сантехника для ванной
То есть я, разумеется, уходил, но понимал свой уход как последнюю роль, которая в конце концов удивительным образом вовлечет меня в пьесу.
Теперь я знал, что в другой город может попасть лишь уходящий с осознанием того, что путь, в который он пускается, не имеет никакого смысла, так как смысл означает место в ткани взаимосвязей, творящих дом, и что путь этот нельзя даже назвать бессмысленным, так как бессмысленность – это дополнение смысла и принадлежит к его миру. Беспокойство оттого, что все сведения о другом городе противоречивы, исчезло. Я понял, что мое стремление свести при свете дня вместе все ночные толкования было лишь попыткой внедрить другой город в знакомую систему, превратить его в колонию привычного дома и тем самым подчинить и разрушить. Неразрешимый вопрос разрешился: он попросту перестал быть вопросом. Теперь я видел во тьме пространство, где клубились и изменялись неизвестные светящиеся фигуры, формы которых нельзя было выразить формами нашего мира и которые не имели никакого смысла, но все же несли в себе некое право, кажущееся гораздо более сильным, исконным и неопровержимым, нежели право смысла – право, сросшееся непосредственно с бытием, суверенным и ничему не подчиненным, а потому не боящимся никакой угрозы. То, что лениво ворочалось в пространстве, было одновременно и сырой, зачаточной действительностью, и первопричиной, изменчивым и равнодушным загадочным сиянием. Вопросы, которые я раньше задавал клубящимся формам и на которые получал различные и противоречивые ответы, не могли встретиться с этим бледным светом. В открывшемся мне пространстве невозможно было отличить истоки законов и привычек от осколков исчезнувших существ и отбросов нашего мира, аморфность начала от аморфности исчезновения, бой чуждых сил от абсолютной и несокрушимой цельности, круговорот хаоса от незыблемого порядка. Это пространство наконец-то освободилось от власти дома. Мне открылся край, перед которым нас всю жизнь хотят уберечь, нам отказывают в праве на проигрыш и праве на изгнание, праве потеряться и бродить вдоль стен, стать изгнанником в мире дальних углов, на задворках бытия. Как они назойливы – только и знают, что навязывать нам спасение и дом, они хотят лишить нас сияющих земель чужбины, где освобожденные вещи тихо излучают прекрасный холодный свет, хотят лишить отрады одиночества на ночных равнинах над сверкающими городами, лишить прекрасных медленных танцев чудовищ на пустой дороге, пьянящего исчезновения в глубине темных комнат, под холодными зеркалами, где дрожит свет далеких фонарей – болезненное созвездие зодиакального круга, что вращается в нутрах домов.
Я оделся и бегом спустился по лестнице на улицу. Было холодное, морозное утро, от солнечного света под бровями пешеходов, в изгибах каменных драпировок скульптур и под заснеженными карнизами залегли резкие тени. Лица и движения людей, которых я встречал, казались мне торжественно, фантастически застывшими. Я шел по узким улочкам, погруженным в тень, по улочкам, которые неожиданно выводили меня на сияющие площади, я проходил по темным галереям, на сводах которых белел снег и до боли слепил усталые глаза. Я думал о тайных битвах, богослужениях и балах, что проходят в глубине за молчаливыми фасадами, о далеких дорогах в сердце Азии, часть которых – это улицы; проходя мимо памятника Яну Гусу, я представил себе его полое нутро и задумался о том, что там скрыто – винный ресторанчик с площадкой для танцев, цех, где тихо жужжат машины, или же бассейн, на глади которого отражается свет разноцветных ламп, сияющих в голове пустого памятника? Быть может, уже сегодня я буду плавать в его прохладной воде, в мерцающих пятнах света, мое тело станут гладить длинные волосы девушек, которых мраморный трамвай увез от их семей и которые забыли, что по ту сторону пустотелых скульптур существует другой мир. Я знал, что все здесь в один голос заговорят о провале и дезертирстве. Но мой уход в другой город не станет спектаклем, прикрывающим фиаско. Боль от провала не утихала, но странным образом слилась с невыразимой радостью от дороги и стала ее частью. О побеге больше всего говорят те, кто сами изо дня в день прячутся в убежище дома от вызовов, бросаемых им темными окраинами и запасными путями. Я не держал на них зла за то, что они укрылись в родном пространстве, – преданность пьесе, в которой они играют, была достойна восхищения и вызывала уважение, но я не считал необходимым оправдываться за то, что не принимаю в ней участия. Кто-то