Я понимаю, что вот конкретно эти, что сумели зацепиться за чужой берег и могут, наконец, досыта накормить семьи дешевыми пищевыми суррогатами, ни в чем передо мной не виноваты, и что они просто безропотное стадо, которым умело управляют за ниточки невидимые и недоступные мне кукловоды, и что именно эти кукловоды лишили меня работы, денег, Ники, всего, и что мне не стоит затевать драку, когда мы уже почти у границы Латинских кварталов, но уже ничего не могу с собой поделать. Напряжение последних дней достигло максимума и я тяжело дышу, наливаясь злобой. Ближние ко мне пассажиры, демонстрируя непревзойденный нюх на опасность, начинают тихонько сдвигаться от меня в стороны, каким-то чудом продавливая себе дорогу в людском месиве.
— Вы, обезьяны! — ору я черноволосым головам и вижу, как они втягивают головы в плечи от моего крика.
— Что вам тут надо? — спрашиваю я, — Вас сюда звали? Какого хрена вы гадите всюду, где появляетесь? Вам надо работу — вы ее получили. Вы подыхаете с голоду? Хрен когда! Вы бежите со своего сраного нищего Тринидада и учите меня жить. А чтобы я лучше понял, вы взрываете и убиваете все вокруг. Да сами-то вы кто, сволочи, дерьмоеды вонючие?!
Я ору и ору, надвигаясь на работяг и те все плотнее сдвигаются, но уже дальше некуда и они начинают затравлено зыркать исподлобья, быстрыми взглядами оценивая обстановку. Чему-чему, а выживанию на улицах они обучены с малолетства. Нам и не снилась их живучесть. А сюда добираются самые упертые из них. И пустота вокруг меня начинает сжиматься. Позади уже поднимается глухая волна ропота и ледяной дух высвобождаемой ненависти сквозит мне в затылок. Мои извечные друзья-детективы подпирают мне спину и прикрывают с боков от неожиданного нападения, им кажется, что клиент пытается спровоцировать драку и лишить их куска хлеба, но они тертые калачи и кастеты в их руках недвусмысленно говорят окружающим, что с ними шутки не шути. А толпа все и всегда понимает по-своему. Толпа видит, как двое мужиков поддерживают третьего и уже готовы для драки, и ненависть, так долго сдерживаемая, начинает искать выход, и выплеснуть ее сейчас так легко и приятно, особенно от сознания того, что зачинщик — не ты, и что ты — как все, и вообще — бей черных, мочи гадов, валите в свой Тринидад, сволочи, бей их, мужики! И когда краем глаза я ловлю мелькание кулака, я с наслаждением от того, что больше не надо сдерживаться, подныриваю под чужую руку, и моя ладонь заученным движением врезается в чей-то подбородок, и мой локоть идет обратным движением и с глухим стуком врезается в тело, и вот уже я включаю в себе берсеркера и рычу, круша направо и налево, работая лбом, локтями, прикрывая корпус и вкладывая в удары всю душу. Уже мелькают ножи и заточки, кто-то с белыми глазами рассматривает свой распоротый живот, какая-то женщина, по виду или няня или гувернантка, с перекошенным лицом орудует шокером, а зажатый в угол сантехник отбивается тяжелым разводным ключом. По бокам от меня, тяжело сопя, рубятся детективы, и хорошо держатся, сволочи, успеваю отметить я, а толпа вокруг воет и мстит за свой и чужой страх, за взрывы, пожары, за неуверенность в завтрашнем дне, да просто за собственную никчемность и трусость и вот в невообразимой тесноте мы сминаем отчаянно отбивающихся зверьков и в ярости топчем их тела на скользком от крови полу. И тут система наблюдения, засекшая беспорядок, останавливает поезд, да так, что мы валимся друг на друга и перемешиваемся в кучу-малу со своими оппонентами. Двери распахиваются на каком-то занюханном техническом полустанке и под бормотание динамиков, обещающих нам кары небесные, толпа в панике выплескивается на перрон, смешиваются свои и чужие, запах крови ударяет в голову, происходит мгновенная перегруппировка, черные из разных вагонов сбиваются в несокрушимую стаю и вот уже без малого тысяча душ сходится в отчаянной рукопашной под истошный женский визг, сирены полиции и гудение локомотива. И только тут я замечаю, что мы на окраине Латинского квартала, и подкрепления стайками перебегают на помощь латиносам, они лезут из всех щелей, как тараканы, и их с каждой секундой все больше, среди них все больше уличной шпаны и вообще черт-знает-кого, но дерутся и те и другие — мама не горюй. Выломать стойку или поручень из вагона — пустое занятие, только придурки-студенты не знают, что эти поезда специально спроектированы так, что ни стекло, ни обшивка недоступны вандалам, и даже краска из баллончиков бессильными шариками скатывается с вечно чистых стен, и поэтому мы орудуем кто чем — зонтиками, авторучками, отвертками и