– Погоди минуточку, папа. Дженайна Карлайен – мать Бет?
– Нет, мачеха. Разница в возрасте у них не превышает и пятнадцати лет. Она – вдова, по национальности француженка. Отец Бет был англичанином. Он занимался поисками месторождений урана в районе горной цепи Хоггар и погиб, разбившись на вертолете. В результате Дженайна осталась без средств к существованию. С больной Бет на руках она отправилась на север в Тасгалу и нашла себе работу в качестве преподавателя домоводства в местной школе. Что же касается Бет, то она, когда оказалась под наблюдением Роджера Йейта, была совершенно беспомощной и оставалась бы таковой неопределенно долгое время. Однако Йейт не стал соглашаться с тем, что болезнь Бет неизлечима, и пообещал поставить ее на ноги, если будет проявлено достаточно терпения и если Дженайна будет ему верным помощником в этом деле.
Ему было обещано и то и другое, и ведь он вылечил Бет! Частично – благодаря каким-то общепринятым методам лечения, частично – благодаря прописанным им ежедневным прогреваниям в ваннах, где Бет засыпали горячим песком! К тому времени, когда я прибыл сюда, девочка уже стала такой же здоровой, как и ты, Лиз. Можешь себе представить степень благодарности, которую они, и Бет, и Дженайна, испытывают по отношению к Роджеру Йейту. Дженайна возносит его до небес, для Бет он стал рыцарем без страха и упрека, а сама она является для Йейта объектом пристальной заботы и внимания. А поскольку их очень часто видят вместе, трудно ли тебе будет представить, что наши местные кумушки уже давно решили, что из всего этого что-нибудь да получится?
– Да, я думаю, что не трудно, – кивнула Лиз. Это короткое повествование заставило ее почувствовать себя так, как если бы она стояла перед освещенным окном и смотрела из темноты на уют и благополучие, делиться которыми с ней никто не собирался. Внезапно девушка испытала приступ сильного раздражения. Да что же с ней случилось? У нее ведь достаточно и воображения, и чувства сострадания, чтобы отдать должное успешному исцелению Бет Карлайен, так почему же она и всему остальному не может радоваться столь же искренне, как это делает папа?
– Бет чем-нибудь занята сейчас? – спросила она. – У нее есть какая-нибудь работа?
Эндрю покачал головой:
– Нет. Во всяком случае, сомневаюсь, что Йейт позволит ей сейчас приниматься за какую-либо работу.
«Стало быть, – подумала Лиз, – Бет не более «функционально полезна», чем я сама. Значит, мы стоим друг друга… Стоим ли? В глазах Роджера Йейта Лиз Шепард выглядит капризной, но здоровой девицей, тогда как Бет Карлайен нуждается в опеке…»
Вдруг Лиз резко оборвала ход своих рассуждений. Что же вынудило ее столь враждебно настроиться по отношению к девушке, с которой она даже не знакома? А что касается Роберта Йейта, разве гордость Лиз не требует от нее стать выше рассуждений о том, одобряет он ее поведение или нет?
Эндрю тем временем свернул в каменные ворота, скрытые пыльной листвой каких-то деревьев, и подъехал к расположенному на территории гостиницы небольшому дому, сложенному из песчаника.
Пока отец доставал из машины багаж, Лиз с некоторым ужасом оглядела выросшее перед ней строение. Оно напоминало стоящие в пустыне форты, которые она видела в кино, – прочные стены с зубцами наверху, с узкими дверными проемами и окнами, утопающими в глубине стен. Теперь это ее дом.
Они вошли внутрь. Когда Эндрю открыл дверь гостиной с окнами, плотно закрытыми ставнями, с каменным полом и, в представлении Лиз, очень плохо меблированную, она окончательно упала духом.
– Ну, как это выглядит по меркам Кенсингтона?
Лиз старалась не глядеть отцу в глаза.
– Все… все в порядке. – Она запиналась, стараясь изо всех сил говорить как можно бодрее. – Немного темновато… И здесь – как бы это сказать? – как будто чего-то не хватает.
– Темновато? Что же, это может быть быстро исправлено, хотя я боюсь, что в середине дня мы здесь готовы поступиться освещенностью ради сохранения прохлады в доме.
Ее второе критические замечание было оставлено без внимания.
– Ну, я не вижу, что здесь чего-либо не хватает, во всяком случае из того, что необходимо, – сказал Эндрю и огляделся, нахмурившись, – стол, стулья, приличные буфеты и мой письменный стол, чего еще тебе можно желать?
В отчаянии Лиз коротко всплеснула руками. Неужели он не понимает, что она имеет в виду книги, цветы, дорогие сердцу вещицы, теплую домашнюю атмосферу?
– Да ничего, за исключением уюта. Например, папа, разве тебе не хочется иметь немного больше комфорта всякий раз, когда ты сидишь у себя дома, допустим по вечерам?
