https://wodolei.ru/brands/Jacob_Delafon/
Но ящики были забиты бумагами, обрывками каких-то текстов, вырезками из газет и журналов.
На глаза ей попался старый «филипс» в потертом черном кожаном чехле. «Вот прамачеха дуреха! Это ж диктофон! – Алла щелкнула кнопками. – Он с кассетой!» Сердце екнуло, она нажала на «пуск» и приникла ухом к динамику. Послышался треск. Чьи-то шаги. Отдаленный звон посуды. Ивдруг прямо в ухо ей засмеялась Стёпа. Алла вскочила, нажала на «стоп», мурашки побежали по телу. Она отмотала пленку и включила снова, как можно тише, чтобы прамачеха не услышала с кухни. Треск. Шаги и точно, Стёпин смех, вернее, характерное веселое пофыркивание. Потом Стёпин голос:
– Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять. Хи-хи. Толстый такой заяц. Жирный кролик.
На этом запись оборвалась, и «Иглз» затянули «Отель Калифорния». Алла прокрутила пленку вперед и наугад включила снова. Послышалась какая-то возня, чей-то вздох, и низкий женский голос с хрипотцой рассеянно произнес:
– Мой отец, хотя и записан был терским казаком, работал кузнецом на грозненских приисках. (Пауза. Треск.) В тысяча девятисотом году за выступления против плохого содержания рабочих его сослали на семь лет на марганцевые рудники в Меретию.
– Куда? – донесся Стёпин голос издалека.
– Это в Грузии.
– Может, в Имеретию?
– Может. Это за Кутаиси.
– Надо уточнить. Прости, давай дальше.
– Протяни мне папиросы. От волчьего билета отца спасло исключительное, виртуозное мастерство. Он, как лесковский Левша, блоху мог подковать. А выковать детали по чертежам или по образцу к аглицким станкам для него было вообще раз плюнуть. (Долгая пауза. Затяжка. Кашель.)
– Ба, у тебя же эмфизема. Не кури так много… Ладно, прости-прости. Вспоминай всё подряд. Я потом скомпоную.
– Осиротевшие инженеры – бельгийцы, немцы и французы – выхлопотали ему помилование. За хорошее поведение он был полностью прощен властью. Вернулся на прииски и даже потом получил солидную премию за какое-то изобретение.
– А вы где жили?
– На грозненских приисках. В домике для персонала в рабочем поселке. Но ты ж просила про Владикавказ? На деньги от премии отец купил семье дом во Владикавказе, поближе к станичной родне. К нему тогда потянулись ходоки по прежней нелегальной организации. Но отец их не очень привечал. «Когда я подыхал с семьей в Меретии…»
– Имеретии…
– «…ни один черт не навестил меня. Использовали и выбросили на свалку. Совсем забыли о том товариществе, про которое пели раньше, когда я за всех выступал. Теперь снова объявились, снова понадобился», – ворчал он. (Пауза. Треск. Долгая возня. Чирканье спичкой. Снова затяжка.) Наверное, у отца были свои представления о товариществе. Он хотя и возмущался, но построил во дворе небольшой флигель на четыре квартирки и заселил его якобы съемщиками, а на самом деле подпольщиками. Помню, у нас жил рабочий ремонтных мастерских Поздняков. Прачка Настя Чикало из Майкопа. Большая мастерица стирать и гладить батист. Потом семья какого-то ссыльного латыша из самого Петербурга. У городничего наш дом, как дом потомственного казака, был на хорошем счету. Урядник появлялся только под большие праздники. Мать угощала его пирогом с почками, наливкой и дарила рубль. Этим досмотр и ограничивался…
Дальше послышался треск – и снова сладостные стоны «Иглз».
Алла еще несколько раз перемотала пленку взад-вперед, но больше ничего не поймала. На обратной стороне было попурри из хрипатых «Битлз». Ужасного качества. Как такое люди слушали?
Она вынула кассету и бросила к себе в сумку. Потом подумала: «Где я буду ее слушать? Везде же лазерные диски». Вернула кассету в диктофон, поколебалась немного и все-таки сунула его в сумку. Это не воровство. Это присвоение любви.
– Тебе картошку к котлеткам пожарить? – крикнула ей из кухни прамачеха.
