– Я далека от того, чтобы его жалеть. Да и поклонение тут совершенно ни при чем. Вне всякого сомнения, он считает себя эдаким красавцем и ловеласом, хотя на самом деле он серый и неинтересный тип. Странно, почему все мужчины пристают ко мне с ухаживаниями так, будто полагают, что мне это очень приятно?
– О Чарити! Но ты такая хорошенькая и такая энергичная, что мужчины обязательно обращают на тебя внимание, едва только ты входишь в комнату. Это правда, – добавила Пруденс, когда Чарити хмыкнула. – Я заметила это с тех пор, как мы приехали в Лондон.
– Нонсенс, моя дорогая. Ты неважный судья. Зеркало говорит мне, что в моем лице нет ничего такого, чем можно было бы восхищаться. Может быть, только мои волосы… Однако я вовсе не так красива, как ты или мама. Мои волосы – это единственное, что меня выделяет, и именно из-за них мужчины обращают на меня такое пристальное внимание. Но неужели они считают, что среди рыжих женщин нет ни одной порядочной! – И, не давая сестре ответить, добавила сердито: – Вот покрашусь в черный цвет!
Чарити замолчала, услышав звонкий смех. Она посмотрела на сестру, которую явно развеселила ее тирада.
Это было редкое зрелище в самом деле: она могла пересчитать по пальцам, сколько раз Пруденс смеялась после смерти Матери.
– Я говорю глупости? – спросила Чарити, улыбаясь.
– Да, – ответила сестра шутливым тоном. – Ну и траурный вид у тебя будет! Зато тебе не придется скрипеть во сне зубами и гневаться на безобидного джентльмена, который захотел полюбезничать с тобой.
– Какая же ты умная, бабуля, а ведь тебе нет еще и восемнадцати, – сказала смеясь Чарити. – А какой я купила тебе подарок на день рождения!
– Я думала, что мы решили покупать только самое необходимое, – забеспокоилась Пруденс.
Она смотрела, как ее сестра подошла к софе, обитой голубым шелком, и взяла коробку, которую поставила туда, когда вошла в комнату.
– Что может быть более необходимым, чем подарок моей сестре на ее день рождения? Ты хочешь подождать до завтра или открыть сейчас? – дразнила Чарити, держа коробку перед носом у сестры.
– Сейчас! – сказала Пруденс.
Она схватила коробку после непродолжительных сомнений. Чарити была награждена. Да и какая награда может быть лучше, чем вид ее сестры, любующейся шляпкой с розами!
– О, Чарити, ничего более прекрасного я в жизни не видела! Спасибо тебе.
Она обняла крепко сестру, направляясь к зеркалу, висевшему над камином. Здесь она надела шляпку на свою белокурую головку. Радостная улыбка появилась у нее на губах, и она покрутилась туда-сюда, наслаждаясь эффектом.
– Я знала, что эта шляпа сделана как будто специально для тебя, едва я только заметила ее в витрине магазина у Мелисанды, – заявила Чарити.
Гладкостью фразы она пыталась скрыть целую бурю эмоций, которую вызвало в ней это голубоглазое создание в очаровательной шляпке.
Гордость за свою красавицу сестру у Чарити была на первом месте, конечно. Но вместе с тем и – и острая боль из-за того, что их мать не может разделить радость этого момента. А еще, где-то в глубине, неутихающий огонь ненависти к Брендану.
– В этой шляпе ты будешь неотразима, когда поедешь завтра кататься со своим красавчиком, парнем, которого представила нам Присцилла, – сказала Чарити шутливо. – А если вспомнить, что завтра наш первый бал в Альмаке, то это будет самым замечательным днем рождения в твоей жизни.
Пока Чарити говорила так, лицо ее сестры словно погасло. Она отвернулась от зеркала, сняла шляпу и положила ее обратно в коробку.
– Ты уже решила, какое платье наденешь? – спросила Чарити.
Она старалась не замечать перемены настроения юной девушки.
– Н-нет, еще нет… Чарити, мы должны идти на этот бал?
Чарити понимала, что ее сестра не капризничает, а говорит откровенно.
– Ты ведь знаешь, дорогая, бал в Альмаке – это гарантированный пропуск в высшее общество, – сказала Чарити ласково. – Надеюсь, ты заведешь дружбу с девушками, которых там встретишь. И, конечно, тебя увидят самые достойные мужчины.
– Но в том-то и дело, Чарити! Я не могу избавиться от мысли, что мы самозванки.
– Послушай меня, Пруденс, – сказала Чарити, беря сестру за руки и глядя в ее встревоженные честные глаза. – Кто бы я ни была, но ты не самозванка. Ты дочь настоящего джентльмена и внучка влиятельного баронета со связями. По воспитанию и происхождению ты принадлежишь к высшему обществу, неважно, какое твое положение в данный момент. Ты не сделала ничего постыдного и можешь смело встречаться с лучшими людьми этой страны. Конечно, я желаю, чтобы ты заняла положение более соответствующее тебе. Замужество – это единственный путь для женщины, желающей улучшить свое положение. Но я бы не хотела, чтобы ты вышла замуж за человека, по отношению к которому не испытываешь подлинных чувств. Поэтому, я повторяю тебе, что на этом балу у тебя будет возможность познакомиться с большим количеством мужчин, и ты сделаешь свой выбор. Просто развлекайся этой весной и не думай пока серьезно о будущем.
