– Вы тоже очень, очень милый.
– Ну, вряд ли, – сказал Майа. – Будь я милый, разве вы приняли бы меня за вора?
– Вы тогда еще не помылись, – возразила Жанна. – А главное, я вас тогда не знала, – добавила она.
Майа, поставив ногу на перекладину стула, ожесточенно чистил брюки, и от них облаком летела пыль. Он остановился и, держа щетку в руке, с улыбкой посмотрел на Жанну.
– А теперь знаете?
– Знаю.
– Я вам тут уйму пыли напустил.
– Можно открыть окно, – сказала Антуанетта.
– Нет, – решительно запротестовала Жанна, – сейчас в окно еще больше пыли налетит, все же кругом разбито…
– Возьмите, пожалуйста, – сказала Антуанетта.
На сей раз она опередила сестру и вручила Майа сапожную щетку,
– Спасибо, – сказал Майа.
И улыбнулся обеим.
Теперь сестры рассказывали с бомбежке. Страшнее всего, по их словам, был свистящий звук, с каким самолет входит в пике. Кажется, что он ищет именно вас, именно на вас злобно нацеливается, метит в вас. Антуанетта сказала, что вообще война ужасная вещь и она не понимает, как у мужчин хватает храбрости воевать.
– Они боятся не меньше вас, – заметил Майа.
– Ну что вы, – сказала, тряхнув волосами, Жанна. – Она ведь во время бомбежки не перестает реветь и трясется.
Антуанетта повернулась к Майа.
– Как жаль, что вы раньше не пришли. Мне кажется, нам было бы не так страшно.
Майа положил сапожную щетку на край стола.
– Вот как? А почему?
– Сама не знаю. Может быть, потому, что вы военный.
– Вот дура, – сказала Жанна, – бомбы и военных тоже убивают.
– Для того-то военные и находятся здесь, – сказал Майа.
И поспешил улыбнуться, потому что сестры изумленно уставились на него. Ему стало чуть грустно при мысли, что приходится уходить, что уже наступает конец этим минутам душевной свежести.
– Может быть, выпьете чего-нибудь?
Не дождавшись ответа, Жанна уже вынула из шкафа стакан, протерла его кухонным полотенцем и, вытащив из бутылки фигурную пробку, налила три четверти стакана. Майа закурил и подумал, что вот только докурит и уйдет.
– А машину мосье Тозена здорово повредило? – спросила Жанна.
– Порядком.
– А почему вы смеетесь?
– Я не смеюсь. Я просто говорю, что машину порядком повредило, вот и все.
– Бедный мосье Тозен, – сказала Жанна, – он так дорожил своей машиной!
Майа отхлебнул глоток вина и сразу же затянулся. Это чередование жестов напомнило ему рыжеголового сержанта в той кухоньке на вилле.
– Ну вот, видите, вы смеетесь, – сказала Жанна.
Он рассказал сестрам об этой своей встрече. Рассказывал он медленно, потому что по ходу действия переводил свою беседу с денщиком на французский язык. Девушки дружно рассмеялись. «Боже ты мой, – подумал Майа, – а я ведь почти забыл, что на свете существует такая прелесть, как девичий смех».
– А дальше что? – спросила Жанна.
Как и все дети, она непременно требовала продолжения.
– А дальше все, – сказал Майа. – Разве мало?
Опершись о косяк двери, Антуанетта перебирала пальцами дешевенькое коралловое ожерелье.
– Ну, я иду, – сказал Майа, протягивая руку за портупеей.
– Я вам сама надену, – сказала Жанна.
Легким движением она соскочила со стола, Майа нагнул голову, чтобы ей легче было одеть портупею ему на плечо.
– Смотрите, я вас в рыцари посвящаю! – сказала Жанна.
Лицо ее было совсем близко от его лица, кудряшки щекотали ему щеку.
– Вы очень торопитесь? – спросила Антуанетта.
– Очень…
После этих слов наступил миг какой-то неловкости, почти холодка, предшествующего разлукам. Антуанетта прижалась к косяку двери, чтобы пропустить Майа.
– Вы еще придете? – спросила Жанна.
– Возможно.
– Завтра?
– Жанна! – с упреком в голосе сказала Антуанетта.
– Если буду завтра еще здесь, приду.
На пороге он обернулся и обвел взглядом обеих сестер.
– До свидания.
При ярком свете дня сходство их проступало еще сильнее. Теперь на личиках обеих сестер лежал отпечаток какой-то ребячливой важности.
– До свидания! – повторил он.
И только очутившись в толпе, он вдруг с изумлением вспомнил, что дедушка с бабушкой, о которых говорила Жанна, так и не поднялись из погреба.
По улицам, где еще лежала пыль от развалин, шли или бежали во всех направлениях солдаты. Майа смешался с их толпой и тут же почувствовал, что как-то даже уменьшился в росте, стал безликим, бездумным, как будто разом перестала существовать его личная судьба, будущее. Он снова сделался просто человеком в защитной форме среди тысяч людей в защитной форме: и все эти люди заведомо посланы убивать или быть убитыми.