остается, а кто-то уходит. Один в течение всей своей жизни ни разу не слышал музыки шелестов и шорохов, сопровождающей наши слова, а другого засасывает узор на ковре или дурманящее нутро гардероба, семья неделями сидит у распахнутых дверец шкафа и ждет его возвращения, но потом о нем все забывают. Как долго еще наше общество будет презирать тех, кто уходит? Когда примирятся уходящие и остающиеся? Когда уход в другой город станет тихим праздником; когда прекратятся насмешки над теми, кто отказался играть в пьесе или же не смог этому научиться; когда перестанут насильно тянуть на сцену тех, у кого уже назначена встреча возле больших кирпичных зданий на товарной станции с зеленым ангелом в золотой маске? Общество не осознает, что нуждается в тех, кто переступает границу. Уходящий уже не думает о следах, оставленных им дома, но тем, кто не ушел, они напоминают об ином мире, и от этого напоминания трепещет действующий миропорядок и ненадолго пробуждается дремлющая сила, что тайно им пестуется: без уходящих привычное мироздание окостенеет и отомрет. Уход не означает окончание разговора. Да и настоящий разговор возможен только между теми, кто ушел, и теми, кто остается. Беседы с соплеменниками – всего лишь набившее оскомину эхо собственных слов. Все беседы черпают силы из одной великой беседы между живущими в доме и тем, что преодолевает границу, – шумом, в котором шелест тканей мешается с воем и скулежом чудовищ и музыкальными пьесами длительностью в несколько дней, которые играет оркестр изгнанников. Те, что живут внутри, считают голоса окраин бездельным сопровождением слов и не обращают на них внимания, но эти тихие ноты и отдаленные выкрики все-таки подспудно воздействуют на застывшие формы: они растворяют их, а потом вызревают и плодоносят на дне памяти.
Я перешел мост Манеса, миновал заснеженные многоярусные сады. Я не думал о возвращении, но не мог с полной уверенностью сказать, что никогда не вернусь. Я высвободил будущее из сети планов; теперь оно сияло светом, угасшим в мире, где было нашим слугой. Я не знал, что меня ждет, будет ли пребывание в другом городе бесконечным отрицанием привычной пьесы или же ее переплавкой и очищением в древнем пламени. Меня это не волновало, отдавшись на милость дороги, я не знал, повелит ли она мне в будущем навсегда остаться за стенами или вернуться назад с отрезанными драконьими языками в сумке. Того, что мы называли будущим, больше не существовало, было лишь чистое и цельное пламя времени, лишь зарево сущего, в нем пульсировали темные соки созревающих прошлых деяний и форм и невнятные запахи бесшумно приближающихся чудовищ. Я поднимался по крутым улочкам вдоль задних фасадов дворцов, я не торопился, я даже не знал, куда сверну на следующем перекрестке. Я размышлял о том, чем буду заниматься в другом городе: стану ли золотоискателем в джунглях книг, монахом в монастыре под крышей старого дома в Либени, рыбаком, что ходит за уловом в темное внутреннее море и видит вдалеке светящиеся лампы вечерних комнат? Раньше я сумасбродно полагал, что можно провести отпуск в другом городе, вернуться и написать о своем отдыхе книгу. Что ж, тогда я оставлю здесь книгу о встрече и о границе. Остальные мои книги будут написаны буквами другого города и напечатаны в ночных типографиях, что скрываются за пальто в шкафах. Быть может, какая-нибудь из моих книг окажется на полке букинистического магазина и кто-то, подобно мне, завернет туда в дождь или метель, с удивлением увидит, как из-за книг с другой стороны полки покажется нежная женская рука и вложит в промежуток между томами книгу; потрясенный, он достанет и откроет ее, будет рассматривать страницы, испещренные незнакомыми значками, потом наклонится, заглянет в темную щель на полке между книгами и увидит огни, мерцающие на черной глади, ощутит запах каменных коридоров. Я пересек пустую Градчанскую площадь, у Мартиницкого дворца свернул на улицу Новый Свет, прошел переулком, одну сторону которого составляла каменная стена, скрывавшая невидимые сады, поднялся по разбитой пологой лестнице, тянувшейся вдоль старинной кирпичной ограды. Заблестели рельсы, за ними сверкал на солнце маленький заснеженный сквер, на снегу качались тени деревьев, тревожимых ветром. Я стряхнул снег с лавочки и сел, наблюдая за игрой теней на искрящемся снегу. От Порохового моста медленно приближался трамвай; когда он подъехал ближе, я увидел, что он зеленого цвета. Трамвай тихо остановился перед сквериком, все его двери открылись. Я встал и пошел к