Но есть большая разница. Внутри организма он является анаэробом, и в этой форме он поддерживает симбиоз с организмом. Вампир-хозяин поставляет бациллам кровь, а они снабжают организм энергией и стимулируют жизнедеятельность. Могу, кстати, добавить, что именно благодаря этой инфекции начинают расти клыки, похожие на волчьи.
– О?!
– А когда попадает воздух,– продолжал он,– ситуация изменяется стремительно. Микроб переходит в аэробную форму. И тогда, вместо симбиотического поведения, резко переходит к вирулентному паразитированию.
– Он сделал паузу и добавил: – Он просто съедает хозяина.
– Значит, колышек… – начала она…
– Просто проделывает отверстие для воздуха. Разумеется. Впускает воздух и не дает клею возможности залатать отверстие – дырка должна быть достаточно большой. В общем, сердце тут ни при чем. Теперь я просто вскрываю им запястья достаточно глубоко, чтобы клей не сработал, или отрубаю кисть. – Он усмехнулся. – Страшно даже вспомнить, сколько времени я тратил на то, чтобы настрогать этих колышков!..
Она кивнула и, заметив в своей руке пустой бокал, поставила его на стол.
– Вот почему та женщина так стремительно распалась,– сказал он,– она была мертва уже задолго до того. И, как только воздух проник в организм, микроб мгновенно пожрал все останки.
Она тяжело сглотнула, и ее словно передернуло.
– Это ужасно,– сказала она.
Он удивленно взглянул на нее. Ужасно? Какое странное слово. Он не слышал его уже несколько лет. Слово “ужас” давно уже стало для него бесцветным пережитком прошлого. Избыток ужаса, постоянный ужас – все это стало привычно, и на этом фоне мало что поднималось выше среднего уровня. Роберт Нэвилль принимал сложившуюся ситуацию как непреложный факт. Дополнительные определения, прилагательные утратили свой смысл.
– А как же… Как же те, что еще живы?..
– Видишь ли, у них то же самое. Когда отрубаешь кисть, микроб становится паразитным. Но они в основном умирают просто от кровотечения.
– Просто…
Она отвернулась, но он успел заметить, как сжались и побледнели ее губы.
– Что-то случилось? – спросил он.
– Н-ничего. Ничего,– сказала она.
Он усмехнулся.
– К этому привыкаешь со временем,– сказал он. – Приходится.
Ее опять передернуло, и словно что-то застряло у нее в горле.
– Тебе не по душе мои заповеди,– сказал он. – Законы Роберта – это законы джунглей. Поверь мне, я делаю только то, что могу, ничего другого не остается. Что толку – оставлять их больными, пока они не умрут и не возродятся – в новом, чудовищном обличье?
Она сцепила руки.
– Но ты говорил, что очень многие из них все еще живы,– нервно проговорила она,– почему ты считаешь, что они умрут? Может быть, им удастся выжить?
– Я знаю наверняка,– сказал он. – Я знаю этого микроба. Знаю, как он размножается. Неважно, как долго организм будет сопротивляться, микроб все равно победит. Я готовил антибиотики и колол их дюжинами. Но это не действует. Не может действовать. Вакцины бесполезны, потому что заболевание уже идет полным ходом. Их организм уже не может производить антитела, потому что его жизнедеятельность уже поддерживает сам микроб. Это невозможно, поверь мне. Это засада. Если я не убью их, то рано или поздно они умрут – и придут к моему дому. У меня нет выбора. Никакого выбора.
Оба молчали, и только треск умолкшей пластинки, продолжавшей крутиться на диске проигрывателя, нарушал тягостную тишину.
Она не глядела на него, внимательно уставившись в пол, и взгляд ее был пуст и холоден. Она явно не хотела встретиться с его взглядом. Как странно,– думал он,– мне приходится искать аргументы в защиту того, что еще вчера было необходимостью и казалось единственно возможным. За прошедшие годы он ни разу не усомнился в своей правоте. И только теперь, под ее давлением, такие мысли закопошились в его сознании. И мысли эти казались чужими, странными и враждебными.