портфелями против заточек и ножей. Кого-то уже затоптали насмерть, кто-то истошно визжит, пузыря губы кровавой слюной, но не хрип зарезанных, ни гортанные звуки чужой речи отовсюду не могут остановить обезумевших людей. “Наших бьют!” — ору я и при поддержке детективов возглавляю атаку, мы клином рассекаем толпу и нам на помощь приходят срочно прибывшие полицейские патрули, которые работают своими шоковыми дубинками направо-налево, и бьются прикладами дробовиков, и похоже, им уже плевать на уставы и законность, они — из Зеркального, и всеми печенками ненавидят эту шваль, и рады до скрипа зубовного растоптать десяток-другой черных тараканов, и мы тоже воспринимаем их как своих, как неожиданную и долгожданную подмогу, и их все больше, но вот уже подходит полиция с той, с другой стороны, и среди них — тоже смуглые лица, и бой, именно бой, не драка, превращается в самую крутую рукопашную, что я когда-либо видел. Еще минута, и полиция открывает огонь. Сначала поверх голов, потом, в упор, прямо в толпу. Горячая картечь в клочья рвет мясо, толпа взрывается криком, перехлестывает через ограждения, растекается по эскалаторам и трубам туннелей, топчет женщин и просто невезучих, поскользнувшихся на крови. Едкий дым от дымовых гранат стелется под ногами, скрывает колени, превращая свалку в репетицию массовки для поп-шоу с участием популярной группы чернокожих танцовщиков с Нового Конго. Через стеклянную стену виадука я вижу людское море вокруг — я никогда не видел в Зеркальном столько людей на улицах, и море колышется и течет в нашу сторону, и вокруг цветут мигалки десятков полицейских машин и броневиков. Я кашляю от едкого дыма, влага течет с меня, как после душа, слезы невыносимо жгут глаза и от этого их становится все больше, и уже кажется, что и в штанах мокро. И в момент, когда вокруг меня не осталось ни одной мерзкой рожи, когда все вокруг уже извергают из себя остатки завтрака и закрывают рукавами глаза, меня прикладывают сзади по голове чем-то тяжелым и я валюсь прямо в руки моих бульдогоподобных друзей. Мир сразу теряет краски. И когда, через несколько мгновений, цвет и звук возвращаются ко мне, я обнаруживаю себя сидящем на жесткой лавке, с забинтованной головой, в разорванной и заблеванной куртке, с разбитыми в кровь костяшками кулаков, и рядом со мной — мои хмурые сопровождающие с распухшими синими физиономиями.
— Очнулся, наконец, — говорит мне откуда-то сверху недовольный коп, — Хотя лучше бы ты сдох, парень. Всем было бы меньше проблем.
Коп сообщает мне, что я зачинщик уличных беспорядков, и что есть уже показания свидетелей, систем слежения и материалы видеонаблюдения, и что в беспорядках по предварительным оценкам погибло более десятка граждан и еще несколько десятков травмированы и ранены, что Национальная гвардия бьется сейчас на улицах в Латинских кварталах, и что таких, как я, душить надо еще в колыбели, и долго что-то еще мне выговаривает, пока я не начинаю понимать, что происходит что-то не то. Что я до сих пор не в камере и что на мне нет наручников. Что мне не жгут мозги сканером и не светят в глаза яркой лампой. Что не бьют, скованного, ногой под ребра и не дают потом читать длинный протокол, “подписанный собственноручно”.
— А ты крутой, бычара! — шамкает мне разбитыми губами один из детективов. На его физиономии с трудом проступает страдальческая улыбка. — Как ты на этих черных кинулся! Я думал — кранты тебе. Жалко, премию из-за тебя потеряли. Да хрен с ней…
Второй детектив ничего не говорит. Похоже, у него сломана челюсть. Он держит ее обеими руками, словно боится потерять. Я пожимаю плечами. Типа: “Бывает, чуваки”.
Полицейский, устав читать мне мораль, роется в компьютере. Что-то находит. Принтер выплевывает красивую глянцевую бумажку, украшенную орлом.
— Ладно, хватит воду толочь, — говорит коп, протягивая мне листок, — Все равно жопа полная. Объявлена мобилизация. Призыв резервистов. Ты в списке. Вот твое предписание. Повезло тебе, засранец.
Хлопаю глазами, читая короткий текст.
“Сержанту Ивену Трюдо, личный номер 34412190/3254. Свидетельствую Вам свое почтение и довожу до Вашего сведения, что не позднее 14 апреля 2369 года Вам надлежит явиться для дальнейшего прохождения службы по адресу: Шеридан, Английская зона, база Форт-Марв Корпуса морской пехоты Его величества Императора Земной империи, строение D-17. Предъявление настоящего Предписания обязывает имперских служащих оказывать Вам всемерное содействие для скорейшего прибытия к месту службы. Подписано: Военный комендант Английской зоны, Шеридан, генерал-лейтенант Карт, 12 мая 2369 года”.