Слезы хлынули из глаз Пруденс, когда она бросилась в объятия сестры, еще прежде чем Чарити закончила свою длинную речь.
– Ты самая лучшая сестра в мире, Чарити! Но я так боюсь, что выдам тебя своей глупой болтовней, если вдруг люди начнут задавать мне вопросы. Я вздрагиваю внутренне каждый раз, когда встречаюсь с кем-нибудь. Я знаю, ты объясняла, почему ты считаешь необходимым притворяться вдовой. Но мне так стыдно всякий раз перед леди Генри! У меня даже язык не шевелится. Я не такая смелая, как ты, я…
– Успокойся, Пруденс. Я знаю, как не по душе тебе это притворство. Это только характеризует тебя с лучшей стороны, если ты так считаешь. Но две незамужние женщины не могут прийти на бал без старших родственников или хотя бы без компаньонки. Они рискуют быть отвергнутыми обществом. Меня же едва ли примут за твою компаньонку. И хотя мне очень неприятно обманывать Присциллу, но надеюсь, что время настанет, когда я расскажу ей правду и попрошу прощения. Не вижу другого пути, как бы можно было устроить тебе этот сезон. Также должна сознаться, я чувствую себя спокойнее, когда в гостиных меня называют миссис Робардс, а не Чарити Леонард. А то ведь все равно уже поздно перекрашивать волосы.
– Д-да… я понимаю, конечно. Попытаюсь развлекаться и не думать о будущем, как ты советуешь. – Пруденс расправила плечи и взяла платок, который дала ей сестра. – Завтра я, наверное, надену белое шелковое платье с жемчужинами, которые ты и Лили пришивали так старательно долгими часами.
– Отлично! Ты будешь выглядеть словно ангел в этом платье. Боже мой! Но уже время ленча. Лучше пойди умойся, дорогая. И не забудь свой подарок. Я иду следом за тобой, только возьму свою шляпу.
Чарити сохраняла на лице улыбку до тех пор, пока Пруденс не вышла из комнаты, после чего вздохнула и взяла шляпу со стола, где она оставила ее раньше.
Смелая, действительно…
Господи, если бы это была правда! Когда Чарити вышла из комнаты, слова Пруденс все еще звучали в голове с настойчивостью молитвы.
3
Выйдя из шляпного магазина и проплыв в гордом молчании сотню ярдов по улице, женщина по имени Фелис посмотрела обиженно на своего спутника и сказала:
– Даже не могу припомнить, чтобы я когда-нибудь сталкивалась со столь потрясающей наглостью!
– О какой наглости ты говоришь, моя дорогая? Притворная непонятливость мужчины не понравилась его даме, которая дрожала от негодования.
– Ты знаешь прекрасно, что я говорю об этой невоспитанной фифочке из шляпного магазина.
– Что касается наглости, Фелис, то тут пальма первенства, так сказать, принадлежит тебе. Это ведь ты оскорбила совершенно незнакомую тебе особу.
Блондинка вскинула гордо свой подбородок.
– Ничего подобного я не сделала! Я просто сказала то, что и любому сразу ясно, если у него есть глаза. Хозяйка пыталась продать шляпу, которая совершенно не подходила ее клиентке.
– Ага, значит, это альтруизм, а вовсе не наглость. Теперь мне понятно. – Выражение лица джентльмена оставалось бесстрастным. – Думаю, что женщина, о которой мы говорим, просто согласилась с твоим замечанием. В чем тогда ты усматриваешь оскорбление?
– Как будто ты ничего не понял! Она намекала, что я слишком старая для этой шляпы.
– Значит, проницательность – это та же наглость, а вот бестактность – нет. Я должен это запомнить. Женский мозг очень странно устроен, в самом деле. – И, наслаждаясь замешательством своей спутницы, мужчина продолжал: – На чем все-таки основано твое предположение, что эта леди не получила воспитания?
– Ты в очень шутливом настроении сегодня, Тиндейл, и у меня нет абсолютно никакого желания, чтобы ты подшучивал надо мной, – ответила Фелис.
– Это был просто укол. Так я и думал! Его темные глаза смеялись.
Фелис резко остановилась и метнула в его сторону гневный взгляд.
Хотя она была уверена, что он играет с ней, но не могла удержаться и продолжала отчаянно защищаться:
– Вовсе нет! Я сразу подумала, что ей не хватает воспитания, ясно. Наверное, она жена какого-нибудь купца из Сити, который недавно перебрался на Вест-Энд в надежде поднять свой престиж.
– Если так, тогда это неравный брак. Потому что у нее произношение такое же чистое, как и у тебя, моя дорогая. В любом случае, из его ты заключила, что она замужем?
