С начальством держался независимо, от него можно было услышать нелицеприятную оценку, резкую реплику, за которой проглядывал юный задор. Балчеву удалось сохранить тонкий стан и спортивную походку, в выходные дни его можно было встретить то на турбазе в горах, то в бассейне, ну и, конечно же, в каком-нибудь придорожном ресторанчике, в окружении друзей, а чаще – подруг, которые липли к нему, как насекомые к молодому цветущему бурьяну. Ох, женщины, жизнь коротка, но сладка… – любил говаривать Балчев, сопровождая это замечание обезоруживающей улыбкой. Он заводил знакомства стихийно, без оглядки и особенного подбора, хотя прекрасно чувствовал границу доверия, за которую виртуозно не переступал. Он не знал, что подобный нрав достался ему по наследству от деда, красавца-музыканта.Григор Арнаудов, высокий, плотный, с выразительными темными глазами и тронутой сединой гривой, в свои пятьдесят с небольшим был по натуре почти полной противоположностью Балчеву: активный карьеризм, страсть к недвижимому имуществу и блеску в обществе удачно сочетались с необычайной для болгарина организованностью и трезвым подходом к людям. Строгий к окружающим и взыскательный к самому себе, бывший сельский паренек успешно окончил гимназию в ближайшем городе и с легкостью получил диплом инженера в столице, еще в юности выработал в себе качества, которые, вероятно, были обусловлены наследственной канвой, – он был тактичен, немногословен, спокоен и тверд в своих решениях. В спор вступал редко, всегда был подготовлен к неожиданностям, и если замечал, что увязает, мастерски, не теряя достоинства, умел давать задний ход. Более того, эта его изворотливость усиливала впечатление серьезности. Он поддерживал многочисленные знакомства, друзей было мало, все строго подобранные, можно сказать – после предварительной разведки. Пил умеренно, особенно в компаниях, с нежным полом был ловок, но всегда все оставалось в тайне – никто не видал его с чужой женщиной, и это было не случайно: свои интимные встречи он организовывал с виртуозной предусмотрительностью и осторожностью, никогда не терял головы из-за женщины, да и вообще увлекался крайне редко. На работе за ним не числилось ни одного грубого нарушения законов и распоряжений, никогда он не ставил подписи, не убедившись в правильности документа, был точен в личных расчетах и расходах – до лева. Одним словом, Григор Арнаудов был человеком строгих правил, серьезным и внушительным, пользовавшимся одинаковым уважением у подчиненных и у начальства.И сейчас, провожая Балчева до дверей своего кабинета, он пожал ему руку и произнес, глядя прямо в глаза:– Ну будь здоров, Балчев! Сделке дам ход только после того, как будут завизированы дополнительные лимиты. Так что между нами все выяснено. Привет Комитову.Тяжелая, обшитая дермантином, дверь беззвучно захлопнулась, Арнаудов постоял несколько мгновений в раздумье и позвал секретаршу. В кабинет вошла стройная женщина лет тридцати, в очках в крупной яркой оправе. Зажав кожаные папки под мышкой, она присела у огромного стола, поправила юбку и замерла в почтительном ожидании.– Горева, – произнес Арнаудов, просматривая кипу бумаг, – не вижу протокола последнего заседания.Секретарша вынула из папки несколько листов, соединенных импортной скрепкой, и подала их, сообщив, что только что перепечатала его начисто.Арнаудов пробежал глазами первую страницу, пролистал следующие и отложил их на угол стола.– Второе – материалы для коллегии. Секретарша открыла кожаную папку и подала начальнику несколько бланков с картонными уголками.– Так. Надеюсь, ошибок нет. Как мы договаривались, за каждую – штраф. По леву, не так ли? – Горева неловко улыбнулась. – Или больше?– Нет ошибок, товарищ генеральный, я два раза проверяла…– Верю, Горева, хотя верить, само по себе, абсурдно… – Арнаудов мрачновато усмехнулся, что было знаком доброго расположения духа. – Знаешь, кто это сказал?Секретарша смущенно пожала плечами.– В другой раз скажу… – неожиданно отступился Арнаудов, так как вообще не знал автора сентенции. Он поглядел на Гореву, которая с виноватым видом ждала дальнейших распоряжений. Можно было назвать любое имя философа или государственного деятеля, в крайнем случае, писателя, но не в его привычках было сочинять. Да и впоследствии ошибка может выплыть, а это недопустимо.– В другой раз, Горева, при подходящем случае… Дай мне теперь телексы и телеграммы.Разумеется, Горева записывала все замечания и указания. Через полчаса на его стол лягут листы с этими указаниями для контроля. Генеральный имел привычку лично следить за исполнением своих распоряжений, и именно это его постоянство заставляло все учреждение всегда быть начеку.