Однако вертолет обогнал меня и, словно гигантское омерзительное насекомое, подлетел спереди; я упал на одеяло и смотрел, как вертолет приближается и снижается, как простыни вздымаются все выше, одна из них намоталась на пропеллер, вертолет закачался и боком рухнул на кровать, его винт все вращался и рвал простыни, одеяла и матрасы и поднимал в воздух перья, лоскуты и куски поролона, а потом раздался взрыв, звук которого напоминал гармонический аккорд, взятый множеством духовых инструментов, и вертолет сгинул в холодном синем пламени.
Я остался лежать там, где упал, и немного поспал. Я так устал от бешеной погони, что мне недостало сил опять отправиться в горы и искать перевал, по которому можно было бы проникнуть в глубь иного пространства, и я вернулся по постельной равнине в темную квартиру. Там я оделся и совсем было собрался уходить, когда раздался резкий стук в окно. За стеклом сидела птица-декламатор Феликс. Я обрадовался, что снова вижу его, и тут же открыл створки, но Феликс, оставшись на наружном подоконнике, поклонился и стал быстро читать стихотворение, которое он пытался продекламировать еще во время нашей первой встречи на крыше храма Святого Вита. Он читал с огромным пафосом и особо отмечал места, которые ему казались важными для восприятия, взмахами крыльев и низкими поклонами, так что я боялся, что он свалится с подоконника:
Пой об окраинных землях, которым срединный закон неизвестен,
Варвар с равнины там молча кубок хмельной осушает
Вместе с таможенным стражем земель отдаленных, в которых
Тот, кто победы лишен, обрести ее сызнова может,
Возле реки бесконечно блуждая иль в комнатах задних
Лавок, где сладости грудой лежат у витрин, что на площадь выходят,
Или касаясь предметов различных в пространстве бесцельном.
Пой об истории новой, где солнечный блеск и в саду запустенье.
Там, говорят, через щели порядка былое величье сияет,
Власть, позабытая всеми, что тайно по-прежнему правит,
В шелесте платьев столичных, что праздничный бал открывает,
Звуки сбирает и заново смысл словам открывает забытым,
Тайная власть, что взамен наших планов балет объявляет
В джунглях глухих и что в жестах живет, не замеченных глазом,
Словно в чертогах златых, что в далеких горах притаились.
Земли окраин, откуда в ночной тишине глас чудовищ протяжный…
При этих словах Феликс слишком сильно замахал крыльями – и не удержался. Снизу послышался испуганный писк, но, к счастью, птице удалось обрести равновесие; она тут же снова взлетела на подоконник и продолжала:
Земли окраин, откуда в ночной тишине глас чудовищ протяжный
Слышится, слившись с журчаньем воды в туалете и поезда криком
На виадуке крутом, где отчаянье звуками правит.
Слышен в единстве с мелодией дивной, в картинах которой
Ящеров видим, на яхтах прекрасных плывущих по бурному морю,
Чтобы затем раствориться в мелодии этой призывной.
Земли окраин, мой друг, это центр, а мы расселились по краю,
Тайну откроет тебе птица Феликс, что древним обучена строкам,
Сидя у роботов тех на плече, что по тайным блуждают дорогам.
Слушай же, странник, о том, что последнего центра сиянье
Только за гранью знакомого мира найдешь, утомившись в дороге,
Но наяву не достигнешь пределов заветного круга,
Даже в пути бесконечном дни жизни своей проводя год за годом,
Белые храмы минуя дорог серебристых, леса без зверья и покрова
Или кафе, где прислуга крадет посетителей пищу,
Так что последних всерьез беспокоит судьба саркофагов,
Что в гардеробе были оставлены ими наивно…
Тихим прыжком на подоконник вскочила кошка. Феликс снова заверещал и улетел. Я ждал, не вернется ли он и не скажет ли еще что-нибудь об окраинах или о том, что же случилось с саркофагами в гардеробе кафе, но он так и не появился, и я вышел из квартиры и спустился по темной лестнице в холл на первом этаже дома. Сквозь люнетту над входной дверью был виден снег, кружившийся в свете уличного фонаря.