Алла вздрогнула всем телом, словно пойманная с поличным.
– Пожарь.
Она снова полезла в сумку за диктофоном, завалилась на диван и поднесла «филипс» к самому уху, отмотала в начало, чтобы еще раз услышать смех покойной мачехи.
– Давай поедим здесь, чтоб тарелки не таскать? – предложила из кухни прамачеха.
– Угу, – легко согласилась Алла, спрятала находку в сумку и довольная отправилась обедать. – Что тебе больше всего понравилось в Испании? – милостиво поинтересовалась она в качестве поощрения за вкуснейший протертый супчик.
– Испанские мужчины, – засмеялась Лина Ивановна. – Они страстные и галантные.
– Будешь тут галантным, – фыркнула Алла, – по закону после развода все имущество остается женам.
– Правда?
– Ну, что-то в этом роде. А в Барселоне ты была?
– Нет. Могла, конечно, поехать, но это далеко. Зато я почти по всему побережью проехала.
– Здорово там?
– Ах как здорово! – вздохнула Лина Ивановна, вспомнив свое сладкое курортное житье. Нет, не права Алла. Испанцы галантны со всеми женщинами, даже с чужими и пожилыми. – Самое главное, там много солнца!
Алла глянула в окно, где, несмотря на май, накрапывал серый дождик, и тоже вздохнула:
– Да, мне самой не хватает солнца. Эх, жили бы мы хотя бы на широте Киева… А Илья называет Москву «городом невосходящего солнца».
– Как его дела?
– Нормально. Сессию сдает.
– А ты?
– А меня тошнит.
– У меня было все свежее, – не поняла прамачеха.
– Я про универ говорю. – Алла зевнула. Глаза слипались. Шаг, один короткий шаг до дремы. – А ты не почитаешь мне еще?
– Как сказку перед сном? – засмеялась Лина Ивановна, поймав настроение внученьки.
– Угу. – Приятно было ничего из себя не строить, а просто завалиться на диван и послушать сказку, как маленькая.
Алле надо было ехать в университет, на четыре назначена консультация по римскому праву. Но вместо этого она уютно устроилась под пледом и подоткнула под голову подушку. Медом этот диван, что ли, обмазан?
Лина Ивановна тоже ощутила послеобеденную умиротворенность. «Ничего, что быстро все прочтем, я еще что-нибудь придумаю», – решила она, опустилась в кресло, полистала рукопись, нашла нужное место и начала:
– «Владикавказ. Живя в городе, мы не теряли связи со своими станичниками. Вся наша родня была из станиц Тарской в горах и ущелье по реке Камбилеевка и Сунженской по реке Сунже. Но больше всех Художиных, маминой родни, осело в ближайшем хуторе Тарский.
Хозяйство у них было одно на весь род. Пахотной и садовой земли – несколько гектаров, шесть лошадей (две верховых и четыре рабочих), четыре коровы и четыре батрачки. Несмотря на близость к городу, хутор жил на военном положении. Меня этот холодок опасности очень возбуждал, ведь во Владикавказе его совсем не ощущалось, все было чинно, сонно и благородно. Поэтому я при любой возможности рвалась на хутор за приключениями. Долгое время горцы для меня были чем-то вроде американских индейцев – притягательные и грозные дикари. А может, и людоеды.
Так вот, обрабатывать поля станичники выезжали на подводах по нескольку семей. С оружием хорошо управлялись все от мала до велика и, опасаясь постоянных набегов абреков, надеялись только на себя. Даже воду возили из речки (колодцев не делали) под охраной.
У дороги никогда не сеяли кукурузу или подсолнух, чтобы горцы не могли подкрасться незамеченными. Вгород, в церковь или на базар отправлялись только группой. В лес за дровами собирались как на военную операцию. Пастбища охранялись нарядом из двух человек. В ночное ходили только в те места, где недалеко лежал скрытый пикет в семь– десять человек. Особенно опасным выдавалось косовище, когда надо было всю ночь с оружием в руках сторожить, чтобы горцы не забрали сжатое зерно.
Горцы всегда подкарауливали оплошавших или бесшабашных смельчаков, а девчат, осмеливавшихся пойти на огороды неподалеку от станицы без присмотра, крали или насильничали.