С делами было покончено, и Арнаудову следовало бы отпустить свою помощницу, однако он задержал ее.– Горева, есть у меня к тебе один вопрос, хотя ты можешь не отвечать… Слушай, ведь ты вела протокол на встрече со строителями?Секретарша кивнула.– Так. Я прочитал протокол дважды, но так и не понял, обиделся Динев или нет?Горева напряглась.– Я хочу выяснить для себя: вправду Динев был задет или я ошибаюсь?– Мне кажется, он был задет, товарищ генеральный.– Верно. А почему?Горева снова сжалась.– Как вам сказать…– Как думаешь.– Мне кажется, из-за того, что вы попросили справку о лимитах…– По телефону?– Да.– И что же?– Ну, если вы помните, точно тогда был звонок по прямому, вы начали разговаривать, а Динев что-то пробормотал, вы даже не заметили.– Что пробормотал?– Что-то недовольное, я не слышала точно. Арнаудов внимательно поглядел на секретаршу.– Горева, этот момент отсутствует в стенограмме.– Но я… мне нечего было записывать, товарищ генеральный.– Значит, я плохо тебя учил. С этого дня ты будешь записывать все, особенно вот такие места, отмечать паузы, в которых ничего не говорится, но происходит самое главное. Ты умная женщина и понимаешь, что я имею в виду, – или не улавливаешь?Горева кивнула.– Так. И еще одно – чтобы не вносить эти записи в стенограмму, ты их будешь делать на отдельном листе, для моего личного пользования, – Арнаудов бросил на секретаршу пронзительный взгляд. – В отпуск ухожу в начале августа. Можешь отдыхать с семейством, если возникнет проблема с путевками, сообщи мне загодя… А сейчас соедини меня с Диневым.Динев разговаривал по другому телефону, и в ожидании его звонка Арнаудов приводил в порядок бумаги на столе и мысленно подбирал слова для своего обиженного коллеги.– Привет, Виктор, – начал он, – кажется, я тебе помешал… Слушай, ты примешь от меня одно запоздалое извинение? Понимаешь, о чем я говорю?.. Что, запамятовал? А дело было такое, брат, – ведь в вашей сети в последнее время все перемешалось, сплошные перемещения, ты меня понимаешь?.. Вот-вот. Я и перепутал тогда ваши места с Дойчиновым – зачем кривить душой… Да погоди, именно об этом я и говорю – кривить душой не буду – привиделась мне старая цифра… Какие пристрастия? Я стараюсь их избегать, хотя бы по отношению к равным по рангу… Ну вот, прекрасно, рад, что мы понимаем друг друга. Нам остается только выпить как-нибудь после работы по стаканчику виски, мои запасы не истощаются… Ну бывай, Виктор, привет супруге!Арнаудов положил трубку, посидел в раздумье и вытащил из внутреннего кармана пиджака маленький блокнотик в обложке из лакированной кожи. Нашел имя Динева и добавил к красной точке одну маленькую черную – знак, что все утряслось.С этим блокнотиком, подарком переводчицы во время одной из поездок в Москву, Арнаудов не расставался никогда. Ручкой с тонким пером, тоже даром странствий, он вносил в него особо важные данные строго для личного пользования: не объявленные официально служебные и домашние телефоны высокого начальства, дни рождений их персон, а также их супруг, личные заказы за рубежом, даты поездок, выездов на охоту, перелетов и экскурсий, список важных бытовых забот – смен автомобилей, ремонтов квартиры и дачи, крупные заказы и покупки, особенно за валюту, имена, адреса и телефоны директоров, торговцев, техников, мастеров, шоферов, таможенников и т. д. Главное место, однако, было отведено высшему начальству. Помимо красных и черных точек, появлявшихся рядом почти со всеми именами, страницы блокнота пестрели густой сетью дат, обозначавших встречи и взаимные посещения, обещанное и выполненное, желанное и необходимое – что отмечалось восклицательными и вопросительными знаками, а также многоточиями. Обычно к концу каждой недели Арнаудов сосредоточивался на своей клинописи, как он сам ее называл, сравнивал, комбинировал, приводил в порядок, размещал, пока не принимал решения об очередном приглашении или отправке в гости. В особо важных случаях на отдельном листочке набрасывал что-то наподобие программы: темы для беседы, необходимые вопросы, меню, цветы и подарки. Всеми подробностями, за исключением вопросов и желаний, он делился со своей женой Тиной, шефом музыкальной редакции на радио, обладавшей манерами светской дамы, – она почти всегда меняла выбор меню и подарков и крайне редко – темы бесед. У тебя всегда один и тот же стиль, корила его в подобных случаях мадам, зимой и летом одним цветом… А ведь мы – женщины, нам требуется внимание, нежность, шутки, и если хочешь, то даже флирт… Флирт? – удивленно подымал брови Арнаудов… Флирт, дорогой, это не только любовная игра, это театр, дружеская импровизация impromptu Impromptu (фр.) – без подготовки, внезапно.

