– Это потому, что язык разный. Каждый из нас – ты, я, Алешка, погружаясь в стихию своего языка – в материал, дарованный свыше, сгорает. Занимается, тлеет, разгорается и пылает, трепеща как свеча на ветру. Это и есть для нас высшая радость – как можно больше огня, ведь правда? Огня и света…
– Да, пожалуй, – согласилась Вера. – Но только твой материал – ты сама! Твое тело и есть материал, язык и предмет твоего искусства. Ты – и субъект его, и объект. И оба они сопряжены в одной личности, в одном человеке… Ольга, дорогая моя, каково тебе? Как ты справляешься с этим?!
– А… – Ольга беспечно махнула рукой, – где наше шампанское? Давай-ка его сюда!
Они снова наполнили до краев свои стаканчики, уселись на сырую траву поближе друг к другу и, попивая шампанское, глубоко задумались. Каждая – о своем. Распущенные по плечам волосы трепал ветер, и каштановые кудри Веры перемешивались с прямыми черными прядями Ольги. Склоненные головки, блистающие во тьме глаза и одухотворенные лица свели бы с ума всякого истинного художника, окажись он поблизости… Но рядом с этими двумя грациями в глухой час ночи не было никого… И запоздалые парочки, и праздные гуляки разошлись, и даже бомжей больше не было видно. Видимо, Ольгин танец обладал настолько сильным энергетическим и эмоциональным воздействием, что людям захотелось расползтись по уютным теплым домам, чтобы переварить увиденное, успокоиться, умерить волнение чувств…
Ночь и Пушкинская площадь… Ночь и Пушкин… Ольга вздохнула, достала из сумочки расческу и заколку. Привела в порядок волосы. И медленно, громко, чуть глуховатым грудным голосом начала читать:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы…
И Пушкин, кажется, даже привстал на цыпочки на другой стороне бывшей Страстной площади, чтобы получше разглядеть: кто это помянул его в третьем часу ночи на исходе XX века… Наверное, увидев этих двух фаций, прикорнувших на травке посреди заснувшей Москвы, к тому же искушенных в поэзии, он был обрадован и удивлен. И смутная тревога, скорее всего, тронула его сердце… Тревога за ту, что читала его стихи… Их просто так не читают. На то должна быть причина. И причина одна – вызов. Самому себе!
Закончив читать, Ольга невидящими глазами обвела притихшую площадь и встала.
– Пойдем. Нам пора, – сказала она Вере, протягивая ей руку.
– Куда? – изумилась та. Уж слишком решительный вид был у Ольги.
– Увидишь, – мельком взглянув на часы, ответила та.
Они подхватили нехитрые свои пожитки, Ольга собрала рассыпанные по травке цветы. И ее тонкое бледное лицо в обрамлении гладко зачесанных черных волос утонуло в охапке тюльпанов. Она поцеловала цветы, поклонилась в сторону памятника Пушкину, пристально глядящему на нее через площадь, и двинулась мимо фонтана по Тверской. Вера едва поспевала за ней.
– Куда же мы? – не выдержав искуса неизвестности, спросила Вера.
– Я же сказала, увидишь. У нас не так много времени, а мне хочется говорить с тобой…
– За чем дело стало? Пойдем ко мне! – предложила Вера. – Я живу в двух шагах отсюда – только свернуть в эту арку, и мы дома…
– Где-нибудь в Южинском? – спросила Ольга. Глаза ее погрустнели.
– Нет, в Трехпрудном, – ответила Вера. – Ну так как? Идем?
– Нет, Верушка. Проводи меня, тут недалеко. Поговорим по дороге.
И, сказав это, Ольга замолчала надолго. Они миновали Триумфальную площадь, прошли мимо «Палас-отеля», погасившего свои окна-маяки, и вышли к площади Белорусского вокзала. И за всю дорогу Ольга не проронила ни слова – так и шла молча, закусив губу и думая о своем. И Вера не решилась нарушить ее молчание. Видно было – тяжкую думу думала. Слишком тяжкую для столь мутного и непроявленного времени суток, в каком затерялись они – две скиталицы по угасавшей под утро Москве…
Возле шеренги ночных киосков толпились бомжи, клянчившие деньги на выпивку, сновали приезжие из Белоруссии и Украины, распродавшие свой нехитрый товар – сметану, сыр, помидоры, говядину – и теперь спешившие взять в дорогу спиртное и что-нибудь на закуску. Глядя на них, Ольга улыбнулась, и в глазах ее блеснули слезы.
– Все мы – сорванные с тормозов. Все мы! – сказала она с такой болью и горечью, что у Веры сжалось сердце.
– Олюшка, милая моя, что с тобой? Откуда в тебе такая боль? – спросила она, приобняв Ольгу за плечи и поправив выбившуюся прядь волос.
– Она во всех – эта боль! И в тебе тоже. Разве не так? – продолжая улыбаться сквозь слезы, ответила Ольга. Извлекла из сумочки кошелек и принялась раздавать деньги – и наши, русские, и немецкие марки – направо и налево. – Гуляйте, милые! – кивала она в ответ на сбивчивые слова благодарности и смеялась, уже без слез глядя на опешивших бомжей, разглядывающих незнакомые купюры с выражением тупого недоумения на разбитых синюшных лицах…
Потом она купила бутылку превосходного армянского коньяка, несколько банок «Спрайта», гроздь бананов, два крутобоких, ярких, как огонь, апельсина и пачку «Мальборо».