Но отец не захотел прийти ей на помощь. Он коротко сказал:
– По вечерам я здесь не «сижу» – так, как это принято в Англии, – в домашних шлепанцах и с чашкой чая. Когда мужчина живет один, он так не поступает. В те часы, когда я бываю предоставлен сам себе, я обычно работаю за своим письменным столом. Или же, если ко мне кто-нибудь заглянет, мы идем в ресторан гостиницы напротив.
– А кто-нибудь заглядывает к тебе?
– Только те, кто принимает меня таким, какой я есть. Но не беспокойся – пока ты здесь, я постараюсь продемонстрировать все добродетели воспитанного человека. А пока, осмелюсь спросить, ты не хотела бы познакомиться со своей комнатой и с остальными помещениями?
В доме была кухня, чистая, но редко посещаемая, поскольку еда доставлялась из гостиницы, а также две спальни, обставленные почти столь же по-монашески скудно, как и гостиная. Лиз отметила, что ни на одном окне нет ни штор, ни гардин. Единственным приятным открытием стало то, что в ее спальне была ванная комната с душем, пусть по размерам последняя больше походила на стенной шкаф, а кроме того, в силу своей новизны, очень привлекательной выглядела перспектива спать в кровати с противомоскитным пологом.
Отец оставил Лиз в ее комнате, пообещав, что к тому времени, когда она примет ванну и переоденется, он приготовит прохладительные напитки и будет ждать ее на веранде.
– Возьми с собой документы – паспорт, справки о прививках и тому подобное, – сказал Эндрю. – Поскольку ты являешься подданной другой державы, прибывшей в колониальные владения Франции, ты сразу же должна отметиться во французской военной комендатуре. И я хочу просмотреть твои бумаги.
В этих словах Лиз увидела предлог, чтобы начать нужный ей разговор. Часом позже, передавая отцу документы, она спросила:
– А на тех, кто остается здесь на длительный срок, распространяются те же правила?
– Нет, к ним предъявляются несколько более жесткие требования. Но ты получишь гостевой пропуск, просто заявив о периоде своего пребывания в этих местах. Мы должны будем подумать об этом периоде.
– Хорошо. – Лиз облизнула пересохшие губы. – Но представь себе, папа, а что, если бы я захотела остаться здесь вместе с тобой?
Чтобы лучше разглядеть ее, отец даже сдвинул на кончик носа свои очки.
– Даже если бы я верил в чудеса, – наконец заговорил он, – мне все равно следовало бы сказать, что об этом не может быть и речи.
– Папа, но это несправедливо!
– Разве? Ну что же, хотел бы я знать, сохранилась ли в твоей памяти некая бурная сцена, во время которой ты решила представить дело так, будто бы тебя изгоняют, наказывают и судят жестоко и несправедливо? Я знаю, что, прежде чем мне пришлось покинуть Лондон, нам удалось заключить перемирие. Но боюсь, что мне не избавиться от ощущения, что я вытащил тебя оттуда пусть временно, но против твоей воли. В смущении Лиз пробормотала:
– Там, в Лондоне, я действительно думала, что ты наказываешь меня.
– Дорогая моя, за что? За то, что ты еще слишком молода, за то, что не научилась распоряжаться деньгами, за то, что ты тратишь деньги на своих друзей и на свои увлечения?
Лиз почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Испугавшись, что вот-вот горько расплачется, девушка поспешно проговорила:
– Да откуда мне было знать за что? Что еще я должна была думать, когда ты по любому поводу выражал недовольство? Даже тетушки, и те заметили это.
– Я и хотел, чтобы они заметили. На самом деле я решил забрать тебя у них, потому что видел – тетушки слишком потворствовали твоим капризам, какими бы добрыми намерениями они при этом ни руководствовались. Однако, поскольку ты не делала секрета из того факта, что считаешь меня зверем, позволю надеяться, ты понимаешь, почему меня несколько насторожило это внезапное изменение в твоем настроении?
– С тех пор у меня было время подумать, – серьезно сказала Лиз. – И теперь, когда я здесь, я не хочу возвращаться.
– И ты можешь пребывать в полной уверенности, – заявил отец, – что не вернешься, по крайней мере, до тех пор, пока у тебя не созреет конкретный план относительно собственного будущего. Я даже готов к тому, что ты уедешь в Кенсингтон, если согласишься учиться чему-то полезному, как только окажешься там. У меня нет желания позволять тебе по-прежнему слоняться без дела, но точно так же я не намерен заставлять тебя остаться здесь. Я хотел, чтобы это было чем-то вроде передышки для тебя, чтобы мы оба определились с выбором дальнейшего направления, и, уж конечно, мне бы не хотелось совершать в отношении тебя несправедливость и навеки запирать в месте, подобном Тасгале. – Эндрю покачал головой. – Лиз, у меня нет права навязывать тебе условия жизни. Окончательный выбор – за тобой.