За каждой станицей разрасталось кладбище с могилами молодых, а в поминальниках почти у каждого имени значилось за упокой «убиенного». Самыми лютыми считались ингуши-магометане. Осетины были поспокойней. Они часто шли работать в русские мастерские – делали отличную обувь, из козлиной кожи сапоги, чувяки, бурки, черкески, башлыки с позументом и пояса с серебряными подвесками, газыри. Потом, конечно, легкие арбы и двуколки, на которых можно было проехать по любым горным тропкам. Открывали кабаки, пекли цицки из кукурузной муки и исподтишка грабили на дорогах, прикидываясь чужаками и валя все на ингушей и чеченов. А когда надо, снова вспоминали: «Мы птенцы из одного орлиного гнезда».
Но жгучей ненависти у казаков к горцам не было. Они на своей земле, и те на своей земле. Бог рассудит. Вражду принимали как должное. Горские обычаи уважали и при случае использовали к своей выгоде.
Ненависть была устойчивая и не огнеопасная – так ненавидишь зверя, таскающего твой домашний скот или нападающего на тебя в лесу. Разве обижаешься на рысь или волка, что тот тоже есть хочет? Горцы были неотъемлемой частью этого края, как сами горы и ущелья, скорпионы в расщелинах и фазаны в облепиховых зарослях. Казаки так к ним и относились – как к опасным, но природным, Богом данным, соседям.
Дядя мой Осип Абрамович Художин, старший брат матери, за статность и смекалистость был взят после Русско-турецкой войны в гренадерский полк в охрану дворца наместника Кавказа в Тифлисе великого князя Николая Николаевича. Дядя имел одну медаль за отвагу, проявленную в Турецкую кампанию, а вторую – за спасение наследника цесаревича.
Он рассказывал нам, как стоял в каракуле у входа во дворец перед роскошными цветниками и фонтаном. Маленький наследник гулял, няня с фрейлиной за ним присматривали, а на самом деле трещали без умолку. Царевич Алексей перебежал по клумбе к фонтану и, нагнувшись через невысокий парапет, в пол-аршина, пытался дотянуться до воды. И вдруг бултых, только каблучки мелькнули в воздухе. Осип Абрамович бросился со всех ног и вытащил мальчишку, уже порядком захлебнувшегося.
Ну, суматоха, переполох. С неделю наследник пролежал в постели, а оправившись, вышел поблагодарить моего дядю за спасение и сам приколол ему на грудь вторую медаль. За то, что Осип Абрамович бросил свой пост, он получил выговор перед строем, а за спасение наследника и безукоризненную службу царь вручил ему тридцать золотых червонцев, на которые и были прикуплены земля и лошади.
Наши станичники часто приезжали на подводах по воскресным дням на базар, тогда меня отпускали к ним одну. Это было счастье, ведь остальное время мама держала меня взаперти. Сама затворничала и меня понуждала.
Я обожала базар, его вольность, разноязычный говор. Ингуши, осетины, черкесы, татары, терцы, лезгины, тавлины, армяне, кумыки, кубанцы, немцы с Михайловской и даже поляки (у нас целый квартал польский был на Евдокимовской) – словом, весь честной мир собирался на базаре и гомонил на своих языках. Я уже лет с восьми хорошо различала почти всех горцев по одеже и говору. Порфишка выучил.
Весь этот бурлящий среди подвод люд, корзины на телегах и даже камышовые крыши духанов были укутаны, как одеялом, густым терпким ароматом черемши и брынзы. А чуть поодаль на деревянных столах, заваленных всякой домашней выпечкой – калачами, сайками, пышками и просто весовым медовым хлебом, – фырчали русские самовары. Наши дородные каза?чки в ярких шалях на пышных плечах угощали всех желающих чаем. Чай был липовый, из чабреца, с листьями смородины и, конечно, очень душистый черный, который они каким-то только им известным способом пересушивали заново так, что заваривался он очень густо.
С ними соревновались бойкие городские разносчики заграничной, только вошедшей в моду газировки: «Мед-лимонад газес, от него черт на крышу залез. Редкое питьецо – заморское варевцо». Казачки смотрели на них свысока, зубоскалили и лениво лузгали семечки: «Говнецо ваше варевцо!» Ах, как хотелось мне попробовать этой шипучки, но после такого переругивания я не смела просить.
