«Ёлки-палки, даже телевизора у неё нету, – подумал он с каким-то чувством вины. – У нас цветной, у Сашки с Ниной чёрно-белый, а у неё никакого. Мы сидим вечером по своим комнатам и смотрим. А она? Что же делает она вечерами-то?»
Пока Валера, Игорь Агафонов и ещё один мальчишка декламировали стихи, входящие в состав монтажа, подобранного Леной, девочкам танцевального кружка надо было подготовиться к своему выступлению.
– А где же переодеваться? – громким шёпотом спросила Оля Дорожко Лену. Лена растерянно оглядела комнату.
– У нас можно, – пришла ей на помощь Нина.
– У нас! Лучше у нас! – почти закричала Вика. Валентина недовольно глянула на дочку, но Вика уже потащила девочек за собой.
– Ой, как тесно! – воскликнула Света, едва протиснувшись за Викой. Мебель в комнате была сдвинута вплотную безо всякого порядка, а на другой половине стоймя стояли тахта, уткнувшись в стену четырьмя ножками, платяной шкаф, ещё два шкафа с полками без стёкол. На столе громоздились обёрнутые в бумагу стулья.
– Это гарнитур для новой квартиры, – пояснила Вика. – Мама достала. Как переедем, сразу поставим всё новое, а это увезём на дачу.
– И у нас такой же гарнитур. Чешский, – сказала Света.
– А у нас югославский, – похвалилась одна из девочек. – Югославский лучше, современней.
Всем войти в комнату было невозможно, девочки толпились в коридоре.
– Я же сказала, можно у нас, – повторила своё приглашение Нина.
Пока девочки переодевались в комнате Нины, мальчишки уже закончили свой монтаж. Игорь Агафонов, читавший стихотворение последним, погладил себя по волосам, потом, словно вспомнив, что ещё не всё сделано до конца, снова опустил руки и поклонился. Кореньков, сидевший на кушетке в обнимку с Дымкой, громко захлопал. Лена строго глянула на Коренькова, но следом за ним захлопали стоявшие в дверях Нина и Саша. Даже старая женщина, всё это время с мрачным видом сидевшая в кресле, несколько раз сложила свои сухонькие ладони. И Лена тоже захлопала.
– А сейчас, дорогая Анна Николаевна, наша танцевальная группа покажет вам фрагмент танца маленьких лебедей из балета знаменитого композитора Петра Ильича Чайковского «Лебединое озеро», – громко объявила Лена. – Только придётся освободить место, – добавила она. Прежде чем Анна Николаевна успела что-либо сказать, Кореньков соскочил с кушетки и, навалившись на стол, повёз его по полу в угол. Игорь Агафонов расправил шнур магнитофона.
– А куда включать? Где у вас розетка? – спросил он Анну Николаевну.
– Розетка? – Анна Николаевна ответила не сразу, тихо, словно через силу выдавливая из себя каждое слово. – Над кушеткой Павлика.
– Где? – не понял Игорь.
– Да вот тут, – показал Кореньков, снова взобравшись на кушетку.
Игорь воткнул вилку в штепсельную розетку, нажал кнопку магнитофона. Звука не было.
– Розетка не работает, – сказал Игорь и оглянулся на Лену. Лене тоже захотелось оглянуться, только она не знала, на кого можно оглянуться ей в этот момент. На хозяйку этой комнаты, их подшефную Анну Николаевну Полунину? Но Лена почему-то робела перед этой мрачной неприветливой старухой. Лена чуть было не оглянулась на Коренькова, который непонятно почему здесь всё знал и вообще вёл себя здесь… Как себя вёл Кореньков, Лена, пожалуй, затруднилась бы сказать. Потому что вёл он себя, как обычно, – вертелся, шумел, вскакивал. И не это удивляло Лену. Удивляло её, что эта мрачная сердитая старуха нисколько не сердится на Коренькова, а, напротив, как бы слушается его. Но тут через комнату прошагал долговязый Саша. До этого дня он тоже не бывал в соседкиной комнате. Здоровался со старухой, если попадалась она навстречу иной раз в коридоре, и проходил мимо, чтобы тотчас забыть о ней. Уж у кого-кого, а у него дел по горло. Нина и та обижается, что в кино с ней раз в два месяца выбирается, к родителям Нинкиным съездить некогда. До чужих ли тут старух! Но сейчас Саша подошёл к старенькой кушетке, взял у Игоря Агафонова шнур, так же, как перед этим Игорь, воткнул вилку в дырочки, потом прижал поплотней к стене розетку и, полуобернувшись к Фёдору, бросил:
– Не контачит.
