавиться от этой навязчивой идеи – но все вокруг упорно распадалось на пары, утверждая всемирный, космический принцип двойственности, все вело на алтарь двоичности. Их было у него двое – двое умерли. Две кровати в комнате, два окна. Два письменных стола, два ковра. Два сердца, которые…
Поглубже вдохнув, он задержал дыхание, подождал и затем с силой выдохнул – но опять сорвался: два дня, две руки, две ноги, два глаза.”
Он сел, свесив ноги с кровати, попал ногой в лужу виски и почувствовал, что промочил носки. Прохладный ветерок слегка дребезжал ставнями. Он уставился в темноту.
Что же остается? – спросил он себя. – Что же все-таки остается?
Тяжело поднявшись, он добрел до ванной, оставляя на полу цепочку мокрых следов. Плеснул себе в лицо воды и стал шарить рукой полотенце.
Что же остается? Что же…
Он вдруг замер.
Кто-то трогал ручку входной двери.
Стоя в прохладной темноте ванной, он почувствовал, как холодный страх поднялся по его спине вверх, к шее, и защекотал у корней волос.
Это Бен,– услышал он слабый отголосок своего сознания,– он пришел забрать ключи от машины.
Полотенце выскользнуло из его руки и, шурша, опустилось на кафельный пол. Он вздрогнул.
Стук в дверь. Удар был слабым, бессильным, так падает на стол рука нечаянно уснувшего… Он медленно прошел в гостиную, сердце его тяжело билось.
Дверь вздрогнула – снова слабый удар кулака. Его словно подбросило от этого звука.
В чем дело? – подумал он. – Ведь дверь не заперта.
Из приоткрытого окна в лицо ему дул холодный ветер, тьма притягивала ко входной двери.
– Кто… – сказал он, не в силах продолжать.
Его пальцы соскочили с дверной ручки, когда та повернулась под его рукой. Он сделал шаг назад и, уперевшись в стенку спиной, застыл, тяжело дыша, глядя в темноту широко распахнутыми глазами.
Ничего не произошло. Он стоял, напряженно выпрямившись, и ждал.
Вдруг он задержал дыхание. Кто-то мялся там, на крыльце, что-то тихо бормоча. Он попытался взять себя в руки, выдохнул и рывком распахнул дверь, впуская в дом поток лунного света.
Он не смог даже вскрикнуть. Он просто остался стоять как прикованный где стоял, тупо глядя на Вирджинию.
– Роб…ерт,– проговорила она.
10
Научные залы находились на третьем этаже. Роберт Нэвилль поднимался по мраморной лестнице Публичной библиотеки Лос-Анджелеса, и гулкое эхо его шагов медленно затухало в пустоте лестничных пролетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21