Глава 16
Скат
Я нащупал в темноте холодную ручку двери. Она со скрипом отворилась, в темный коридор ворвался снег и ударил меня по лицу. Я понял, что прошел насквозь несколько объединенных вместе домов и оказался на Аненской площади. Откуда-то послышалось сердитое тявканье, перемежающееся со стонами. Я огляделся и увидел, что перед входом в разрушенный монастырь большая собака с оскаленными зубами нападает на ската, с которым я уже встречался на Староместской площади и которому, судя по всему, удалось пережить рыбное празднество. Скат пытался увернуться от собачьих клыков и защищался электрическими разрядами. Каждый раз после удара током пес взвизгивал и отскакивал, но потом снова кидался на животное. Было ясно, что скат уже очень устал и что электрические разряды слабеют. Зато собака нападала все яростнее, тонкое тело ската кровоточило в тех местах, которые порвали собачьи зубы; было ясно, что неравный бой близится к концу. Я подбежал к противникам и отогнал собаку. Скат в изнеможении лежал на снегу, истекая кровью, его глаза смотрели на меня с благодарностью. Я погладил его холодное тело. У меня была с собой небольшая плоская бутылка с «Охотничьей», и я хотел дать скату глоточек, но потом придумал кое-что получше. Достал из кармана пузырек, где оставалось еще немного летучей жидкости, осторожно приподнял ската и поднес горлышко к его рту на нижней стороне тела. «Выпей, – сказал я, – это тебе поможет». Скат глотнул зеленой жидкости.
Когда снадобье подействовало, инстинкт подсказал скату, что делать. Края его тела заволновались, он поднялся в воздух, плавно облетел площадь на высоте третьего этажа и снова опустился на снег у моих ног. Было видно, что жидкость придала ему сил, да и раны перестали кровоточить. Однако скат не улетал, он все время возвращался ко мне, приземлялся у моих ног и нетерпеливо посматривал на меня. Казалось, будто он чего-то добивается. И внезапно я понял. Я осторожно уселся на его плоскую спину и скрестил ноги по-турецки. Скат радостно замахал краешками тела и взмыл со мной в воздух.
Я снова проплывал над городом, погруженным во тьму, среди плавно опускающихся хлопьев снега. Ночь отступала, на улицах появлялись первые прохожие из моей части города. Скат стал подниматься широкими кругами, и скоро мы влетели в тучи. Мы вынырнули над облаками под бледнеющими звездами, скат стремился все выше, внизу распростерлось темное море облаков, которое постепенно светлело на востоке; на горизонте появился краешек красного солнца, и его лучи тут же озарили равнину облаков, которая стала розовой, на розовом фоне выступили черные тени на гребнях изменчивых волн. Скат медленно летел над розовым морем; поудобнее усевшись на его спине, я откупорил «Старую охотничью» и принялся потягивать ее; меня огорчало, что у ската оба глаза на верхней половине тела и потому он не может видеть прекрасный восход солнца над облаками.
Скат стал медленно снижаться, теперь он летел по направлению к солнцу прямо над розовой гладью облаков и все увеличивал скорость. Перед нами над равниной появились два облачных столба и превратились в огромных, высотой с шестиэтажный дом, конных воинов с копьями в руках; мы видели их лица; наверное, это были те самые облачные скульптуры, о которых говорил отец Алвейры, мастера из второго города наверняка владели некой технологией, помогавшей им создавать статуи из пара. Обе скульптуры постепенно менялись: левый всадник стал пирамидой, на остриях которой были шары, как на червонной девятке, а правый всадник сам остался прежним, но зато голова его лошади превратилась в голову красивой женщины, которая смотрела в нашу сторону и счастливо улыбалась. Наконец обе облачные скульптуры вытянулись вверх и превратились в две поднятые руки, каждая их которых держала в судорожно сжатых пальцах вывернутую наизнанку кроличью шкурку. (Интересно, что хотел этим сказать неизвестный скульптор?) Красное низкое солнце сияло между двумя гигантскими руками, накрывавшими своими тенями всю розовую равнину; скат теперь летел с невероятной скоростью прямо над облаками, он направлялся в просвет между руками, которые все приближались и росли, – и наконец мы промчались через их призрачные ворота. Я обернулся и увидел, что скульптуры медленно рушатся обратно в море облаков.
Скат замедлил скорость и стал опускаться – наверное, летучая жидкость утрачивала свою действенность. Мы снова погрузились в облака, скоро появились заснеженные крыши города. Снегопад закончился, на улицах было полно народу. Когда мы пролетали мимо смотровой площадки малостранской мостовой башни, я заметил между ее столбов ухмыляющееся лицо официанта, отца Алвейры, из тени показалось ружейное дуло. «Осторожно!» – крикнул я, но раздался выстрел, скат дернулся и закачался, из его спины потекла кровь. На башне злорадно засмеялись. Скат несся по крутой спирали прямо в реку, за несколько метров от Кампы я соскользнул с него и упал в сугроб, который намело у края тротуара. Скат скрылся под водой и так и не вынырнул.