— Транспортом обеспечить не могу — все машины на выезде, — говорит коп, — Задерживать далее не имею права. Ты теперь не в нашей юрисдикции. Можешь быть свободен. Вали в свою часть.
— И тебе всего доброго, дружище, — издевательски говорю я, морщась от гулкого эха в голове. Забытое ощущение принадлежности к неприкасаемой военной касте переполняет меня каким-то бесшабашным восторгом.
— Куда тебя? — интересуется детектив.
— Морская пехота, — улыбаюсь я.
— Ишь ты… А я раньше во Флоте служил, — сообщает громила.
— Не повезло тебе.
Я киваю на прощанье всем сразу и осторожно, стараясь не расплескать муть в голове, выхожу из участка. Улица глушит меня ревом сирен и далеким, похожим на океанский прибой или на шум стадиона, гулом толпы. Мне на все плевать. Я освободился от суеты и в который раз начинаю жизнь заново. Я поднимаюсь над проблемами и больше не принадлежу этому миру. Водители редких машин провожают меня настороженными взглядами. Еще бы. В приличных районах даже бомжи выглядят пристойнее, чем я. Я медленно бреду по узкому тротуару. Совершенно бесцельно. У меня впереди еще море времени. Хорошо-то как! Сам не понимаю, что на меня находит. Мне вдруг становится легко и привычно. Делай, что должен, и будь что будет…
Где— то на границе сознания мелькает мысль о том, что неплохо было бы позвонить Нике. Попрощаться. И дочери. Мы с ней так давно не общались. Когда еще доведется? Но вдруг вижу свое истерзанное отражение в зеркальных гранях ближайшей башни. И остатки Ивена Трюдо, предпринимателя, торговца запчастями к сельхозоборудованию, из последних сил протестуют против того, чтобы мои близкие увидели, на кого я стал похож. И затем окончательно растворяются во Французе, сержанте Корпуса, командире отделения морских пехотинцев.
12
Наша рабочая лошадка, “Томми”, почти не изменилась за время, пока я наедал пузо на гражданке. Корпус — достаточно консервативная организация и в нем не принято выбрасывать на свалку надежные старые железки. Во всяком случае — до тех пор, пока они способны передвигаться самостоятельно. Такое ощущение, что наш старикан вышел как раз из тех самых лет, что и я. Броня его исцарапана, и даже многие слои краски не могут скрыть многочисленные заплатки и зуботычины на корпусе, отчего машина походит на старую бойцовскую собаку. На тупорылого брыластого бульдога. Несмотря на почтенный возраст, коробочка ревет движками вполне бодро и от ее диких скачков через рытвины полигона наши задницы молотит о жесткие скамейки, как фрукты в гигантском миксере. Если бы не страховочные скобы, плотно сжимающие наши плечи, до точки назначения этот миксер точно размолотил бы нас в питательную смесь с небольшими вкраплениями пластин брони.
Забранный решеткой плафон в десантном отделении светит исправно, но так тускло, что можно едва-едва разглядеть свои пальцы на коленях. Из-за проклятой тряски мне никак не удается разобрать выражения мотающихся влево-вправо лиц моих бойцов. А мне очень хочется это сделать, потому что я — их новый командир и должен знать, на что способны мои детишки, о чем они думают и что могут выкинуть в следующий миг. А для этого мне нужно видеть их лица. Никакие личные дела и файлы медицинских показателей, вкупе с заключениями психологов, не говорят мне о человеке столько, сколько его лицо. Выражение глаз. Взгляд. Наморщенный в напряжении лоб. Поджатые губы. Если не завтра, то очень скоро нам вместе лезть в драку, а что драка будет, не сомневается никто, ведь не ради простых учений нас срочным порядком собрали со всего Шеридана, и я должен знать, чего ждать от людей, которым буду доверять свою спину. Судя по последним событиям, времени для притирки у нас нет, или почти нет, и я использую каждую секунду, днем и ночью, для испытания на прочность себя и своих людей.
Сверху торчат в арматуре башни ноги наводчика. Вот кому сейчас не позавидуешь. Ежась, представляю, как, несмотря на все хитроумные коконы подвески, бедолагу колотит сейчас о выступы и механизмы башни. Морпехи — вечные мальчики для битья по определению, их суют затычками в самые гиблые дыры, синяки, шишки и переломы им — что белке семечки. Но башенный стрелок — вдвойне морпех, с окончательно сдвинутой набекрень башней, пофигист, которому мозги вытрясает напрочь на первом же марше, и обязательно мазохист, потому что нормальные в такой обстановке выжить просто неспособны.
— Башня — командиру, — доносится по внутренней связи голос стрелка, — Минута до сброса. По фронту чисто.
— Принято. Отделение, к высадке! — мы дружно исполняем ритуал подготовки к десантированию: руки в бронеперчатках синхронно взлетают и с клацаньем ухватываются за что положено, корпуса проворачиваются на жестких лавках, ноги скрючиваются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9