– Ну вот, – удовлетворенно оглядывая покупки, уложенные в прозрачный пакет, сказала она. – А это – для нас!
– Ночь кончается, – задумчиво произнесла Вера, глядя на сереющий горизонт. – Наша ночь. Моя прощальная ночь…
– Почему прощальная? – спросила Ольга, присаживаясь за столик, расположенный в закутке за киосками.
Она протерла его носовым платочком, расставила стаканчики, разложила на газете, извлеченной из Вериной сумки, фрукты. И водрузила посреди стола бутылку, которую уже умудрилась незаметно и ловко открыть.
– Предутренние дары… Налетай! – Теперь она была очень серьезна, а глаза искрились тревожным светом.
– За тебя! Еще раз… последний, – шепнула Вера, разлила коньяк и выпила.
– Так почему же эта ночь – прощальная? – вновь спросила Ольга, поблескивая своими диковатыми глазами, в которых снова было не видно зрачков.
– Ты ведь знаешь: одна из нас должна уйти. Он не сможет сам сделать выбор, он с этим не справится… И мы должны ему помочь. Мы сами…
– Естественно, мы… – Ольга вздохнула. – Знаешь, когда я была совсем молоденькой, то оказалась в одной препротивнейшей ситуации… Узнала, что у моего парня есть еще одна девушка, с которой у него был давний роман. И он не собирался с ней расставаться. Ни с ней, ни со мной!
– Вот как! – Вера понимающе улыбнулась.
– Да. И тогда я ему сказала: решай! Мы сидели втроем у него, была глубокая ночь, и все мы были уже порядком издерганы. Так вот, решай, сказала я, либо ты остаешься с ней, либо со мной… А как решишь – одна из нас тотчас же уйдет.
– И что же он решил? – не глядя на Ольгу, спросила Вера.
– А ничего! Он очень правильно все просчитал. Очень точно! – Она сорвала с головы заколку и тряхнула волосами, которые черной блестящей волной рассыпались по плечам. – Он сказал: она – это мое прошлое. А ты – мое будущее. Поэтому я остаюсь с прошлым…
– А ты? – вся подавшись вперед, спросила Вера.
– А я поднялась и ушла. И он пошел меня провожать. Было уже раннее утро. Я уселась на травянистом склоне у дома – ноги дальше не шли. Мне было восемнадцать лет. Я бухнулась в эту траву и заплакала. И сказала: я никуда не уйду! Я тебя не отдам! А он… он был только рад этому.
– Выходит, они попросту не способны решать? Делать свой выбор… – глядя вдаль, тихо промолвила Вера.
– Да нет, почему… способны. Только их выбор – иной. Не такой, какого мы ждем от них. Мы ведь хотим, чтобы выбрали нас! Только нас – каждую из нас… и никого другого.
– А тот… твой парень… Вы так и продолжали существовать втроем? Выходит, он смог объединить свое прошлое с будущим?
– Да нет… Это продолжалось очень недолго. Мы с ним вскоре уехали отдыхать в Латвию. Автостопом. Я тогда только кончила балетное училище, меня приняли в Большой… Это было мое последнее лето… Дальше – работа и поездки, поездки… С тех пор ни разу не отдыхала. Ну вот… – Ольга прищурилась, вспоминая, и на губах ее мелькнула тень грустной улыбки. – А та девушка – Инна – поехала вслед за нами.
– Недурно! – покачала головой Вера. – А ей сколько было тогда?
– Шестнадцать. Она меня была младше на два года.
– И как же вы… выбрались из всего этого?
– Ну… тут он уже вел себя несколько более по-мужски. Он поехал со мной – и он был со мной… Только со мной. А той… объяснил, что все кончено. Вскоре она исчезла. А осенью… я сама ушла от него.
– Значит, не стало у него ни прошлого, ни будущего…
– Он и сейчас мается. Так и не сделал свой выбор. Главный выбор в жизни. Потому что, выбирая женщину, каждый из них выбирает судьбу… А на самом деле мы выбираем.
– Именно, Оля, именно! – с жаром подхватила Вера. – И я сделала свой выбор. Я ухожу. Я должна уйти! Отойти, отползти в сторону. Кануть в Лету. Пропасть без следа. Так, чтобы даже тень моя не падала на Алешку. И эта ночь – наше прощание.
– Дурочка, это мое прощание, разве не поняла? С ним. И с тобой. Я страшно рада тебе. Рада за него. Я теперь спокойна – Алешка в надежных руках! Я с легким сердцем могу его доверить тебе. С ним все будет в порядке. Не веришь? Да только из-за одного нашего знакомства с тобой мне стоило ехать сюда. Знаю – есть еще женщины в русских селеньях… Я ведь и приехала только за тем, чтобы с ним попрощаться. Узнать – как он. Помочь, если что-то не так. Но все так! А я больше не буду его тревожить…
– Оля, что ты такое говоришь, ты ведь его жена!