Целый день я бесцельно бродил по улицам; после обеда меня занесло на городскую окраину, где на снегу меж длинных ровных рядов старых кирпичных домов играли стайки детей. Где-то неподалеку был вокзал: я слышал гудки поездов и железное лязганье буферов. Я зашел в пивную, из окна которой открывался вид на серую заводскую стену, тянущуюся вдоль всего противоположного тротуара. Пластмассовые пустые столешницы сияли тихим светом, в пивной сидели только три толстяка, они пили пиво и смотрели хоккей – цветной телевизор стоял на полке у стены. Хозяин был с ними; он встал и принес мне пиво, а потом снова подсел к толстякам, и все начали наперебой комментировать игру.
Вдруг изображение стало расплывчатым и раздвоенным, звук пропал, и на экране замелькали кадры какой-то другой программы.
– Снова он барахлит. Черт подери, Вашек, когда ты наконец починишь свой «ящик»? – недовольно спросил один из посетителей.
Хозяин ответил, оправдываясь:
– Вчера как раз приходил мастер, говорит, что с ним все в порядке. Наверное, где-то рядом сильный передатчик, который мешает приему.
Он пошел к телевизору и стал стучать по нему кулаком. После третьего удара хоккейная площадка окончательно исчезла с экрана, зато появилось четкое изображение какого-то просторного помещения, залитого искусственным светом. Я даже не удивился, узнав в нем подземный храм. Скамьи в нефе были заполнены до отказа, по проходам ездили телекамеры, украшенные теми же судорожно закрученными орнаментами, что и стены храма. Перед алтарем стояла стеклянная емкость высотой около полутора метров, до краев наполненная золотистой жидкостью; спереди к ней была приставлена лестница. По левую руку стоял официант в великолепном черном облачении с розовым узором. Справа сидели шесть девушек в белых шелковых одеяниях с вышитыми золотом драконами. Последняя из них была Алвейра.
Послышалась тихая монотонная музыка, напоминающая звуки капель, падающих на водную гладь. Официант-жрец надел ритуальный головной убор, который был сделан из перевернутого осьминога; к концам щупалец, торчащих вверх и, видимо, укрепленных изнутри проволокой, были привязаны маленькие колокольчики, их звон сливался с тихой водной музыкой. Толстяки загоготали, хозяин шлепал себя по колену и кричал:
– Во дают! С ума сойти!
Первая девушка встала, сняла с себя одежды – все в пивной притихли и впились глазами в экран, – нагая поднялась по ступенькам и соскользнула в купель. Она погрузилась туда целиком, скрылась под гладью на добрую четверть минуты. Жидкость медленно переливалась через края емкости: это, очевидно, был мед, его капли тяжело шлепались на пол храма. Потом девушка вынырнула, ослепленная медом, официант подал ей руку, помог выбраться наружу и спуститься по ступенькам.
Девушка замерла слева от купели, мед капал с ее слипшихся волос, стекал с тела. В мед погрузились по очереди все шесть девушек; когда последней из купели выныривала Алвейра, ее лицо, измазанное медом, показали крупным планом: она дышала ртом, потому что мед залепил ей нос, казалось, что она смотрит прямо на меня, – но изображение снова расплылось и задрожало, а когда оно стало четким, то на экране возникло ледяное поле с хоккеистами.
– Ничего себе… – пробурчал один из толстяков.
– Вот чушь-то показали, – прокомментировал трансляцию из подземного храма другой толстяк. – Прямо как в прошлый раз, когда засняли кита в шлюзе у набережной Яначека.
– Ну нет, иногда бывает интересно, – встал хозяин на защиту своего телевизора. – Помните ту комедию про придурка, который дрался на башне с акулой? Вот смеху-то было!
Я выпил еще одну кружку пива и досмотрел хоккейный матч. Но подземный храм на экране больше не появился. Я расплатился и вышел на сумеречную улицу, где снова начался снегопад.
Глава 17
В шлюзе
Я отправился в обратный путь, к центру города; я спускался к реке вдоль огромных административных зданий начала века и вдоль решеток, за которыми белели заснеженные парки, резкий ветер кидал мне в лицо мелкий колючий снег, я шагал прищурившись, и свет уличных фонарей и автомобильных фар казался расплывчатым. Я шел по набережной под голыми черными деревьями, на другой стороне улицы тянулись тихие фасады с кариатидами, подпирающими балконы, внизу, под металлическим заграждением, текла темная река, скрытая от глаз торопливых пешеходов точно так же, как тихая жизнь тел, как призраки в углах. Я смотрел на темную водную гладь с дрожащими на ней огнями и думал о том, насколько же за последние дни изменилось мое восприятие; я засмеялся – я стал почти как те, из шкафов и каморок, я замечаю только самый остаток мира, его окраину, о существовании которой в моем мире почти никто не знает, в то время как формы, по которым многие годы беззаботно скользил мой взгляд, постепенно расплываются в тумане. Когда же я сам стану призраком?
Проходя мимо шлюза между набережной и островом, я вспомнил про разговор в пивной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19