– Сейчас законтачит! – откликнулся Фёдор и пошёл за отвёрткой. – Порядок, – сказал он через три минуты.
Игорь пристроил свой магнитофон на полке этажерки рядом с корабликом Коренькова и нажал кнопку.
И тотчас в комнате зазвучала мелодия танца маленьких лебедей.
Мальчишки подсели к Коренькову, взобравшемуся на кушетку с ногами, Фёдор с Сашей так и остались стоять у стены возле розетки. Маленькая Вика тоже проникла в комнату и устроилась на стуле. Анна Николаевна по-прежнему сидела в своём кресле с кулёчком мимозы на коленях. Только Нина с Валентиной продолжали стоять в дверях да рядом с ними нетанцевавшие Света с Наташей. Лена подала знак, и из коридора в комнату вереницей вплыли девочки в белых юбочках. Нина и Валентина посторонились, пропуская их.
– Ладненькая какая девчоночка, – кивнула Нина на шедшую впереди всей вереницы тоненькую Олю Дорожко, старательно выполнявшую движения незагорелыми ногами в носочках и танцевальных туфельках.
– Туфельки свои испачкают, полы вон страсть какие, – сказала Валентина.
Нина посмотрела на белые туфельки девочек, на серые ёлочки паркета, вздохнула:
– Да, сто лет полы не мытые.
– А ты бы взяла и вымыла, – сказала Нине Света.
– Тебя не спросила! – огрызнулась Нина.
– Мы и так не включаем её в очередь, – кивнула Валентина на сидящую в кресле Анну Николаевну. – Сами убираем и коридор и кухню. Что же, ещё и комнату ей убирать?
– Подумаешь, – сказала Света, по-прежнему обращаясь к Нине.
– Мала ещё взрослых учить! – сказала Нина, стараясь сохранить солидность, и добавила: – Небось дома и то не ты моешь, а мама.
– А у нас лаком полы покрыты, их не надо мыть, – возразила Света.
– Лаком… – проворчала Нина и, окинув взглядом грязный паркет, неожиданно закончила: – А вообще-то, какое дело – вымыть пол. Подумаешь, – повторила она только что сказанное Светой слово. – Вот возьму да и вымою. И будет ваша тимуровская работа, – засмеялась она.
– Мы сами вымоем, – сказала молчавшая всё время Наташа. – Только пусть Кореньков попросит Анну Николаевну, чтобы она разрешила.
– А почему – Кореньков? – не поняла Света.
– Не знаю, – ответила Наташа.
А танец маленьких лебедей продолжался. Смотрели с кушетки на танцующих девочек мальчишки, смотрела маленькая Вика, смотрели Фёдор и Саша. И Валентина с Ниной замолчали и тоже смотрели. Смотрела и старая женщина в тёмном платье, сидевшая в кресле в своей комнате. И сухое её лицо с носом пирамидкой стало теплей, словно немного разгладилось. Ей нравились эти чистенькие ладненькие девочки в белых юбочках с тонкими ручками. Нравилось смотреть, как они танцуют. И танец девочек, и музыка напомнили ей давние времена, когда они с мужем ходили в театр и в заводской клуб. Она смотрела на танцующих девочек и была довольна, что они пришли к ней. Такие хорошие девочки! А она ещё не хотела их впускать и не пустила бы, если бы не мальчишка, крикнувший из-за их спин весёлым голосом: «Анна Николаевна, девчонки танцевать пришли!» Она с удовольствием смотрела на девочек, но сердце её молчало, не билось тревожно и смятенно, не замирало от давней боли, к которой невозможно привыкнуть. Наверное, потому, что у неё никогда не было дочки. И не дочка ушла из её дома в тот далёкий и близкий год, в тот навеки незабываемый день. Ушёл сын.