Наши все делали чинно. Освободив лошадей и подкинув им сена, неспешно шли в маленькую, красивую часовню у Сергиевского бульвара, близ биржи извозчиков. А я оставалась приглядывать за товаром, на самом же деле наслаждалась жизнью и свободой. Меня просто завораживала эта многообразная людская гуща среди изобилия плодов, рыбы, дичи. Глаз радовался, играл, ликовал.
Я безнаказанно глазела на пудовых астраханских, сказочных, как царь-рыба, осетров и душистую жирную сельдь в бочках. На распяленные туши баранов, с которых еще капала на землю, скатываясь в пыльные шарики, кровь. Тогда я еще не знала, что увижу, как капает и сворачивается в пыльные шарики кровь человеческая.
А фруктовые ряды с горами глянцевой черной и желтой черешни, золотисто-розовых бархатных персиков, янтарной айвы, лопающегося от сочности лилового инжира! Всем этим великолепием чаще всего торговали спесивые персияне. Обычно они степенно и отрешенно сидели на подстилках, скрестив ноги и перебирая темные четки. Говорили, что многие из них были разорившейся знатью из Тавриза, которой было стыдно искать работу на родине. Другие бежали от шариатского суда. В городе вообще было много грузин, скрывавшихся от кровников, и греков с армянами, спасавшихся от притеснения турок.
Среди этой толчеи продирались с коробами, полными всякого жуткого инструмента, бродячие цирюльники. Стулья они надевали себе на шею через отверстие спинки и поэтому походили на каких-то средневековых чудищ: «Бреем, стрижем бобриком-ежом. Лечим паршивых. Из лысых делаем плешивых».
Мальчишки продавали навозных червей, подлистиков и выползней. У них тоже была своя прибаутка: «Хочешь– рыбу лови, хочешь – в пироги клади». Мы так же приговаривали, когда собирали червей после дождя и гонялись друг за дружкой, норовя засунуть розового извивающегося червяка зазевавшемуся за воротник.
И конечно, продавцы сладостей и игрушек. Мне особенно нравился «тещин язык» – длинная скрученная трубочка-пищалка с перышком на конце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
На глаза ей попался старый «филипс» в потертом черном кожаном чехле. «Вот прамачеха дуреха! Это ж диктофон! – Алла щелкнула кнопками. – Он с кассетой!» Сердце екнуло, она нажала на «пуск» и приникла ухом к динамику. Послышался треск. Чьи-то шаги. Отдаленный звон посуды. Ивдруг прямо в ухо ей засмеялась Стёпа. Алла вскочила, нажала на «стоп», мурашки побежали по телу. Она отмотала пленку и включила снова, как можно тише, чтобы прамачеха не услышала с кухни. Треск. Шаги и точно, Стёпин смех, вернее, характерное веселое пофыркивание. Потом Стёпин голос:
– Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять. Хи-хи. Толстый такой заяц. Жирный кролик.
На этом запись оборвалась, и «Иглз» затянули «Отель Калифорния». Алла прокрутила пленку вперед и наугад включила снова. Послышалась какая-то возня, чей-то вздох, и низкий женский голос с хрипотцой рассеянно произнес:
– Мой отец, хотя и записан был терским казаком, работал кузнецом на грозненских приисках. (Пауза. Треск.) В тысяча девятисотом году за выступления против плохого содержания рабочих его сослали на семь лет на марганцевые рудники в Меретию.
– Куда? – донесся Стёпин голос издалека.
– Это в Грузии.
– Может, в Имеретию?
– Может. Это за Кутаиси.
– Надо уточнить. Прости, давай дальше.
– Протяни мне папиросы. От волчьего билета отца спасло исключительное, виртуозное мастерство. Он, как лесковский Левша, блоху мог подковать. А выковать детали по чертежам или по образцу к аглицким станкам для него было вообще раз плюнуть. (Долгая пауза. Затяжка. Кашель.)
– Ба, у тебя же эмфизема. Не кури так много… Ладно, прости-прости. Вспоминай всё подряд. Я потом скомпоную.
– Осиротевшие инженеры – бельгийцы, немцы и французы – выхлопотали ему помилование. За хорошее поведение он был полностью прощен властью. Вернулся на прииски и даже потом получил солидную премию за какое-то изобретение.