– Ты в самом деле полагаешь, что я не прав? – недоверчиво переспросил он.
Она прикусила нижнюю губу.
– Руфь? – спросил он.
– Не мне это решать,– ответила она.
18
– Вирджи!
Темная фигура отпрянула к стене, словно отброшенная хриплым воплем Нэвилля, рассекшим ночную тишину. Он вскочил с кресла и уставился в темноту. Глаза его еще не расклеились ото сна, но сердце колотилось в груди как маньяк, который лупит в стены своей темницы, требуя свободы.
Вскочив на ноги, он судорожно пытался понять, где он и что с ним происходит. В мозгах царила полная неразбериха.
– Вирджи? – снова осторожно спросил он. – Вирджи?..
– Это… Это я… – произнес в темноте срывающийся голос.
Он неуверенно шагнул в сторону тонкого луча света, пробивающегося через открытый дверной глазок. Он тупо моргал, медленно вникая в происходящее.
Она вздрогнула, когда он положил руку ей на плечо и крепко сжал.
– Это Руфь. Руфь,– сказала она перепуганным шепотом.
Он стоял, медленно покачиваясь в темноте, абсолютно не понимая, что это за тень маячит перед ним.
– Это Руфь,– сказала она чуть громче.
Пробуждение обрушилось на него словно поток ледяной воды из брандспойта. Его мгновенно скрутило всего, словно от холода, в животе и в груди заныло, мышцы болезненно напряглись. Это была не Вирджи. Он помотал головой и протер глаза. Руки еще плохо слушались его.
Взвешенное состояние, подобное неожиданной глубокой депрессии, охватило его, и он стоял на месте, глядя перед собой и слабо бормоча. Он чувствовал, что его слегка покачивает, вокруг царила темнота, и туман медленно освобождал его сознание.
Он перевел взгляд на открытый глазок, затем снова на нее.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он. В голосе его слышны были остатки сна.
– Н-ничего,– сказала она. – Я… просто мне не спалось.
Лампочка зажглась неожиданно, и он на мгновение зажмурился. Затем снял руку с выключателя и обернулся. Она все еще стояла, прижавшись к стене и моргая от внезапного яркого света. Руки ее были опущены вдоль туловища и сжаты в кулаки.
– Почему ты одета? – удивленно спросил он.
Она напряженно глядела на него. Дыхание было тяжелым. Он снова протер глаза и откинул назад длинные волосы, спутавшиеся с бакенбардами.
– Я… просто смотрела, что там делается,– она кивнула в сторону входной двери.
– Но почему ты одета?..
– Мне не спалось. Я никак не могла заснуть.
Он стоял, глядя на нее, все еще чуть покачиваясь, чувствуя, как постепенно успокаивается сердцебиение. Через открытый глазок снаружи доносились крики, и он различил привычный вопль Кортмана:
– Выходи, Нэвилль!
Подойдя к глазку, он захлопнул его и обернулся.
– Я хочу знать, почему ты одета,– снова сказал он.
– Нипочему.
– Ты собиралась уйти, пока я сплю?
– Да нет, я…
– Я тебя спрашиваю! – он схватил ее за запястье, и она вскрикнула.
– Нет, нет, что ты,– торопливо проговорила она,– как можно, когда они все там?
Он стоял и, тяжело дыша, вглядывался в ее испуганное лицо. Он чуть вздрогнул, вспомнив свое пробуждение – состояние шока, когда ему показалось, что это Вирджи.
Он отбросил ее руку и отвернулся. Он полагал, что прошлое уже давно умерло,– но нет. Сколько же времени для этого нужно?
Он молча налил себе рюмку виски и торопливо, судорожно заглотил. Вирджи, Вирджи,– горестно звучало в его мозгу,– ты все еще со мной. Он закрыл глаза и с силой стиснул зубы.