– Но я уже выбрала! Видишь ли, мне действительно хотелось бы остаться здесь, сделать так, чтобы у тебя был дом. Боже, папа, если бы мы знали друг друга лучше, мне не нужно было бы ничего объяснять! Теперь, когда я уже почти совсем взрослая, ты должен понять, что тебе следует позволить мне сделать все, что в моих силах.
На какой-то миг Лиз показалось, что все эмоции, которые отразились на лице отца, можно описать одним словом – «вознагражден!». Однако спустя мгновение он покачал головой:
– Нет, Лиз. Согласен, где-нибудь в Англии было бы вполне естественно, если бы мы с тобой жили под одной крышей и вели общее хозяйство до тех пор, пока ты не ушла бы, чтобы создать собственную семью. Однако здесь, к моему сожалению, это будет означать для тебя потерю многих возможностей. Допусти я нечто подобное, это было бы проявлением эгоизма с моей стороны.
– Потерю каких же возможностей это повлечет за собой? – не поняла Лиз.
– Например, ты не сможешь вращаться в кругу людей с общими для тебя интересами, ведь такая возможность была бы у тебя, будь ты студенткой какого-то учебного заведения.
– Но тебе же не понравился круг людей, с которыми я общалась в Лондоне!
– Тогда скажем так: этот маленький мирок в Сахаре – совершенно неподходящее место для девушки, не искушенной в жизни и не знающей, куда девать свое время.
Тронутая его заботой, но по-прежнему настойчивая в достижении своей цели, Лиз сказала:
– Если я стану заботиться о тебе, у меня не будет проблемы свободного времени. И я не понимаю, как этот мирок может быть хуже для меня, чем… ну хотя бы для той девушки на аэродроме. Она ведь тоже молода и неопытна, верно?
Эндрю улыбнулся:
– Хорошо, согласен с тобой, Бет тоже молода и неопытна. Но ведь помимо этого она лучше подготовлена к местным условиям, поскольку родилась в Нигерии, а выросла в Тэменрессете, а это – вторая Тасгала. Она уже пустила корни в Сахаре. Разница между тобой и ею в том, что для тебя здесь не существует человека, ради которого тебе следовало бы бросить здесь якорь, и, уж конечно, не ради меня. Нет, Лиз. С твоей стороны это просто вспышка дочерней верности. Но я не могу поверить, что ты рассмотрела проблему со всех сторон, и, возможно, ты еще скажешь мне спасибо.
Огорченная, Лиз ничего не сказала в ответ на слова отца.
Эндрю встал и протянул дочери руку: – А теперь я отведу тебя в гостиницу и познакомлю с месье и мадам Симон. Сегодня вечером мы отметим твой приезд торжественным ужином, а завтра утром, обещаю, снова поговорим о наших делах.
Однако обещанию Эндрю суждено было остаться невыполненным. Когда следующим утром Лиз открыла глаза и огляделась, она была поражена царившей в доме гнетущей тишиной, а также тем обстоятельством, что солнце уже высоко поднялось в небо. Поскольку отец предложил ей позавтракать в ресторане, Лиз предполагала, что, как только рассветет, он ее разбудит.
Вечером Эндрю сказал дочери, что окно можно оставить на ночь открытым, если она не станет мешкать и, растворив его, сразу же заберется под противомоскитный полог. Но Лиз не устояла перед искушением побыть немного у раскрытого окна, восхититься теплым, без единого дыхания ветерка, воздухом, пришедшим на смену палящей жаре и изнуряющему ветру, что поднялся перед заходом солнца. Небо приобрело густой темно-синий цвет, синеву которого там и тут пронизывали звезды, а когда первый москит возвестил о себе пронзительным писком, Лиз пришлось спасаться бегством.
И следующим утром, пока первые ласковые лучи солнца скользили на плитках пола, было легко чувствовать себя веселой и приятно возбужденной. Лиз некоторое время лежала в постели, размышляя, то ли яркий солнечный свет создает впечатление более позднего часа, чем это есть на самом деле, то ли отец просто проспал. Но тут тишину, царившую в доме, нарушил странный звук, заставивший Лиз сесть в постели, прислушаться и тут же потянуться к халату и домашним туфлям.
Дверь в спальню отца, расположенная по другую сторону холла, была закрыта. Лиз постучала, но на ее стук никто не ответил. Она постучала еще раз, более настойчиво, а затем крикнула «Папа!» и, повернув ручку, заглянула в комнату.
На полпути между распахнутой дверью в ванную и своей постелью, уткнувшись лицом в пол, лежал Эндрю; его тело сотрясала дрожь, а пижама была мокрой от пота.
– Папа!
Подбежав к отцу, Лиз увидела раскатившиеся по ковру капсулы красного цвета. Почувствовав приступ болезни, Эндрю пошел в ванную за лекарством и по пути назад потерял сознание!
Лиз опустилась возле отца на колени и подняла пузырек. «Хинин?! Малярия… Его как-то нужно перенести на кровать, и немедленно». Лиз положила руку на плечо отца и снова позвала его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24