Добравшись до набережной, он первым делом посмотрел на море, как будто смотрел на старого друга. Приятно было видеть, как оно сверкает, уходит далеко-далеко, такое тихое, такое красивое. Он вспомнил последние каникулы в Примероле, купание, долгие прогулки на каноэ под солнцем.
Тут только он заметил, что достиг конца набережной, где сразу же начинался пляж и дюны. Он остановился в изумлении. Розовой виллы как не бывало. Очевидно – подумалось ему – он, поглощенный своими мыслями, прошел мимо и не заметил ее. Он вернулся назад, оглядывая домики один за другим, И дошел до перекрестка, так и не обнаружив знакомой виллы. А ведь еще недавно она стояла тут, именно на этом месте, где он только что прошел. Когда он расстался с Джебетом, он сразу же свернул влево. Значит, ошибки быть не могло. Но он и в третий раз проделал все тот же путь.
Заметив англичанина, который, сняв фуражку и засунув руки в карманы, мирно вышагивал по променаду, Майа обратился к нему с вопросом:
– Не скажете ли, где помещается Бюро по эвакуации?
Англичанин вынул из кармана руку и молча ткнул в направлении серой виллы с зелеными ставнями.
Майа вошел. Офицер, уже на возрасте, сидел у столика, лицо его словно было перерезано на две неравные части тоненькими взъерошенными усиками. В руке он держал карандаш и машинально выводил на промокашке какие-то узоры. На его погоне Майа насчитал три звезды.
– Простите, пожалуйста, – сказал он, – не вы капитан Фири?
Офицер поднял голову, поглядел на спрашивающего.
– Да, я, – ответил он. И добавил: – Чем могу служить?
Майа изложил ему свою просьбу. Когда он кончил, капитан Фири, прежде чем ответить, молча пририсовал два крылышка щекастому ангелочку, изображенному на бюваре. Потом провел указательным пальцем по своим усикам, положил на стол карандаш и вытащил из кармана автоматическую ручку.
– Я сейчас напишу бумажку, чтобы вас взяли на корабль. Думаю, этого хватит.
Майа почувствовал учащенное биение сердца. Он смотрел, как Фири пишет что-то на листке блокнота. И он впивался глазами в этот маленький беленький листочек с такой жадностью, словно силою злых чар тот мог исчезнуть, не попав к нему в руки.
– Я уже приходил к вам, – наконец сказал Майа. – Вас не было. А когда я вернулся, розовой виллы не оказалось.
Фири все писал, не торопясь, мелким бисерным почерком.
– Она была рядом, – сказал он, не подымая головы. – Хорошо, что мне вздумалось пойти выпить чаю.
– А жертвы есть?
– Двое, один из них мой денщик.
«Вот оно и „продолжение“, которого требовала Жанна», – подумал Майа.
– I'm sorry Мне очень жаль ( англ. ).

, – проговорил он.
Фири бросил писать и провел правым указательным пальцем по своим усикам.
– Да, – сказал он, – очень жаль. Лучшего денщика у меня никогда не было. Ужасно, просто чертовски мне не повезло.
И снова спокойно взялся за перо.
– Пожалуйста, – сказал он, вручая Майа листок, – желаю удачи, мистер Майа.
Майа раскланялся и вышел. Только сделав несколько шагов по набережной, он заметил, что держит в пальцах блокнотный листок и тупо глядит на него, не читая. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сосредоточиться. На листке не оказалось официальной печати, просто дата и подпись. А говорилось в нем, что старшему сержанту Жюльену Майа из 10-го пехотного полка разрешена посадка на английское судно, отправляющееся в Англию. Майа несколько раз перечел бумажку. Неужели, оказывается, можно вот так держать в руке собственную свободу, неужели вся она умещается на маленьком квадратном листке бумаги?
Но уже через час он убедился, что никакой свободы в руках он не держит. В течение целого часа он предъявлял бумажку капитана Фири поочередно всем английским офицерам, стоявшим вдоль берега и наблюдавшим за посадкой солдат. Но повсюду он получал один и тот же ответ: здесь отправляют только англичан…
Майа даже подумал грешным делом, уж не в насмешку ли вручил ему капитан Фири этот документ. Вот этот-то вопрос ему так и не суждено было решить. Когда он вернулся на серую виллу, просто для очистки совести, Фири там уже не оказалось. «Пройдут годы, – думал Майа, – а я все еще буду гадать, кто же такой, в сущности, капитан Фири – порядочный человек или просто сволочь».
Он присел на опорную стенку лицом к морю, свесив ноги. И вытащил из кармана плитку шоколада – каждый день Александр раздавал своим нахлебникам шоколад. От жары шоколад превратился в вязкое месиво, прилип к бумажке. Майа съел его, вытер руки носовым платком, закурил сигарету и снова уставился на море.
Он поднялся и направился было к перекрестку, где повстречался с Джебетом. Но при одной мысли, что снова придется лезть в толпу, он круто остановился. И повернул назад, решив добраться до санатория берегом.