– А вы где жили?
– На грозненских приисках. В домике для персонала в рабочем поселке. Но ты ж просила про Владикавказ? На деньги от премии отец купил семье дом во Владикавказе, поближе к станичной родне. К нему тогда потянулись ходоки по прежней нелегальной организации. Но отец их не очень привечал. «Когда я подыхал с семьей в Меретии…»
– Имеретии…
– «…ни один черт не навестил меня. Использовали и выбросили на свалку. Совсем забыли о том товариществе, про которое пели раньше, когда я за всех выступал. Теперь снова объявились, снова понадобился», – ворчал он. (Пауза. Треск. Долгая возня. Чирканье спичкой. Снова затяжка.) Наверное, у отца были свои представления о товариществе. Он хотя и возмущался, но построил во дворе небольшой флигель на четыре квартирки и заселил его якобы съемщиками, а на самом деле подпольщиками. Помню, у нас жил рабочий ремонтных мастерских Поздняков. Прачка Настя Чикало из Майкопа. Большая мастерица стирать и гладить батист. Потом семья какого-то ссыльного латыша из самого Петербурга. У городничего наш дом, как дом потомственного казака, был на хорошем счету. Урядник появлялся только под большие праздники. Мать угощала его пирогом с почками, наливкой и дарила рубль. Этим досмотр и ограничивался…
Дальше послышался треск – и снова сладостные стоны «Иглз».
Алла еще несколько раз перемотала пленку взад-вперед, но больше ничего не поймала. На обратной стороне было попурри из хрипатых «Битлз». Ужасного качества. Как такое люди слушали?
Она вынула кассету и бросила к себе в сумку. Потом подумала: «Где я буду ее слушать? Везде же лазерные диски». Вернула кассету в диктофон, поколебалась немного и все-таки сунула его в сумку. Это не воровство. Это присвоение любви.
– Тебе картошку к котлеткам пожарить? – крикнула ей из кухни прамачеха.
Алла вздрогнула всем телом, словно пойманная с поличным.
– Пожарь.
Она снова полезла в сумку за диктофоном, завалилась на диван и поднесла «филипс» к самому уху, отмотала в начало, чтобы еще раз услышать смех покойной мачехи.
– Давай поедим здесь, чтоб тарелки не таскать? – предложила из кухни прамачеха.
– Угу, – легко согласилась Алла, спрятала находку в сумку и довольная отправилась обедать. – Что тебе больше всего понравилось в Испании? – милостиво поинтересовалась она в качестве поощрения за вкуснейший протертый супчик.
– Испанские мужчины, – засмеялась Лина Ивановна. – Они страстные и галантные.
– Будешь тут галантным, – фыркнула Алла, – по закону после развода все имущество остается женам.
– Правда?
– Ну, что-то в этом роде. А в Барселоне ты была?
– Нет. Могла, конечно, поехать, но это далеко. Зато я почти по всему побережью проехала.
– Здорово там?
– Ах как здорово! – вздохнула Лина Ивановна, вспомнив свое сладкое курортное житье. Нет, не права Алла. Испанцы галантны со всеми женщинами, даже с чужими и пожилыми. – Самое главное, там много солнца!
Алла глянула в окно, где, несмотря на май, накрапывал серый дождик, и тоже вздохнула:
– Да, мне самой не хватает солнца. Эх, жили бы мы хотя бы на широте Киева… А Илья называет Москву «городом невосходящего солнца».
– Как его дела?
– Нормально. Сессию сдает.
– А ты?
– А меня тошнит.
– У меня было все свежее, – не поняла прамачеха.
– Я про универ говорю. – Алла зевнула. Глаза слипались. Шаг, один короткий шаг до дремы. – А ты не почитаешь мне еще?
– Как сказку перед сном? – засмеялась Лина Ивановна, поймав настроение внученьки.
– Угу. – Приятно было ничего из себя не строить, а просто завалиться на диван и послушать сказку, как маленькая.
Алле надо было ехать в университет, на четыре назначена консультация по римскому праву. Но вместо этого она уютно устроилась под пледом и подоткнула под голову подушку. Медом этот диван, что ли, обмазан?
