Мгновение она задержалась в холле, глядя на него, и прошла в гостиную. Он поднялся и последовал за ней. Когда он вошел, она сидела в кресле.
– Ты доволен? – спросила она.
– Не твое дело,– ответил он,– здесь спрашиваю я, а не ты.
Она зло взглянула на него, словно собираясь сказать что-то, но вдруг сникла и покачала головой. На какое-то мгновение прилив симпатии захлестнул его: так беспомощно она выглядела, сложив тонкие руки на исцарапанных коленках. Похоже, что рваное платье ее вовсе не заботило. Он смотрел, как вздымается ее грудь, в такт дыханию. Она была стройной, худой, линии ее тела были почти прямыми. Никакого сходства с теми женщинами, которых он грезил себе иногда…
Не бери в голову,– сказал он себе. – Теперь это не имеет никакого значения.
Он сел в кресло напротив и посмотрел на нее. Она не встретила его взгляда.
– Послушай,– сказал он,– у меня есть все основания считать, что ты больна. Особенно после того, как ты реагировала на чеснок.
Она не ответила.
– Ты можешь сказать что-нибудь? – спросил он.
Она подняла взгляд на него.
– Ты считаешь, что я – одна из них,– сказала она.
– Я предполагаю это.
– А как насчет этого? – спросила она, приподнимая свой крестик.
– Это ничего не значит,– сказал он.
– День, а я не сплю,– сказала она,– не впадаю в кому.
Он промолчал. Возразить было нечего. Это было так, хоть и не утоляло его сомнений.
– Я часто бывал в Инглвуде,– наконец проговорил он,– ты ни разу не слышала шум мотора?
– Инглвуд не такой уж маленький,– сказала она.
Он внимательно посмотрел на нее, отстукивая пальцами по подлокотнику.
– Хотелось бы… Хотелось бы верить,– сказал он.
– В самом деле? – спросила она.
Живот ее снова схватило судорогой, она застонала и, скрипнув зубами, сложилась пополам.
Роберт Нэвилль сидел, пытаясь понять, почему его больше нисколько не влечет к ней. Чувство – это такая штука, которая, однажды умерев, навряд ли воскреснет,– подумал он, не ощущая в себе ничего, кроме пустоты. Все прошло, и ничего, абсолютно ничего не осталось, только пустота.
Когда она вновь взглянула на него, ее взгляд было трудно выдержать.
– У меня с животом всю жизнь были неприятности,– проговорила она. – Неделю назад убили моего мужа. Прямо на моих глазах. Его разорвали на куски. Двое моих детей погибли во время эпидемии. А последнюю неделю я скиталась, приходилось прятаться по ночам, мне едва удалось несколько раз подкрепиться. Я так перебоялась, что не могла спать, и просыпалась каждый раз, не проспав и часа. И вдруг этот страшный крик – а потом ты преследовал меня, бил. Затащил к себе в дом. И теперь ты суешь мне в лицо эту вонючую тарелку с чесноком, мне становится дурно, и ты заявляешь, что я больна!
Она обхватила руками колени.
– Как ты думаешь, что будет дальше? – зло спросила она.
Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Нервным движением попыталась поправить болтающийся лоскут платья, приладить его на место, но он не держался, и она сердито всхлипнула.
Он наклонился вперед. Чувство вины овладело им, безотносительно всех его сомнений и подозрений. С этим невозможно было бороться. Но женские всхлипывания ничуть не трогали его. Он поднял руку и стал сконфуженно приглаживать свою бороду, не сводя с нее глаз.
– Позволь,– начал он, но замолчал, сглотнул. – Позволь мне взять твою кровь для анализа. Я бы…
Она внезапно встала и направилась к двери. Он вскочил следом.
– Что ты хочешь сделать? – спросил он.
Она не отвечала. Ее руки беспорядочно пытались совладать с замком.
– Тебе нельзя туда,– сказал он удивленно,– еще немного, и они заполонят все улицы.
– Я не останусь,– всхлипнула она,– какая разница. Пусть лучше они убьют меня…
Он крепко взял ее за руку. Она попыталась освободиться.
– Оставь меня,– закричала она,– я не просила тебя затаскивать меня в этот дом. Отпусти меня. Оставь меня в покое. Чего тебе надо?..
Он растерянно стоял, не зная, что ответить.
– Тебе нельзя туда,– повторил он. Он отвел ее в кресло, затем сходил к бару и налил ей рюмочку виски.
Выбрось из головы,– приказал он себе,– инфицированная она или нет,– выбрось из головы.
Он протянул ей виски. Она отрицательно покачала головой.
– Выпей,– сказал он,– тебе станет легче.
Она сердито взглянула на него.
– …И ты снова сможешь сунуть мне в лицо чеснок?!
Он покачал головой.
– Выпей это,– сказал он.
После короткой паузы она взяла рюмку и пригубила виски, закашлялась. Она отставила виски на подлокотник и, чуть вздрогнув, глубоко вздохнула.
– Зачем ты меня не отпустишь? – горько спросила она.
