Я всегда знаю, что происходит. Они не подозревают об этом, а я знаю. И сейчас, может быть, даже лучше, чем когда бы то ни было. Она массирует ему кожу на голове, погрузив пальцы в длинные черные волосы. Он дергается, когда она дотрагивается до шишки. «Ш-ш», – говорит она, и он стихает. До меня доносится только легкий ноющий звук, как если бы он плакал, и возможно, он плачет. Я поднимаю глаза на мать, не сомневаясь, что не увижу слез. Она сидит рядом с отцом, касается руками его головы, но взгляд ее где-то далеко, устремлен в окно фургона на темную стену деревьев, поскольку больше вроде и некуда смотреть. Однако, каким бы отсутствующим ни был ее взгляд, он абсолютно спокоен, по крайней мере так мне кажется. Фотографии 24, 25Погоня За мной следили. Вдоль тропы в деревьях и можжевеловом кустарнике кто-то шел вровень со мной, шаг в шаг, и даже дышал как я. Я продолжал идти своей дорогой, думая почему-то о молодом туристе, вернувшемся, чтобы шпионить за нами. Решив вдруг запечатлеть свое бегство – дурацкая идея, – я вытянул руку с фотоаппаратом и стал беспорядочно щелкать слева направо, надеясь уловить и движения того, кто был в кустах. И тут на меня выбежала Выход, даже безлунной ночью ее глаза блестели, она наклонилась и схватила меня за ноги, когда я наскочил на нее. Опрокинувшись на спину, я с хрустом ударился головой о тропу. Выход попыталась поднять меня, но я стал для нее слишком тяжел, теперь она уже не могла взять меня на руки. Не то. что раньше.«Идиот, смотри, что я из-за тебя наделала».Я чувствовал рану на затылке, сырость – это могла быть как кровь, так и грязь, или и то и другое.Я спросил, зачем она это сделала.«А зачем ты убежал от меня? Ты опять был с отцом?»Слишком много вопросов. Выход влепила мне пощечину – ни вопросы, ни мой тон ей были не по нраву.«Возвращайся сию же минуту».Я спросил, куда, на ее взгляд, я мог бы деться.Она огрела меня по другой щеке, я встал и побежал вниз по склону – домой. Старенький фургон, маленькая складная кровать, ветхие простыни, тощая подушка – вот все, что было у меня в этом мире. Но подножка Выход прервала мое движение, я споткнулся и полетел на землю, на сей раз почувствовав кровь и грязь на своем подбородке и сомневаясь, на месте ли моя челюсть.Выход присела на корточки рядом со мной, ее горячее дыхание обожгло мне ухо.«Я нарушила твое вечернее купание с отцом? Ты думаешь, мне не известно, что вы делаете, что он делает. Это омерзительно, отвратительно, и я не собираюсь за это отвечать. Ты меня слышишь, ты меня понимаешь?»Мое ухо горело, но все же я уловил звук шагов бегущего под горку человека. С трудом я повернул голову и увидел едва различимую в темноте фигуру – это мог быть только Паника, его длинные волосы развевались на ветру.«О, вот и он», – сказала Выход, вставая, разворачиваясь к нему лицом, ее руки были сжаты в кулаки. «Вот и елдацкая кавалерия!» Как бы я хотел, чтобы в тот момент мне хватило сил дотянуться до фотоаппарата. Своим наивным сердцем фотографа я знал, что это замечательный кадр, драматический, с настроением, но, пришпиленный к земле болью и левой ногой Выход, я не мог пошевелиться.Паника почти поравнялся с нами, когда Выход выкрикнула: «Что, бросился на помощь своему сыну? Забеспокоился о нем?»Однако Паника не остановился, он перепрыгнул через меня и продолжил свой бег вниз под горку, лишь запах его пота и несколько выпавших волосков какое-то время еще парили надо мной. А его уже и след простыл, как будто и не было, подумал я.«Типично, просто дьявольски типично. Куда побежал?»Но ее вопль не достиг его ушей, тогда она нагнулась и обратилась ко мне таким голосом, от которого у меня мурашки побежали по телу, словно она дала мне еще одну оплеуху: «Идем, милый, я помогу тебе встать, мы и сами можем дойти до фургона. Мы не нуждаемся в нем. Он дурак. Мы можем быть и вдвоем – ты и я». Фотографии 26, 27, 28, 29, 30, 31Панорама Отчаянная скука.Сначала я прижимался к окну фургона, трогал языком стекло, играл с туманом, который образовывался от моего дыхания и тут же испарялся; потом я снимал панорамный вид темноты своей головокамерой. Пришлось сделать шесть снимков, чтобы запечатлеть во всех очертаниях местность, видневшуюся в скользящем свете нашего фургона. Поворачивая голову (из крайнего левого положения в крайнее правое ровно на восемь сантиметров за каждый поворот), я отмечал глазами все достойные внимания кадры. Затем я объединил свои камеры, синхронизируя движения, комбинируя один видоискатель с другим. Потребовалось немало времени, чтобы высчитать расстояния, но как раз времени-то у меня было навалом. Глаза-объективы устремлены вперед, тело – неуклюжая тренога – неподвижно и немного откинуто назад, чтобы панорама была наиболее ровной и полной.