… Пусть это будет музыкальная викторина с наградами – поцелуями, пусть маскарад, сценки ревности, зависти…Арнаудов оставлял развлекательную часть программы своей жене и не жалел об этом – мадам Арнаудова-Блыскова бушевала, стихии, затаившиеся в ее подвижном теле и еще более подвижной душе, вырывались наружу – мимика, танцы, слова то выстраивались в ряд, то причудливо перемешивались, а гости сперва бывали пленены, а затем и окончательно покорены. Одним словом, impromptu! В до-, в фа-мажор, в си-бемоль мажор…Именно это си-бемоль мажор связало в свое время судьбу пересекшего тридцатилетний рубеж инженера Григора Арнаудова с молодой музыкантшей Екатериной Блысковой. Попали они в одну компанию, ночь из игривой превращалась в бурную, сыпались шутки, от ухаживания перешли к поцелуям, двое будущих супругов кидались от танцев к выпивке и переходили на многозначительные разговоры, постепенно затихавшие, превращавшиеся в воркование. Инженер, какова ваша формула жизни? – спрашивала раскрасневшаяся Блыскова, а Арнаудов театрально морщился: мне известна формула энергии, формулу жизни я пока еще ищу. Может, вам она известна?.. Угадайте! – поправляла свой наряд Блыскова, как бы невзначай оголяя ухоженную белокожую шею… Вам, конечно, она известна, ведь женщины – стихийные открывательницы законов бытия… И с наигранной нежностью в голосе он шептал: моя формула жизни – это вы, женщина в вас…Предутреннее танго, перешедшее в блюз, вплотную сблизило их, они ощущали дыхание друг друга. А вы опасный… – прошептала она и вместо ответа почувствовала, как его сухие губы прикоснулись к ее шее и начали спускаться вниз, к ключице. Эти полные губы дарили многое и обещали еще больше, особенно посреди мертвого волнения блюза. Арнаудов ощущал, как время от времени по его телу пробегала дрожь, кровь бросалась в голову и отливала, чтобы уступить место новому порыву. От изящного стана Блысковой исходило какое-то незнакомое ему ощущение эфирности, странно сочетавшейся с доступностью, – он крепко обнимал ее за талию, прижимая к себе все более плотно, а она, не сопротивляясь, словно покорившись, неожиданно выскальзывала с той же легкостью, с какой прижималась к нему. Эта игра возбуждала его и озадачивала. Вы случайно помимо музыкального училища не кончали и школы фей? – спросил он после очередного выскальзывания, а она фыркнула ему прямо в ухо, как молодая кобылка в ноздри жеребца, и Арнаудов встрепенулся от заговорившей в нем страсти. Когда по просьбе гостей Екатерина села за фортепьяно и объявила гамму си-бемоль мажор, в душе его зашевелилось давно молчавшее вожделение, и он воспринял музыкальный термин как ключ скорее к душе пианистки, чем к музыке Шопена… Спустя несколько месяцев игривая Екатерина слегка оробела в первые интимные ночи, во время которых похоть будущего ее супруга с легкостью переходила в грубость, граничащую с садизмом, что со временем она стала воспринимать как странную аномалию его натуры. Ее догадка была верной, хотя она и не знала, что виной всему были тайные раны его юношества, с годами превратившиеся в маленький порок…В свое время Григор Арнаудов, статный сельский юноша, покинул своих живших в достатке родителей и с огромным чемоданом из грубо выделанной свиной кожи в руках уверенно ступил на городскую мостовую. Начался второй период его жизни – гимназический. Григор долго подбирал себе жилье и в конце концов нанял меблированную комнату на чердаке, с отдельным входом, в одном из старых кварталов города. В этой полумансарде, выходившей окнами на горы, он прожил в одиночестве четыре года – всегда в мире с хозяевами, всегда в чистой одежке, в ученической форме или в выходном костюме, в компании отпрысков из зажиточных провинциальных семей. Обстановка его комнаты была скрашена картой мира, глобусом, довоенным „телефункеном", фотографиями киноартистов, русским и немецким словарями и турецкой феской, оставшейся от древних времен. В торжественные моменты Григор напяливал ее на голову, принимал важную позу и таинственно замолкал. С тех пор к нему и прилипла кличка – Визирь.Смышленый и организованный, он быстро завоевал уважение учительского коллектива, особенно математиков и физиков. За все время учебы в гимназии он ни разу не получал оценки ниже „четверки" В Болгарии принята шестибалльная система оценки знаний.

, не помнил, чтобы ему приходилось бормотать что-то невнятное из-за невыученного урока или убегать с занятий. С преподавателями держался подчеркнуто учтиво, никогда не спорил, даже если по отношению к нему допускалась явная несправедливость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18