– Ее так звали? – услышал он голос Руфи.
Мышцы его напряглись, но лишь на мгновение; он чувствовал себя разбитым.
– Все в порядке,– голос его звучал глухо и потерянно,– иди спать.
Она сделала шаг в сторону.
– Извини,– проговорила она,– я не хотела…
Внезапно он почувствовал, что не хочет отпускать ее. Он хотел, чтобы она осталась. Без всякой причины, только бы снова не остаться в одиночестве.
– Мне показалось, что ты – моя жена,– услышал он собственный голос. – Я проснулся и решил…
Он как следует хлебнул виски и, поперхнувшись, закашлялся. Руфь терпеливо ждала продолжения, лицо ее находилось в тени.
– …Решил, что она вернулась, понимаешь ли… – медленно продолжал он, с трудом отыскивая слова. – Я похоронил ее, но однажды ночью она вернулась. И я тогда увидел – тень, силуэт – это было похоже на тебя. Да. Она вернулась. Мертвая. И я хотел ее оставить с собой. Да, хотел. Но она уже была не той, что была прежде. Видишь ли, она хотела только одного…
Он подавил спазм в горле.
– Моя собственная жена,– голос его задрожал,– вернулась, чтобы пить мою кровь…
Он швырнул свой бокал о крышку бара, развернулся и зашагал: дошел до входной двери, развернулся, снова вернулся к бару и уставился в одну точку. Руфь молчала. Она стояла все там же, прислонившись к стене, и слушала.
– Я избавился от нее,– наконец сказал он. – Мне пришлось сделать с ней то же самое, что и с остальными. С моей собственной женой. – Какое-то клокотанье в горле мешало ему говорить. – Колышек. – Его голос был ужасен.
– Я вколотил в нее… А что еще я мог сделать. Я ничего больше не мог. Я…
Он не мог продолжать. Его трясло. Он долго стоял так, плотно закрыв глаза…
Потом снова заговорил:
– Это было почти три года назад. И до сих пор я помню… Это сидит во мне, и я ничего не могу с этим поделать. Что делать. Что делать?! – Боль воспоминаний снова захлестнула его и он обрушил свой кулак на крышку бара.
– Как ты ни старайся, этого не забыть. Никогда не забыть… И не загладить
– и не избавиться от этого! – Он запустил трясущиеся пальцы в свою шевелюру… – Я знаю, что ты думаешь. Я знаю. Я не верил. Я сначала не верил тебе. Мне было тихо и спокойно в своем маленьком и крепком панцире. А теперь,– он медленно помотал головой, и в его жесте сквозило поражение,– в одно мгновение исчезло все… Уверенность, покой, безопасность. Все пропало…
– Роберт…
В ее голосе что-то надломилось.
– За что нам это наказание? – спросила она.
– Не знаю,– с горечью сказал он. – Нет причины. Нет объяснения. – Он с трудом подбирал слова. – Просто так все устроено… Так все и есть.
Она приблизилась к нему. И вдруг – он не отстранился и, не колеблясь, привлек ее к себе. И они остались вдвоем – два человека в объятиях друг друга, песчинкой затерянные среди безмерной, бескрайней темноты ночи…
– Роберт, Роберт.
Она гладила его по спине, руки ее были ласковыми и родными, и он крепко обнимал ее, закрыв глаза и уткнувшись в ее теплые, мягкие волосы. Их губы нашли друг друга и долго не расставались, и она, отчаянно боясь выпустить его, крепко обняла его за шею…
Потом они сидели в темноте, плотно прижавшись друг к другу, словно им теперь принадлежало последнее, ускользающее тепло этого угасающего мира, и они щедро делились им друг с другом.