А отец где-то в другом месте. Опять. Возможно, вернулся каменистой тропой наверх, к лагуне, и плавал в горном озере под луной или кружился в своем танце, причитал и рвал на себе волосы. Что-нибудь. Где-нибудь.Выход, оцепенев перед телевизором, смотрела какой-то фильм по видаку. Она сидела ко мне спиной, тело ее было неподвижно, только руки периодически сновали туда-сюда – левая сбрасывала пепел после долгих затяжек сигаретой, правая разворачивала конфеты и подносила их ко рту. Одна конфета каждые сорок секунд, одна затяжка каждые десять. Головография А потом еще один досмотр, на сей раз полночный. Такие инспекции она совершала нечасто и без какой-либо периодичности. Обычно это происходило, когда карие глаза моей матери становились бешеными. Вот и сейчас они бешеные. Поздно, уже далеко за полночь, но заведенный порядок проведения досмотра остается незыблемым, все движения наработаны и доведены до автоматизма. Я просыпаюсь, почувствовав, как она нависает надо мной и принюхивается. Окончательно вырвав меня из снов, она откидывает одеяло и щупает мою пижаму в поисках предательских влажных следов неудержанной мочи. Или того хуже. Даже если ничего нет и никогда не было, она поднимает меня, так что я очумело сижу На раскладушке. Она расстегивает мою пижамную куртку и отбрасывает ее, затем стаскивает с меня пижамные штаны. Она проводит по моей коже ладонью и проверяет простыни подо мной, и все это делается в полном молчании. С силой надавив мне на плечи – это означает «не двигаться», как бы холодно ни было, – она отходит, чтобы взять свежую пижаму, а я, покрываясь мурашками, сижу и покорно жду, пока она наденет ее на меня. Повторным нажатием она переводит меня в горизонтальное положение, туго подтыкает мне одеяло и возвращается в свою кровать. Вскоре уже слышится ее похрапывание, тогда как у меня сна ни в одном глазу; единственное, что мне остается, – это считать постукивания ветки об оконное стекло, слушать лай какой-то собаки и перекатывания консервной банки на улице.Все это время отец стоял темной тенью в кухонном отсеке, прячась за открытыми дверцами буфета. Наблюдая, не двигаясь. Он ничего не сказал, не нарушил ритуал моей матери, как и она не нарушала его. Такая вот у нас семья, думал я. Фотографии 32, 33И снова в движении Фотография, передающая движение, образ, созданный движением. Я услышал звук захлопывающейся дверцы машины и решил, что это в фильме; Выход, как ни в чем не бывало, продолжала сидеть перед телевизором, есть конфеты и курить. Но тут заурчал мотор, и я понял, что это не фильм.Фургон трижды накренился вперед, когда машина срывалась с места, потом еще один злой рывок, и мы почувствовали, что движемся, резко разворачиваемся, видак соскальзывает с подставки, сигареты высыпаются из пачки, конфеты летят на пол. Выход подскакивает в смятении и, бросив горящую сигарету, устремляется к окну гостиного отсека. Я – следом за ней.Мы боремся за пространство у окна, пытаясь хоть что-то увидеть.«Какого черта, что он делает, псих ненормальный? Он просто срывается и уезжает, без единого слова».Но она не могла ничего поделать. Мы уже мчались на полной скорости, и добраться до машины не представлялось возможным. Это не кино, и поблизости не было трюкачей, чтобы выполнить за нас трюк.«Я его убью, если он не угробит нас прежде».«Я его убью, если он не убьет нас прежде».Она отошла от окна, и я тут же метнулся на освободившееся место, прижался лицом к стеклу и почувствовал головокружение и страх от мелькающих за окном и яростно скребущих фургон ветвей деревьев.Мне казалось, я знаю, что случилось. Молодой турист, мимоходом вторгшийся в наш мир, вернулся, чтобы забрать нас с собой в путешествие, отвести проторенными дорогами в тот дом, которого я совсем не помнил, годы жизни в фургоне плотной завесой скрыли его от меня. Спаситель, угонявший нас назад в прошлое, улыбался. Забери меня отсюда. Но потом его улыбка трансформировалась в отцовскую. И сразу стала другой. Она скалилась всеми зубами в чащобе черных волос, скрывавших большую часть лица. Отец уводил машину с поляны на проселочную дорогу, мчался на рискованной скорости под гору по той самой тропе, по которой мы поднимались к горному озеру.