Он вглядывался в ее лицо и долго не мог ничего ответить. Затем сказал:
– Даже если ты и больна, я не могу тебя отпустить. Ты не представляешь, что они с тобой сделают.
Она закрыла глаза.
– Какая разница,– сказала она.
17
– Вот чего я не могу понять,– говорил он ей за ужином. – Прошло уже почти три года, а они все еще живы. Не все, конечно. Некоторые. Запасы продовольствия кончились. И, насколько я знаю, днем они по-прежнему впадают в кому,– он покачал головой,– но они не вымирают. Вот уже три года – они не вымерли. Что-то их поддерживает, но что?
Она была в его банном халате. Около пяти часов пополудни она смягчилась, приняла душ и словно переменилась. Ее худенькая фигурка терялась в объемистых складках тяжелой махровой ткани. Она взяла его гребень, зачесала волосы назад и стянула их бечевкой, так что получился лошадиный хвост.
Руфь задумчиво поворачивала на блюдечке чашку с кофе.
– Мы иногда подглядывали за ними,– сказала она. – Правда, мы боялись подойти близко. Мы думали, что к ним опасно прикасаться.
– А вы знали, что после смерти они возвращаются?
Она покачала головой.
– Нет.
– И вас ни разу не заинтересовали эти люди, атаковавшие ваш дом по ночам?
– Нам никогда не приходило в голову, что они… – она медленно покачала головой. – Трудно в это поверить.
– Разумеется,– сказал он.
Они ели молча, и он время от времени поглядывал на нее. Так же трудно было поверить в то, что перед ним – настоящая, живая женщина; трудно было поверить, что после всего, что было за эти годы, у него появился напарник.
Он сомневался, пожалуй, даже не в ней самой: сомнительно было, что в этом потерянном, забытом богом мире могло произойти нечто подобное, воистину замечательное.
– Расскажи мне о них еще что-нибудь,– попросила Руфь.
Он поднялся, снял с плиты кофейник, подлил в чашку сначала ей, потом себе, отставил кофейник и снова сел.
– Как ты себя чувствуешь?
– Лучше, спасибо.
Он удовлетворенно кивнул и потянулся за сахарницей. Размешивая сахар, он почувствовал на себе ее взгляд. О чем она думает? Он глубоко вздохнул, пытаясь понять, почему он так скован. В какой-то момент он решил, что ей можно доверять, но теперь он снова сомневался.
– И все же, ты мне не веришь,– сказала она, словно читая его мысли.
Он быстро взглянул на нее и пожал плечами.
– Да нет… Не в этом дело.
– Конечно, в этом,– спокойно сказала она и вздохнула. – Что ж, хорошо. Если тебе надо проверить мою кровь – проверь.
Он подозрительно посмотрел на нее, недоумевая. Что это? Уловка? Он едва не поперхнулся кофе. Глупо,– подумал он,– быть таким подозрительным.
Он отставил чашку.
– Хорошо,– сказал он. – Это хорошо.
Он глядел на нее, а она – в свою чашку.
– Если ты все-таки заражена,– сказал он,– я сделаю все, что смогу, чтобы вылечить тебя.
Она встретилась с ним взглядом.
– А если не сможешь? – спросила она.
Он замешкался с ответом.
– Там видно будет,– наконец сказал он.
Некоторое время они пили кофе молча. Наконец он спросил:
– Так как, сделаем это сейчас?
– Пожалуй,– сказала она,– лучше утром. А то… Я себя все еще неважно чувствую.
– Ладно, утром,– кивнул он.
Трапеза закончилась в полном молчании. Нэвилль лишь отчасти был удовлетворен тем, что она согласилась позволить ему проверить кровь. Больше всего его путала возможность обнаружить, что она действительно инфицирована. Теперь ему предстояло провести с ней вечер и ночь и, может быть, узнать ее жизнь, увлечься ею, а утром ему придется…
Затем они сидели в гостиной, разглядывали фальшивую фреску, пили понемногу портвейн и слушали Шуберта. Четвертую симфонию.
– Я бы ни за что не поверила,– она, похоже, совсем пришла в себя и выглядела вполне веселой,– никогда бы не подумала, что снова буду слушать музыку. Пить вино.
Она оглядела комнату.
– Да, ты неплохо потрудился,– сказала она.
– А как было у вас? – спросил он.
– Совсем по-другому,– сказала она,– у нас не было…
– Как вы защищали свой дом? – прервал он.
– О! – Она на мгновенье задумалась. – Мы обшили его, разумеется. И полагались на кресты.
– Это не всегда действует,– спокойно сказал он, некоторое время понаблюдав за ее лицом.
Это озадачило ее.
– Не действует?
– Отчего же иудею бояться креста? – сказал он. – Почему же вампир, при жизни бывший иудеем, должен бояться креста? Дело здесь в том, что большинство людей боялись превращения в вампиров. Поэтому большинство из них страдали истерической слепотой к собственному отражению в зеркале. Но крест – лишь постольку, поскольку – в общем, ни иудей, ни индуист, ни магометанин, ни атеист не подвержены действию креста.