– У нее такой самоуверенный вид, который не вяжется с положением незамужней женщины. Кроме того, она не первой молодости и того сорта дамочка, что всегда привлекает мужчин. И еще она… очень смелая, – добавила Фелис.
– Смелая… – повторил он задумчиво. – Но должен сказать, что леди была одета очень скромно. Ее волосы тоже были причесаны не по моде, и я не заметил следов косметики на ее лице.
– Может, ты будешь отрицать, что она хорошенькая? – сладким голоском спросила его Фелис.
– Разумеется, Фелис, я не считаю, что она хорошенькая. Потрясающе красива – да.
Ее настойчивость была соответственно вознаграждена. Теперь Фелис ничего не оставалось делать, как скрыть свою досаду под маской веселости, и пара проследовала дальше по улице, туда, где стоял в ожидании фаэтон Тиндейла с грумом.
Поскольку ее жизнь состояла в основном из визитов и приемов, она редко теряла нить разговора. Фелис умела всегда завладеть своим ничего не подозревающим слушателем. Поэтому, когда они достигли ее дома и она предложила своему спутнику зайти на ленч, он охотно согласился. Тиндейл отпустил своего грума, приказав отправить фаэтон в конюшню, ибо он ему сегодня уже не понадобится.
– Хорошо, милорд, – сказал слуга, беря поводья из рук хозяина.
Прекрасно вышколенный, он тут же уехал с бесстрастным выражением на лице.
Было уже далеко за полдень, когда Кентон Марш, седьмой граф Тиндейл, вошел в свой дом на Парк-Лэйн и кивнул дворецкому, который приветствовал его у двери.
Он направился к лестнице. Его сапоги громко стучали по черно-белому мраморному полу. Но вдруг он резко остановился, услышав голос слуги.
– Миссис Марш интересовалась вами, милорд.
– Она наверху? – спросил граф, поворачиваясь.
– Нет, сэр. Она ждала вас двадцать минут, хотя я и не мог информировать ее о времени вашего возвращения. Уходя, она просила меня передать вам это лично.
– Спасибо.
Граф взял из рук слуги сложенный лист бумаги и стал подниматься по лестнице как обычно невозмутимый. Однако он вздохнул облегченно.
Встреча с Горацией Марш, вдовой его кузена Гая, никогда не приносила удовольствия. Он предпочитал, чтобы эти встречи случались как можно реже – насколько позволяло их совместное с Горацией опекунство над сыном Гая, Филиппом.
Он слегка нахмурился, читая текст.
Миссис Марш хотела увидеться с ним. И очень срочно. Последние слова были жирно подчеркнуты.
Послание было написано на его бумаге, заметил он, идя дальше. И это понятно – Горация никогда не потратится сама, если можно воспользоваться тем, что принадлежит другому. Хотя любой другой человек, зная, что если есть вероятность не застать хозяина дома, заготовил бы записку раньше, чтобы в случае чего вручить ее дворецкому.
Однако если все-таки встречаться, то решительно он предпочитает делать это на ее территории. Законы гостеприимства не позволят Горации требовать больше, чем ей необходимо для достижения поставленной цели.
Лорд Тиндейл не очень задумывался над причиной столь поспешного вызова, полагая, что Филипп снова влип в какую-нибудь историю.
Он внес однажды залог за парня, пока его мамаша билась в истерике при мысли, что ей придется раскошелиться. Филиппу было тогда девятнадцать лет. Город он видел впервые и не сделал пока в своей жизни ничего такого, что бы ни делал каждый молодой человек, брошенный в круговорот искушений, которые предлагает столица.
Но его объятой паникой мамаше мерещатся в его легких проступках первые шаги, ведущие неизбежно, по ее мнению, к деградации и катастрофе.
В действительности граф считал Филиппа серьезным молодым человеком и не по годам очень ответственным. Филипп был опечален тем, что его опекун потратил деньги, и настаивал на том, чтобы рассматривать это как долг. Девять месяцев он копил, урывая из своей небольшой ренты, и заслужил уважение Тиндейла.
Было только смешно смотреть, как возмущалась Горация. Не тем, что ее сын задолжал, а тем, что Тиндейл принял от него деньги.
Бесполезно ей объяснять, что это вовсе не навредило Филиппу. Наоборот, это пошло парню на пользу. Филипп стал уважать сам себя и закалил свой характер.
Процентов Тиндейл не брал, но в глазах вдовы все равно после этого случая остался ростовщиком. К счастью, его никогда не беспокоили сплетни, потому что Горация, не смущаясь, распространила по всему городу именно свою версию.
На следующее утро Тиндейл вошел в душный загроможденный мебелью салон своей кузины в ее доме на Портман-сквер.
Как он и думал, причиной волнений вдовы был ее сын.
Горация сразу распорядилась, чтобы принесли бокал бургундского для Тиндейла.
Когда дворецкий вышел, она повернулась к своему гостю и воскликнула:
– Слава Богу, Кентон, ты здесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27