Оборвалась музыка, раскланявшись, убежали переодеваться девочки. Все зашевелились, задвигались. Лена деловито открыла блокнот, подошла к соседям Полуниной, всё ещё стоявшим в дверях.
– Вы не знаете, как звали мужа Анны Николаевны, погибшего на фронте? – немного понизив голос, спросила она Нину. Нина посмотрела на Сашу.
– Не знаем, – сказал тот. – Мы здесь недавно живём, нам всего два года назад дали эту комнату.
– И вы не знаете? – спросила Лена Валентину.
– Слышала вроде, да не помню. Фёдор, – подозвала она мужа, – вот девушка интересуется, как старухиного мужа звали.
– Мужа, как и меня, Фёдором, – сказал подошедший Фёдор. – Я ещё мальцом был, а он, как увидит меня, всё «тёзка да тёзка».
– А по отчеству?
– Алексеич. Я Михалыч, а он Алексеич. А сына Павлом. Он в самом конце войны погиб, в сорок пятом. А Фёдор Алексеич – в самом начале. Хороший мужик был!
– Значит, у неё ещё и сын… – Лена о чём-то задумалась, потом спросила: – А этот Павел… Он в какой школе учился, не помните? В нашей на Воронцовском?
– Как не помнить! Помню! Вашей школы тогда и не было, её после войны построили. А мы учились в старой, за переездом.
– Жаль, – сказала Лена.
– Чего жаль? – не понял Фёдор.
– Если бы сын Полуниной Павел учился в нашей школе, мы бы его карточку на доску наших фронтовиков поместили.
– А какая разница?
– Всё-таки, – неуверенно пробормотала Лена. – Ну, ладно, я у директора спрошу.
– А чего тут спрашивать! – сердито сказал Фёдор. Он и сам не понимал, на кого он рассердился – на эту долговязую девчонку с блокнотом в руках или на самого себя. Просто в его памяти опять неожиданно выплыло невесть откуда и так до боли отчётливо: их длинный коридор и Пашка с вещмешком за плечами, стоящий уже у самых дверей. Оглянулся вполоборота на мать, что-то хотел сказать, но не сказал, ничего не сказал матери, только улыбнулся. А ему, стриженому пацану, помахал рукой. И он, Фёдор, крикнул, гулко, на весь коридор: «Бей фашистов! Возвращайся с победой!» И Пашка шагнул за дверь. Было слышно, как сбежал он вниз по лестнице – ведь лифта тогда в их доме ещё не было, его пристроили потом, после войны. Уже стихли Пашкины шаги, а Анна Николаевна всё ещё стояла в коридоре. Анна Николаевна и он, соседский мальчишка Фёдор. В квартире больше никого не было – ни родителей Фёдора, ни Ивантеевых, даже ивантеевская бабка куда-то ушла, должно быть в очередь за продуктами. Они стояли вдвоём в коридоре – Анна Николаевна и он, стриженый лопоухий пацан. И вдруг он увидел, что Анна Николаевна улыбается. Даже его, несмышлёныша, удивила её улыбка. Люди в то время вообще редко улыбались. Чаще плакали. Громко в несколько голосов плакали Ивантеевы, провожая на фронт отца. Рыдали навзрыд или молча глотали слёзы женщины прямо на улицах. Вот почему удивила его тогда улыбка на лице соседки. И сейчас Анна Николаевна всплыла в его памяти такой, какой она была тогда – в цветастом платье с голыми загорелыми руками, с копной каштановых волос. «Ёлки-палки, – мелькнуло у него. – Ведь она тогда была моложе, чем теперь моя Валентина!» А ещё он только теперь, спустя десятилетия, понял боль, отчаяние и мужество той её улыбки. Она ведь понимала, куда идёт её Пашка, понимала, что предстоит ему, как и его товарищам, тяжкий путь, но она не хотела, чтобы он унёс с собой в этот путь её боль и тревогу. И он с каким-то запоздалым страхом посмотрел на сидящую посреди комнаты старую женщину в тёмном платье с седым реденьким пучком волос, с желтоватым лицом. Он перевёл взгляд на долговязую девчонку, всё ещё стоявшую перед ним со своим блокнотом, и пробормотал невпопад:
– … Она… Анна Николаевна… была такая… Она песни пела… Ватрушки пекла…
– Ватрушки! Какие ватрушки? – недоумевающе посмотрела Лена. Но Фёдор только махнул рукой, повернулся к жене:
– Пироги твои готовы?