Она сидела с бокалом в руке, глядя на него без всякого выражения.
– Поэтому крест действует отнюдь не всегда,– сказал он.
– Ты не дал мне закончить,– сказала она,– мы еще использовали чеснок.
– Я полагал, что тебе от него дурно.
– Просто я нездорова. Раньше я весила сто двадцать, а теперь только девяносто восемь фунтов.
Он согласно кивнул. Но, выходя в кухню за новой бутылкой вина, он подумал, что за это время она должна была привыкнуть – все-таки три года.
И все же могла не привыкнуть. Что толку сейчас сомневаться или не сомневаться – она же согласилась проверить кровь. Есть ли смысл ее опасаться? Ерунда, это просто мои заскоки,– подумал он,– я слишком долго оставался наедине сам с собой. Мне никогда уже ни во что не поверить, если это нельзя разглядеть в микроскоп. Снова торжествует наследственность, и снова я только лишь сын своего отца, еди его черви!
Стоя в темной кухне, Роберт Нэвилль пытался подколупнуть ногтем обертку на горлышке бутылки – и подглядывал в гостиную, где сидела Руфь.
Он внимательно разглядывал ее – складки ткани, спадающие вдоль тела, чуть намеченную выпуклость груди, икры и лодыжки, бронзовые от загара, и торчащие из-под халата узенькие гладкие коленки. Ее девичье тело определенно отрицало наличие двух детей. И что самое странное, подумал он, что он не чувствовал к ней никакого физического влечения. Если бы она пришла два года назад или немного позже, возможно, что он изнасиловал бы ее. Были такие ужасные дни. Были у него такие моменты, когда он в попытках найти выход своей жажде решался на невообразимое, и жил с этим в себе, доходя почти до безумия. Но затем он взялся за эксперименты. Бросил курить, перестал срываться в запои. Медленно и вдумчиво он занял себя исследованиями, и результат оказался поразительным: сексуальность безумствующей плоти утихла, почти что растворилась. Исцеление монаха,– думал он. Так и должно быть, иначе никакой нормальный человек не смог бы исключить секс из своей жизни – а были занятия, которые требовали этого.
И теперь, почти ничего не ощущая, он был счастлив. Разве что где-то в глубине, под каменным гнетом многолетнего воздержания, рождалось едва заметное, непривычное волнение. Он был даже доволен, что мог оставить его без внимания. В особенности потому, что не было уверенности в том, что Руфь – тот напарник, о котором он мечтал. Как не было уверенности в том, что ей можно будет сохранить жизнь дольше завтрашнего утра. Лечить?
Вылечить – маловероятно.
Он вернулся в гостиную с откупоренной бутылкой. Она сдержанно улыбнулась ему, когда он добавил ей в бокал вина.
– Восхитительная фреска,– сказала она,– она мне нравится все больше и больше. Если пристально вглядеться в нее, то словно оказываешься в лесу.
Он хмыкнул.
– Должно быть, это стоило большого труда, так наладить все в доме,– сказала она.
– Что говорить,– сказал он,– да вы и сами через все это прошли.
– У нас не было ничего подобного,– сказала она. – Наш дом был совсем маленьким. И морозильник у нас был раза в два меньше.
– У вас должны были кончиться продукты,– сказал он, внимательно разглядывая ее.
– Замороженные,– поправила она,– мы питались в основном консервами.
Он кивнул. Логично, нечего возразить. Но что-то не удовлетворяло его. Это было чисто интуитивное чувство, но что-то ему не нравилось.
– А как с водой? – наконец спросил он.
Она молча изучала его некоторое время.
– Ты ведь не веришь ни единому моему слову, правда? – спросила она.
– Не в этом дело,– сказал он,– просто мне интересно, как вы жили.
– Твой голос тебя выдает,– сказала она. – Ты так долго жил один, что утратил всякую способность притворяться.
Он хмыкнул. Было такое ощущение, что она играет с ним, и он почувствовал себя неуютно. Но это же забавно,– возразил он себе. – Все может быть. Она – женщина, у нее свой взгляд на вещи. Может быть, она и права. Наверное, он и есть грубый, безнадежно испорченный отшельничеством брюзга. Ну и что?
– Расскажи мне про своего мужа,– резко сказал он.
Что-то промелькнуло в ее лице, словно тень воспоминания. Она подняла к губам бокал, наполненный темным вином.
– Не сейчас,– сказала она,– пожалуйста”
Он откинулся на спинку кресла, пытаясь проанализировать владевшее им неясное чувство неудовлетворенности. “Все, что она говорила и делала, могло быть следствием того, через что она прошла; а могло быть и ложью.
Но зачем ей лгать? – спрашивал он себя. – Ведь утром он проверит ее кровь. Какой может быть прок с того, что она солжет ему сейчас, если утром, всего через несколько часов, он все равно узнает правду?
– Знаешь,– сказал он, пытаясь смягчить паузу,– вот о чем я подумал. Если эту эпидемию пережили трое, то, может быть, где-то есть и еще?
– Ты полагаешь, это возможно? – спросила она.
– А почему нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21