Лина Ивановна тоже ощутила послеобеденную умиротворенность. «Ничего, что быстро все прочтем, я еще что-нибудь придумаю», – решила она, опустилась в кресло, полистала рукопись, нашла нужное место и начала:
– «Владикавказ. Живя в городе, мы не теряли связи со своими станичниками. Вся наша родня была из станиц Тарской в горах и ущелье по реке Камбилеевка и Сунженской по реке Сунже. Но больше всех Художиных, маминой родни, осело в ближайшем хуторе Тарский.
Хозяйство у них было одно на весь род. Пахотной и садовой земли – несколько гектаров, шесть лошадей (две верховых и четыре рабочих), четыре коровы и четыре батрачки. Несмотря на близость к городу, хутор жил на военном положении. Меня этот холодок опасности очень возбуждал, ведь во Владикавказе его совсем не ощущалось, все было чинно, сонно и благородно. Поэтому я при любой возможности рвалась на хутор за приключениями. Долгое время горцы для меня были чем-то вроде американских индейцев – притягательные и грозные дикари. А может, и людоеды.
Так вот, обрабатывать поля станичники выезжали на подводах по нескольку семей. С оружием хорошо управлялись все от мала до велика и, опасаясь постоянных набегов абреков, надеялись только на себя. Даже воду возили из речки (колодцев не делали) под охраной.
У дороги никогда не сеяли кукурузу или подсолнух, чтобы горцы не могли подкрасться незамеченными. Вгород, в церковь или на базар отправлялись только группой. В лес за дровами собирались как на военную операцию. Пастбища охранялись нарядом из двух человек. В ночное ходили только в те места, где недалеко лежал скрытый пикет в семь– десять человек. Особенно опасным выдавалось косовище, когда надо было всю ночь с оружием в руках сторожить, чтобы горцы не забрали сжатое зерно.
Горцы всегда подкарауливали оплошавших или бесшабашных смельчаков, а девчат, осмеливавшихся пойти на огороды неподалеку от станицы без присмотра, крали или насильничали.
За каждой станицей разрасталось кладбище с могилами молодых, а в поминальниках почти у каждого имени значилось за упокой «убиенного». Самыми лютыми считались ингуши-магометане. Осетины были поспокойней. Они часто шли работать в русские мастерские – делали отличную обувь, из козлиной кожи сапоги, чувяки, бурки, черкески, башлыки с позументом и пояса с серебряными подвесками, газыри. Потом, конечно, легкие арбы и двуколки, на которых можно было проехать по любым горным тропкам. Открывали кабаки, пекли цицки из кукурузной муки и исподтишка грабили на дорогах, прикидываясь чужаками и валя все на ингушей и чеченов. А когда надо, снова вспоминали: «Мы птенцы из одного орлиного гнезда».
Но жгучей ненависти у казаков к горцам не было. Они на своей земле, и те на своей земле. Бог рассудит. Вражду принимали как должное. Горские обычаи уважали и при случае использовали к своей выгоде.
Ненависть была устойчивая и не огнеопасная – так ненавидишь зверя, таскающего твой домашний скот или нападающего на тебя в лесу. Разве обижаешься на рысь или волка, что тот тоже есть хочет? Горцы были неотъемлемой частью этого края, как сами горы и ущелья, скорпионы в расщелинах и фазаны в облепиховых зарослях. Казаки так к ним и относились – как к опасным, но природным, Богом данным, соседям.
Дядя мой Осип Абрамович Художин, старший брат матери, за статность и смекалистость был взят после Русско-турецкой войны в гренадерский полк в охрану дворца наместника Кавказа в Тифлисе великого князя Николая Николаевича. Дядя имел одну медаль за отвагу, проявленную в Турецкую кампанию, а вторую – за спасение наследника цесаревича.
Он рассказывал нам, как стоял в каракуле у входа во дворец перед роскошными цветниками и фонтаном. Маленький наследник гулял, няня с фрейлиной за ним присматривали, а на самом деле трещали без умолку. Царевич Алексей перебежал по клумбе к фонтану и, нагнувшись через невысокий парапет, в пол-аршина, пытался дотянуться до воды. И вдруг бултых, только каблучки мелькнули в воздухе. Осип Абрамович бросился со всех ног и вытащил мальчишку, уже порядком захлебнувшегося.