– Готовы, а что?
– Что, что! Живём, как кроты – каждый в своей норе, – неожиданно закричал на Валентину Фёдор.
– Ты чего это развоевался? – повысила голос обиженная Валентина. – Я и на работе, и дома. Верчусь как белка в колесе.
– Ладно тебе, – притих Фёдор. – Ты вот что, тащи сюда свои пироги!
Валентина удивлённо глянула на мужа, но перечить не стала. Вышла на кухню и вернулась с блюдом пирожков.
– Ешьте! Ешьте, – приговаривала она, угощая ребят. Проголодавшиеся ребята быстро расхватали пирожки. Валентина подошла к Анне Николаевне.
– Отведайте пирожка!
Анна Николаевна медлила.
– Берите! Чего вы! – закричал Кореньков, жуя пирог. – Очень вкусные! – И Анна Николаевна взяла у соседки пирог.
Девочки уже переоделись в свои коричневые школьные платьица, спрятали белые юбочки в пластиковые пакеты. Лена была довольна тем, как прошло выступление её пионеров. И ребята выступили хорошо, ничего не напутали. И соседи Полуниной, хоть и были посторонними людьми, но, по-видимому, тоже остались довольны. И сама эта Полунина тоже как-то повеселела. Лена считала, что эту дружбу её пионеров с их подшефной неплохо закрепить. Хорошо бы, чтобы Полунина сказала ребятам несколько слов. И перед тем как попрощаться, Лена обратилась к Анне Николаевне и своим чётким голосом проговорила так, как обычно говорила на сборе:
– Анна Николаевна, в заключение расскажите нам немного о вашем муже, – она заглянула в блокнот, – Фёдоре Алексеевиче, и о вашем сыне, Павле, о том, как они героически сражались, как погибли…
Лена посмотрела на Анну Николаевну, и ребята смотрели на Анну Николаевну. А старая женщина, сидящая в кресле, вдруг заплакала. Она плакала молча, беззвучно, и слёзы её были мелкими, скупыми, они то останавливались, то вновь скатывались по желтоватому сухому лицу.
Лена знала, как надо отвечать на уроке, чтобы получить хорошую отметку, знала, как проводить пионерский сбор или выступить на собрании, но она не знала, что надо делать, если человек плачет. Она очень растерялась и оглянулась на ребят, но ребята и сами стояли растерянные и испуганные. На соседей, но смущённые соседи тихо один за другим покинули комнату, словно предоставляя старой женщине возможность выплакаться вволю. И Лена, не попрощавшись с подшефной своих пионеров, тоже вышла за дверь. За ней потянулись и ребята. Кореньков тоже пошёл за ребятами, но, пройдя до конца коридора, остановился и повернул обратно.
Анна Николаевна уже не плакала, хотя по-прежнему сидела в своём кресле.
– Анна Николаевна! – закричал Кореньков. – Помните, я вам про Борьку Авдеева говорил, как он на лошади верхом скакал. Он всё врёт – Борька. Он только посидел на лошадиной спине. А лошадь была с телегой. Это не считается, что скакал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14