Он чувствовал ее горячее дыхание, как вздымалась и опадала ее грудь; она спрятала лицо у него на плече, там, куда скрипач прячет свою скрипку, он чувствовал запах ее волос, гладил и ласкал шелковистые пряди, а она все крепче обнимала его.
– Прости меня, Руфь.
– Простить? За что?
– Я был резок с тобой. Не верил, подозревал.
Она промолчала, не выпуская его из объятий.
– Ох, Роберт,– наконец сказала она,– как это несправедливо. Как несправедливо. Почему мы еще живы? Почему не умерли, как все? Это было бы лучше – умереть вместе со всеми.
– Тсс-с, тс-с,– сказал он, чувствуя, как какое-то новое чувство разливается в нем: и сердце и разум его источали любовь, проникающую во все поры и невидимым сиянием исходящую из него,– все будет хорошо.
Он почувствовал, что она слабо покачала головой.
– Будет. Будет,– сказал он.
– Разве это возможно?
– Будет,– сказал он, хотя чувствовал, что ему самому трудно поверить в это, хотя понимал, что в нем говорит сейчас не разум, а это новое, освобожденное, всепроникающее чувство.
– Нет,– сказала она. – Нет.
– Будет, Руфь, обязательно будет.
Сколько они просидели так, обнявшись и прижавшись друг к другу? Он потерял счет времени. Все вокруг потеряло значение, их было только двое, и они были нужны друг другу – и поэтому они выжили и встретились, чтобы сплести свои руки и на мгновение забыть об ужасной гибели всего былого мира…
Он отчаянно хотел сделать что-нибудь для нее, помочь ей…
– Пойдем,– сказал он,– проверим твою кровь.
Она сразу стала чужой, их объятия распались.
– Нет, нет,– торопливо сказал он,– не бойся. Я уверен, что там ничего нет. А если и есть, то я вылечу тебя. Клянусь, я тебя вылечу, Руфь.
Она молчала. Она глядела на него, но в темноте не было видно ее глаз. Он встал и повлек ее за собой. Возбуждение, какого он не чувствовал все эти годы, овладело им: вылечить ее, помочь ей – он был словно в горячке.
– Позволь,– сказал он,– я не причиню тебе вреда. Клянусь тебе. Ведь надо знать, надо выяснить наверняка. Тогда будет ясно, что и как делать, и я займусь этим – я спасу тебя, Руфь, спасу. Или умру сам.
Но она не повиновалась, не хотела идти за ним, тянула назад.
– Пойдем со мной, Руфь.
Он исчерпал все запасы своего резонерства, все барьеры в нем рухнули, нервы были на пределе, он трясся словно эпилептик.
В спальне он зажег свет и увидел, как она перепугана. Он привлек ее к себе и погладил по волосам.
– Все хорошо,– сказал он,– все хорошо, Руфь. Неважно, что там будет, все будет хорошо. Ты мне веришь?
Он усадил ее на табуретку. Ее лицо побледнело, когда он зажег горелку и стал прокаливать перышко. Она начала дрожать. Он нагнулся к ней и поцеловал в щеку.
– Все хорошо,– ласково сказал он,– все будет хорошо.
Он проколол ей палец – она закрыла глаза, чтобы не смотреть,– и выдавил капельку крови. Он чувствовал боль, словно брал не ее, а свою кровь. Руки его дрожали.
– Вот так. Так,– заботливо сказал он, прижимая к проколу на ее пальце кусочек ваты. Его колотила неуемная дрожь, он боялся, что препарат не получится, руки не повиновались ему. Он старался смотреть на Руфь и улыбаться ей, ему хотелось согнать маску испуга с ее лица.
– Не бойся,– сказал он,– прошу тебя, не бойся. Я вылечу тебя, если ты больна. Вылечу, Руфь, вылечу.
Она сидела, не проронив ни слова, безразлично наблюдая за его возней. Только руки ее, не находившие себе покоя, выдавали ее волнение.
– Что ты будешь делать, если… Если найдешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21