Ну, суматоха, переполох. С неделю наследник пролежал в постели, а оправившись, вышел поблагодарить моего дядю за спасение и сам приколол ему на грудь вторую медаль. За то, что Осип Абрамович бросил свой пост, он получил выговор перед строем, а за спасение наследника и безукоризненную службу царь вручил ему тридцать золотых червонцев, на которые и были прикуплены земля и лошади.
Наши станичники часто приезжали на подводах по воскресным дням на базар, тогда меня отпускали к ним одну. Это было счастье, ведь остальное время мама держала меня взаперти. Сама затворничала и меня понуждала.
Я обожала базар, его вольность, разноязычный говор. Ингуши, осетины, черкесы, татары, терцы, лезгины, тавлины, армяне, кумыки, кубанцы, немцы с Михайловской и даже поляки (у нас целый квартал польский был на Евдокимовской) – словом, весь честной мир собирался на базаре и гомонил на своих языках. Я уже лет с восьми хорошо различала почти всех горцев по одеже и говору. Порфишка выучил.
Весь этот бурлящий среди подвод люд, корзины на телегах и даже камышовые крыши духанов были укутаны, как одеялом, густым терпким ароматом черемши и брынзы. А чуть поодаль на деревянных столах, заваленных всякой домашней выпечкой – калачами, сайками, пышками и просто весовым медовым хлебом, – фырчали русские самовары. Наши дородные каза?чки в ярких шалях на пышных плечах угощали всех желающих чаем. Чай был липовый, из чабреца, с листьями смородины и, конечно, очень душистый черный, который они каким-то только им известным способом пересушивали заново так, что заваривался он очень густо.
С ними соревновались бойкие городские разносчики заграничной, только вошедшей в моду газировки: «Мед-лимонад газес, от него черт на крышу залез. Редкое питьецо – заморское варевцо». Казачки смотрели на них свысока, зубоскалили и лениво лузгали семечки: «Говнецо ваше варевцо!» Ах, как хотелось мне попробовать этой шипучки, но после такого переругивания я не смела просить.
Наши все делали чинно. Освободив лошадей и подкинув им сена, неспешно шли в маленькую, красивую часовню у Сергиевского бульвара, близ биржи извозчиков. А я оставалась приглядывать за товаром, на самом же деле наслаждалась жизнью и свободой. Меня просто завораживала эта многообразная людская гуща среди изобилия плодов, рыбы, дичи. Глаз радовался, играл, ликовал.
Я безнаказанно глазела на пудовых астраханских, сказочных, как царь-рыба, осетров и душистую жирную сельдь в бочках. На распяленные туши баранов, с которых еще капала на землю, скатываясь в пыльные шарики, кровь. Тогда я еще не знала, что увижу, как капает и сворачивается в пыльные шарики кровь человеческая.
А фруктовые ряды с горами глянцевой черной и желтой черешни, золотисто-розовых бархатных персиков, янтарной айвы, лопающегося от сочности лилового инжира! Всем этим великолепием чаще всего торговали спесивые персияне. Обычно они степенно и отрешенно сидели на подстилках, скрестив ноги и перебирая темные четки. Говорили, что многие из них были разорившейся знатью из Тавриза, которой было стыдно искать работу на родине. Другие бежали от шариатского суда. В городе вообще было много грузин, скрывавшихся от кровников, и греков с армянами, спасавшихся от притеснения турок.
Среди этой толчеи продирались с коробами, полными всякого жуткого инструмента, бродячие цирюльники. Стулья они надевали себе на шею через отверстие спинки и поэтому походили на каких-то средневековых чудищ: «Бреем, стрижем бобриком-ежом. Лечим паршивых. Из лысых делаем плешивых».
Мальчишки продавали навозных червей, подлистиков и выползней. У них тоже была своя прибаутка: «Хочешь– рыбу лови, хочешь – в пироги клади». Мы так же приговаривали, когда собирали червей после дождя и гонялись друг за дружкой, норовя засунуть розового извивающегося червяка зазевавшемуся за воротник.
И конечно, продавцы сладостей и игрушек. Мне особенно нравился «тещин язык» – длинная скрученная трубочка-пищалка с перышком на конце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12