В нескольких метрах впереди он заметил какого-то штатского, обходившего ряды английских солдат. Низенький, с бородкой, даже в такую жару напялил плащ. И чувствовалось, под плащом у него вся грудь в орденах. Шагал он твердо, даже яростно, словно бы раз навсегда решил, что не умрет. Штатский старичок совсем один среди солдат на морском берегу. Держался он прямо, яростно семенил вдоль берега. Может, вышел, по привычке, под вечер прогуляться, пройтись для моциона, как и положено отставному? Или пришел поглядеть, какая она, нынешняя война? Война, совсем непохожая на ту, другую – великую, неповторимую, настоящую, – ту, которую проделал он.
Вдруг Майа вспомнил, что незадолго до войны смотрел в кино хронику. На экране какой-то журналист интервьюировал последнего оставшегося в живых гусара из-под Рейхсгофена. Тот тоже был маленький старичок, до неестественности маленький и еще старше, чем этот, которого он сейчас встретил. Тот был до того морщинистый, до того щупленький, до того дряхленький, таким говорил дрожащим голосом, что казалось подлинным чудом, как это он еще держится на ногах. Он рассказывал о знаменитой атаке: «Целый день… ждали… в зарослях хмеля… Значит, ждали… в зарослях хмеля… а потом храбрый генерал Мишель крикнул: „Руби! Руби!“ И мы выхватили сабли… в зарослях хмеля!…» Он, этот старикашка, вдруг дьявольски разошелся. Судорожно взмахивал ручонкой, будто держал саблю, и получалось нелепо. До того разошелся, что страх брал: не дай бог, переломится пополам и рассыплется на составные части. Кричал он как оглашенный, а голос слабенький, до смешного слабенький: «Руби! Руби!…» Должно быть, ему чудилось, будто на нем блестящая кираса, в руках сверкает сабля, а самому ему всего двадцать. Для него еще была жива та знаменитая атака, война 1870 года, кринолины, Наполеон III, депеши из Эмса, все унижение Седана. Только для него одного. Зрители надрывались от смеха. «Целая эпоха! – подумал Майа. – Сама злободневность, слава богу, уже семидесятилетней давности! И какие страсти тогда разыгрывались. Сколько ненависти, сколько надежд, сколько лжи! Сколько глупостей! А сейчас всему этому конец! Совсем конец! Просто уже потеряло всякий смысл. Возможно, никогда смысла и не было! Ни в чем не было. Не было в войне 1914-1918 годов, ни в теперешней, и во всех, что были раньше, и во всех, что будут потом!»


* * *

Не успел Майа сделать и двух шагов, как вдруг он услышал за собой топот ног.
– Мистер Майа! Мистер Майа!
Он обернулся. За ним бежал Джебет. Он запыхался. Бежал за ним вдогонку. И первым делом протянул Майа руку. Тот удивился, но руку пожал.
– Мне нравится, – пояснил Джебет, – ваша французская манера пожимать друг другу руки при каждой встрече! По-моему, так получается гораздо сердечнее.
Он и сам был воплощением сердечности. Улыбаясь, глядел на Майа, будто тот был его старинным другом.
– Куда направляетесь?
– К себе, – улыбнулся Майа.
– А куда это к себе?
– В санаторий. Мы там столуемся с друзьями.
– О-о! – протянул Джебет. И добавил через мгновение: – Значит, раздумали уезжать?
Майа невольно улыбнулся. Какой же юный вид у этого Джебета, особенно сейчас, когда он отбросил свою чопорность.
– Я-то нет, а вот ваши компатриоты что-то не горят желанием меня везти.
– Как так? Разве капитан Фири?…
– В порядке.
И Майа рассказал Джебету всю историю с пропуском. Тот слушал, озабоченно нахмурив брови.
– О-о! – протянул он и вспыхнул. – Мне очень жаль, мне действительно очень жаль.
Он задумался, видимо что-то прикидывая.
– Идите за мной.
Но тут же спохватился, очевидно решив, что слова его прозвучали как команда.
– Если вам будет угодно пойти со мною…
Оба повернули к стоявшим в очереди томми, несколько шагов Джебет сделал в молчании.
– Ну, а вы что думаете об этой войне?
Спросил он точно таким тоном, как спрашивают:
«нравится ли вам этот фильм, эта пьеса, чай?».
– Скверная штука, скажу я вам.
Джебет взмахнул рукой, показывая на море, суда, очереди томми, разбомбленные виллы.
– Особенно меня мучает, – вполголоса сказал он, – вся эта бессмыслица.
Майа украдкой взглянул на него. Как, значит, Джебет, такой юный, такой розовощекий, такой «здоровый», тоже додумался до этого! Значит, и он так думает.
– Да, плохо дело, – сказал он вслух, – если уж англичане начали так рассуждать.
Джебет расхохотался.
– Oh you, french! О, вы француз! ( англ. )

– сказал он.
Смеялся он от чистого сердца, во все горло, и Майа тоже не выдержал, рассмеялся. И на мгновение все – развалины Брэй-Дюна, суда, война, – все исчезло. Остались только два молодых человека, – шагают себе бок о бок под солнцем по песчаному пляжу и хохочут от души.
– Расскажите мне, что вы делали после того, как мы с вами расстались, – сказал Джебет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27