Я ничего не мог поделать. Мы неслись вниз в сторону гудронной дороги; подпрыгивая на выбоинах и кочках, фургон, казалось, готов был сорваться с прицепа, но отца, похоже, не интересовало, что происходит позади его ржавой машины. Поняв, что докричаться до него мне не удастся, даже если он услышит меня, я взглянул на Выход: в припадке злости и отчаяния она крушила кухонные секции и молотила кулаками воздух. Это стоит кадра, думал я, хоть их и мало осталось, такую свистопляску внутри и снаружи необходимо запечатлеть. Сначала я навел видоискатель на сгорбленную спину отца. Пришлось быстро решать, когда спустить затвор: вот обе его руки на руле, а в следующий момент он отпускает руль и начинает терзать свою спину, тянет себя за волосы, наматывает их трижды вокруг головы и запихивает кончики в рот. Я выбрал этот второй момент: в конце концов; свесившись из окна и рискуя потерять голову, врезавшись в какую-нибудь неудачно торчащую ветку, я гнался не за обычной заурядной картинкой, а пытался уловить образ всепоглощающего смятения. И, думаю, мне это удалось.Обратившись к интерьеру фургона, я подловил Выход между землей и небом, в прыжке с кухонного стола на складную кровать в спальном отсеке. Потом я засунул камеру в карман и нырнул вниз между гудящим холодильником и плитой, найдя в этом белом металлическом проеме нечто, похожее на безопасность, а Выход тем временем продолжала метаться по фургону и крушить мебель, как будто завтра для нее не существовало. Головография Движение было всегда. Одно из самых ранних воспоминаний о матери тоже связано с движением: она сидит, обхватив отца за пояс, в мчащейся по каким-то сельским закоулкам машине. Сейчас она уже успокоилась, но было видно, что в любой момент может сорваться, поскольку паранойя отца не способствовала душевному покою. Каждые пять секунд он оглядывался через плечо, обметая волосами спинку водительского сиденья, и пожирал глазами вид из заднего окна.«Никого там нет, нечего беспокоиться, лучше смотри вперед, на дорогу».Стараясь держать себя в руках, Выход выговаривала каждое слово почти по буквам, но голос ее все равно подрагивал. Отец выпаливал в ответ не очень вразумительные обрывки фраз, из чего можно было сделать вывод, что он напуган.'Там были двое мужчин… точно… там были двое мужчин, ехали на машине… похожи на полицейских… на тех, с нашей последней стоянки… я уверен, я уверен, я уверен». Мать поглаживала его голову, осторожно, чтобы не задеть шишку.«Ни в чем ты не уверен, просто боишься. И напрасно. Все будет хорошо».И пока они утешали друг друга, я вспомнил лекцию о безопасности дорожного движения, которую прослушал в моей последней школе во время нашей последней, достаточно долгой остановки, а вспомнив, уже не мог думать ни о чем другом. Постой, посмотри, послушай. Мне казалось, что отец если и знал что-то об этом, то давно все забыл. Фотография 34У моря Я как раз делал этот снимок, когда Паника заговорил со мной каким-то странным, чужим голосом. Но выглядел он при этом спокойным.«Они знают про нас».Я спросил, кто. «Они», – ответил он, следя, как брошенная им галька полетела дальше, чем предыдущая.Я снова спросил, кто они. И, чтобы обратить на себя внимание, засунул руку к нему в карман. Он напружился почти мгновенно, застигнутый моим прикосновением врасплох.«Не смей трогать яйца», – сказал он.«Почему?» – удивился я, вынимая руку из его кармана.Он завертелся волчком, как в танце тогда в халупе или в туннеле; кружащийся Паника, только я видел его во всем блеске. Выход даже не представляла, на что он способен, потому что он никогда не танцевал в ее присутствии. Это было нашим секретом. Наш секрет. Он потянулся ко мне и грубовато сгреб меня руками, держа за брючный ремень и за ворот рубашки. Он дразнился.«Вечно с вопросами, вечно с вопросами. И раз… и два… и три…»Я почувствовал головокружение, ремень больно впивался в живот, воротник сдавливал шею, кровь прилила к голове. Я видел, как несется на меня земля, и вот уже трухлявое дерево пирса в десяти сантиметрах от моего лица – было бы время высунуть язык, и я мог бы слизнуть соль с досок.«…И четыре… и пять…»Но тут он разжал руки. Я не мог в это поверить. И прежде чем я врезался в воду, перед моим взором предстала череда наиболее памятных мгновений: я у него на руках в заброшенной халупе, под землей в черном туннеле, под водой в горной лагуне, между его длинными ногами, молотящими по воздуху… Я увидел, как волосы падают ему на лицо, закрывая, будто вуалью, то потрясение, которое мелькнуло в его глазах… И я почувствовал, что все идет прахом.Я захлебывался в холодной воде. Мне казалось, что у меня вмятина на голове от удара о набегающую волну или, может, о камень, скрытый под водой. Но на догадки не было времени. Я барахтался и вопил что есть мочи, а потом мне привиделось, будто сквозь брызги воды, я разглядел на причале отца – он еле держался на ногах и не сводил с меня глаз, обхватив голову руками. А теперь он танцует… так я думал, но, может, это просто волны качали меня, утягивая на глубину, поскольку уже через тридцать секунд я почувствовал, как его руки подхватили мое слабеющее тело, почувствовал, как его ладонь выпихнула мой подбородок из воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36