– Жена… Ты же видишь – какая я! Разве я имею право обременять собою кого-то… всерьез. Увидеть напоследок – и баста! И – на вечный покой!
– Ольга, что ты несешь? Какой покой? Какое прощание?
– А потому что время такое – прощальное. Конец века. Обнять бы их всех – всех родных, всех, кто жил в этом веке, в этом городе… Кто стоял у самого края пропасти и сгинул здесь без следа… Люблю тех, кто у самого края… Они – наши, обожженные временем. Нашей сумасшедшей, дикой и любимой страной. И бедовые. Ох бедовые! Они-то и сорвали себя с тормозов. И нас. Мы ведь наследуем их грехи, их боль и их святость…
– О чем ты? – Вера видела, что в глазах у Ольги занялся безумный огонь, страстный и протестующий… страшный огонь. Она не могла выдержать этого взгляда.
– Я о творчестве. О том состоянии, когда ты чувствуешь, что сгораешь, и не противишься этому – ты хочешь сгореть, потому что только так сумеешь осветить хоть крохотный уголок мрака. Хоть жалкий, хоть беспомощный, но это будет твой факел! И, только сорвав себя с тормозов, ты преодолеешь свой страх, свою слабость и станешь собой! И тогда мрак отступит.
– Милая, успокойся! Не надо так… Ты ведь женщина! Позволь себе хоть немножко быть слабой. Не надо себя так… наотмашь…
Вера видела, что Ольга на пределе, на грани серьезного нервного срыва. Она была напряжена, как натянутая тетива. И казалось, пробудь она еще хоть минуту в таком душевном напряжении, что-то внутри оборвется и перед ней разверзнется бездна. Бездна безумия.
– Ну, пожалуйста, – уговаривала Вера, гладя ее руки, – ну, Олюшка… Не надо об этом. Ты потрясающая балерина, тебе дано дарить людям радость… Это счастье. Все хорошо! Конечно, тяжко бывает, но разве ты с этим не справишься? Ну… Тебе нужен отдых, ты очень устала – я вижу. Поедем ко мне. Сейчас я такси поймаю.
Но Ольга, глядя прямо перед собой невидящими глазами, вновь принялась читать Пушкина. И в глуховатом ее голосе слышалась такая страстная, исступленная сила, что казалось, она способна была разорвать ее хрупкую плоть на куски…
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Итак, – хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма…
Внезапно Ольга захлебнулась словами, которыми она с каким-то угрюмым наслаждением словно бы рвала в клочки свое сердце… Она остановилась на словах «могилы тьма», глядя на свои дрожащие руки расширенными глазами… Потом устремила взгляд на подругу. Глаза ее были полны слез и такого страдания, какого Вере не доводилось видеть.
Вера вскочила, обняла Ольгу – крепко обняла, словно старалась удержать ее от какого-то последнего шага, за которым она исчезнет, растворится в том мраке, с которым боролась ее душа…
– Я тебя не пущу! – глухо выговорила она, сжимая изо всех сил бесплотные Ольгины плечи. – Я не дам тебя в обиду. Слышишь? Не дам!
– Поздно… – одними губами прошептала Ольга. И в голосе ее прозвучала покорность. И безысходность.
И, услыхав этот звук ее голоса, Вера вдруг по какому-то наитию поняла, что Ольга не просто приехала попрощаться. Она прощалась не с одним Алексеем… Она прощалась с жизнью.
– Олюшка, милая, скажи, что случилось с тобой? Кто тебе угрожает? Откройся мне, не таись… Клянусь, что об этом ни одна душа не узнает…
– Не мучь себя понапрасну, – улыбаясь обреченной улыбкой, тихо проговорила Ольга. – Ты мне ничем не поможешь. Не сможешь помочь. Ни ты, и никто другой… В целом свете! Я ухожу. Загостилась я тут… на земле. Меня зовут… Призывают. И пускай этот человек станет орудием… Пусть он поможет мне уйти… – Ее шепот срывался, речь становилась бессвязной.
Вера налила в стаканчик немного коньяку и чуть ли не насильно заставила ее выпить. Она видела, что силы Ольги уже на исходе и надеялась, что коньяк хоть немного ее подкрепит.
– Оля, кто он такой – «этот человек»? Алеша?
– Ну что ты, – улыбнулась та, и улыбка ее осветилась нежностью. – Алеша… Он же большой ребенок. Он и мухи не сможет обидеть. Ты береги его…
– А кто, Оля, кто? – Вера во что бы то ни стало хотела допытаться, что так мучило, так тревожило Ольгу. И что же на самом деле – всерьез – угрожало ей…
– Кто? – Ольга наконец подняла на Веру более осмысленный и спокойный взгляд. – Мой дракон. Мой властитель. И мой палач! Господин Веренц.
– Кто он, Оля? Чем он угрожает тебе? Почему ты назвала его палачом?
– А… это неинтересно. Это все неживое, мертвое… – усмехнулась она горько. – Жизнь на Германщине! Но теперь это моя жизнь… Она отпустила меня на минуту – проститься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23