нему по снежной белой целине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Теперь я знал, что в другой город может попасть лишь уходящий с осознанием того, что путь, в который он пускается, не имеет никакого смысла, так как смысл означает место в ткани взаимосвязей, творящих дом, и что путь этот нельзя даже назвать бессмысленным, так как бессмысленность – это дополнение смысла и принадлежит к его миру. Беспокойство оттого, что все сведения о другом городе противоречивы, исчезло. Я понял, что мое стремление свести при свете дня вместе все ночные толкования было лишь попыткой внедрить другой город в знакомую систему, превратить его в колонию привычного дома и тем самым подчинить и разрушить. Неразрешимый вопрос разрешился: он попросту перестал быть вопросом. Теперь я видел во тьме пространство, где клубились и изменялись неизвестные светящиеся фигуры, формы которых нельзя было выразить формами нашего мира и которые не имели никакого смысла, но все же несли в себе некое право, кажущееся гораздо более сильным, исконным и неопровержимым, нежели право смысла – право, сросшееся непосредственно с бытием, суверенным и ничему не подчиненным, а потому не боящимся никакой угрозы. То, что лениво ворочалось в пространстве, было одновременно и сырой, зачаточной действительностью, и первопричиной, изменчивым и равнодушным загадочным сиянием. Вопросы, которые я раньше задавал клубящимся формам и на которые получал различные и противоречивые ответы, не могли встретиться с этим бледным светом. В открывшемся мне пространстве невозможно было отличить истоки законов и привычек от осколков исчезнувших существ и отбросов нашего мира, аморфность начала от аморфности исчезновения, бой чуждых сил от абсолютной и несокрушимой цельности, круговорот хаоса от незыблемого порядка. Это пространство наконец-то освободилось от власти дома. Мне открылся край, перед которым нас всю жизнь хотят уберечь, нам отказывают в праве на проигрыш и праве на изгнание, праве потеряться и бродить вдоль стен, стать изгнанником в мире дальних углов, на задворках бытия. Как они назойливы – только и знают, что навязывать нам спасение и дом, они хотят лишить нас сияющих земель чужбины, где освобожденные вещи тихо излучают прекрасный холодный свет, хотят лишить отрады одиночества на ночных равнинах над сверкающими городами, лишить прекрасных медленных танцев чудовищ на пустой дороге, пьянящего исчезновения в глубине темных комнат, под холодными зеркалами, где дрожит свет далеких фонарей – болезненное созвездие зодиакального круга, что вращается в нутрах домов.
Я оделся и бегом спустился по лестнице на улицу. Было холодное, морозное утро, от солнечного света под бровями пешеходов, в изгибах каменных драпировок скульптур и под заснеженными карнизами залегли резкие тени. Лица и движения людей, которых я встречал, казались мне торжественно, фантастически застывшими. Я шел по узким улочкам, погруженным в тень, по улочкам, которые неожиданно выводили меня на сияющие площади, я проходил по темным галереям, на сводах которых белел снег и до боли слепил усталые глаза. Я думал о тайных битвах, богослужениях и балах, что проходят в глубине за молчаливыми фасадами, о далеких дорогах в сердце Азии, часть которых – это улицы; проходя мимо памятника Яну Гусу, я представил себе его полое нутро и задумался о том, что там скрыто – винный ресторанчик с площадкой для танцев, цех, где тихо жужжат машины, или же бассейн, на глади которого отражается свет разноцветных ламп, сияющих в голове пустого памятника? Быть может, уже сегодня я буду плавать в его прохладной воде, в мерцающих пятнах света, мое тело станут гладить длинные волосы девушек, которых мраморный трамвай увез от их семей и которые забыли, что по ту сторону пустотелых скульптур существует другой мир. Я знал, что все здесь в один голос заговорят о провале и дезертирстве. Но мой уход в другой город не станет спектаклем, прикрывающим фиаско. Боль от провала не утихала, но странным образом слилась с невыразимой радостью от дороги и стала ее частью. О побеге больше всего говорят те, кто сами изо дня в день прячутся в убежище дома от вызовов, бросаемых им темными окраинами и запасными путями. Я не держал на них зла за то, что они укрылись в родном пространстве, – преданность пьесе, в которой они играют, была достойна восхищения и вызывала уважение, но я не считал необходимым оправдываться за то, что не принимаю в ней участия. Кто-то остается, а кто-то уходит. Один в течение всей своей жизни ни разу не слышал музыки шелестов и шорохов, сопровождающей наши слова, а другого засасывает узор на ковре или дурманящее нутро гардероба, семья неделями сидит у распахнутых дверец шкафа и ждет его возвращения, но потом о нем все забывают. Как долго еще наше общество будет презирать тех, кто уходит? Когда примирятся уходящие и остающиеся? Когда уход в другой город станет тихим праздником; когда прекратятся насмешки над теми, кто отказался играть в пьесе или же не смог этому научиться; когда перестанут насильно тянуть на сцену тех, у кого уже назначена встреча возле больших кирпичных зданий на товарной станции с зеленым ангелом в золотой маске? Общество не осознает, что нуждается в тех, кто переступает границу. Уходящий уже не думает о следах, оставленных им дома, но тем, кто не ушел, они напоминают об ином мире, и от этого напоминания трепещет действующий миропорядок и ненадолго пробуждается дремлющая сила, что тайно им пестуется: без уходящих привычное мироздание окостенеет и отомрет. Уход не означает окончание разговора. Да и настоящий разговор возможен только между теми, кто ушел, и теми, кто остается. Беседы с соплеменниками – всего лишь набившее оскомину эхо собственных слов. Все беседы черпают силы из одной великой беседы между живущими в доме и тем, что преодолевает границу, – шумом, в котором шелест тканей мешается с воем и скулежом чудовищ и музыкальными пьесами длительностью в несколько дней, которые играет оркестр изгнанников. Те, что живут внутри, считают голоса окраин бездельным сопровождением слов и не обращают на них внимания, но эти тихие ноты и отдаленные выкрики все-таки подспудно воздействуют на застывшие формы: они растворяют их, а потом вызревают и плодоносят на дне памяти.
Я перешел мост Манеса, миновал заснеженные многоярусные сады. Я не думал о возвращении, но не мог с полной уверенностью сказать, что никогда не вернусь. Я высвободил будущее из сети планов; теперь оно сияло светом, угасшим в мире, где было нашим слугой. Я не знал, что меня ждет, будет ли пребывание в другом городе бесконечным отрицанием привычной пьесы или же ее переплавкой и очищением в древнем пламени. Меня это не волновало, отдавшись на милость дороги, я не знал, повелит ли она мне в будущем навсегда остаться за стенами или вернуться назад с отрезанными драконьими языками в сумке. Того, что мы называли будущим, больше не существовало, было лишь чистое и цельное пламя времени, лишь зарево сущего, в нем пульсировали темные соки созревающих прошлых деяний и форм и невнятные запахи бесшумно приближающихся чудовищ. Я поднимался по крутым улочкам вдоль задних фасадов дворцов, я не торопился, я даже не знал, куда сверну на следующем перекрестке. Я размышлял о том, чем буду заниматься в другом городе: стану ли золотоискателем в джунглях книг, монахом в монастыре под крышей старого дома в Либени, рыбаком, что ходит за уловом в темное внутреннее море и видит вдалеке светящиеся лампы вечерних комнат? Раньше я сумасбродно полагал, что можно провести отпуск в другом городе, вернуться и написать о своем отдыхе книгу. Что ж, тогда я оставлю здесь книгу о встрече и о границе. Остальные мои книги будут написаны буквами другого города и напечатаны в ночных типографиях, что скрываются за пальто в шкафах. Быть может, какая-нибудь из моих книг окажется на полке букинистического магазина и кто-то, подобно мне, завернет туда в дождь или метель, с удивлением увидит, как из-за книг с другой стороны полки покажется нежная женская рука и вложит в промежуток между томами книгу; потрясенный, он достанет и откроет ее, будет рассматривать страницы, испещренные незнакомыми значками, потом наклонится, заглянет в темную щель на полке между книгами и увидит огни, мерцающие на черной глади, ощутит запах каменных коридоров. Я пересек пустую Градчанскую площадь, у Мартиницкого дворца свернул на улицу Новый Свет, прошел переулком, одну сторону которого составляла каменная стена, скрывавшая невидимые сады, поднялся по разбитой пологой лестнице, тянувшейся вдоль старинной кирпичной ограды. Заблестели рельсы, за ними сверкал на солнце маленький заснеженный сквер, на снегу качались тени деревьев, тревожимых ветром. Я стряхнул снег с лавочки и сел, наблюдая за игрой теней на искрящемся снегу. От Порохового моста медленно приближался трамвай; когда он подъехал ближе, я увидел, что он зеленого цвета. Трамвай тихо остановился перед сквериком, все его двери открылись. Я встал и пошел к нему по снежной белой целине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19