Или еще хуже:
примутся судить и рядить, пока не окажется поздно. Все, - мол, - зависит
только от тебя, Ули.
Сказал и молчит, ждет, что отвечу. А у меня горло зажало, душу печет
- лег бы да завыл. И страшно, и противно, и всех жалко. Вот сам себя не
пойму - жалко! Злиться бы на них, а злости нет. Вот не знал бы я их, за
чудищ считал бы - а то ведь незлые они, просто... просто... слепые и все!
И Наставника жаль, что ему теперь за их грех мучиться. И себя, что под
землей вековать, а уж наших-то деревенских! Уж какие они ни есть, а как
подумаю, что пропадать им... Я после сам дивился, чего мне в ум не пришло,
что зачем это я их выручать должен? Это уж я потом думал, бывало, что
сроду они мне слова доброго не сказали, не пригрели, не приветили - так
чего ж я за них болею? А по-другому вроде и не могу. А тогда и не думал.
Как само сказалось, что я за всех за них ответчик, на роду мне так
написано.
Молчит он, ждет. Ну, вздохнул я тяжко - не сдержался.
- Ладно, - говорю, - ворочусь.
Шли мы, шли черными ходами, и вдруг как пахнет мне ветром в лицо! Не
каменным духом, а водяным. Как я тут припустил! Слышу: звякает
разговорник, а я не пойму; только как треснулся лбом, - опамятовался.
Встал на карачки и ползу, и тут голова у меня из колодца как высунется!
И увидел я звезды. Сверху круглый такой кусочек неба, а на нем звезд
горсточка, и до того они ясные, до того теплые, прямо душу греют. А внизу,
на черной воде колодезной, - другой круг небесный, и еще краше там звезды,
еще ласковей. То наверх гляжу, то вниз - и слезы глотаю. Не было еще у
меня такого часа в жизни и, знать, не будет.
Ну, выбрался я наверх, на травке сырой у Колодца повалялся. Эх,
нетронутая травка, нещипанная, никто, видать, сюда аврушек не гоняет,
гложут они, мои горемычные, сухие былинки внизу!
Добрел по тропке памятной до самой деревни, а ночка темная, на
деревне все спят, только скот по хлевам хрупает. Стоял, стоял, да
насмелился, пробрался тихонько к своему дому.
А домик-то вовсе подался, ветхий стоит, скособочился, и крыша, ровно
от дождей осенних, оплыла. А двор травой забило - не найдешь, где и огород
был. По траве той и понял я, как долго я в темнице пробыл. За одно-то лето
утоптанная земля так не порастет. Ой, бабуленька моя родненькая, сколько ж
это я годков без тебя промаялся? А и видишь ли ты меня нынче, родимая? Ты
ж скажи мне слово доброе, утешь меня! Посупротивничал я тебе, ослушался,
через то и терплю долю горькую!
И как повеяло на меня лаской, ровно ее голос из ночи, из давнего, по
душе потек:
- Ах ты деточка моя несмышленая! Почто плачешь, почто убиваешься? Я
иль сказок тебе не сказывала? Помнишь, чай, где ни сила, ни ум не возьмут,
там простота одолеет. Уж на то ты и сиротинушка, чтоб силу вражью
одолеть-развеять, людей из лиха вызволить.
Поклонился я дому низенько, сорвал клок травы для памяти и пошел себе
прочь.
Довеку мне ту ночь не забыть! Шел я по полю да по лесу, песни пел, со
зверьем говорил, с птицами ночными перекрикивался. А как засерело небо к
утру, простился со светом белым и вернулся к Наставнику.
И пошло оно как было: он учил, я учился, а ниточка промеж нас еще
туже протянулась.
Игры-то мы бросили, за науки взялись. Одно плохо: никак я к их счету
не привыкну. Вроде просто: "ничего, один", а я, как привык по пальцам
считать, так и тянет: "два да три". Уж Наставник бьется со мной, бьется, а
я - тупей гнилой колоды. Ничего, осилю. Голову разобью, а осилю. Куда мне
теперь деться?
Одно хорошо: обучил меня Наставник с приборами работать. Оно,
конечно, половины не понимаю, а все интересно. Особенно, если что руками
делать. Он мне не может показать, как они друг другу передают, рисовать
приходится, а оно ему тяжко-то вслепую. А я сам придумал: не рисовать, а
резать на живом камне, пластик по-ихнему. Ихнему звуковому глазу
бороздочки лучше видны. Я по рисунку его сам разговорчику моему приставку
сделал, чтобы в микроскоп глядеть - он-то тоже звуковой. Как работает -
пока не знаю, а что с чем цеплять - запомнил. А про микроскоп - так это
штука такая, чтобы невидимое видеть. Я как глянул, так обалдел: всюду
зверюшки махонькие. Столько их, Наставник говорит, что каплю воды возьми -
и век считай, все не сосчитаешь. Он ведь, Наставник мой, тем и занят, что
живое изучает. Оттого я к нему и попал, чтоб изучал он меня. Ну и изучил
себе на лихо. Мы-то что дальше, то родней, а ему все печальней. Он-то по
мне про верхних судит, а я помалкиваю. Знал, что другой, еще наверху знал,
а теперь и умом понял. И то понял, что ничем-то они предо мной не
виноваты. Я за столько-то дней, а то и годов подземных, еще и до взрослых
лет не дошел, а дружки-то мои детские уж к старости небось подались. Когда
им жить, когда по сторонам смотреть? Успей только детей поднять! И себя не
виню, что их не любил - чего с несмышленыша взять? А только хорошо, что
подземным я такой попался, непришитый, непривязанный. Да и дар мой...
Видать от пустыни памятка. Мать-отца сгубила, а меня наградила - чем-то,
да утешила. Нечего мне зря на судьбу роптать. Сколько ни тяжко тут, а
наверху бы - еще горше: жил бы, как бабка, на отшибе один-одинешенек, без
пользы да без радости. А так пораздумаешь: "Ну что ж, если самому от жизни
радости нет, надо на других ее потратить, вот и будет мне утешение".

Чудное сегодня со мной случилось. Стоял рядом с Наставником - и
застыдился вдруг. Рубашонка-то на мне давно сопрела, ходил в чем мать
родила: все равно для глаза его звукового тряпки - как воздух. А тут
застыдился. Попросил его одежду мне сделать.
Он, само-собой, удивился, спрашивает, зачем. Я ему и говорю, что там,
мол, на земле, температура меняется: летом - зной, зимой - холод, вот мы и
носим одежду, чтобы предохраниться, значит. И это, говорю, не только
необходимость, но и обычай - мы, мол, так привыкли, что нам без одежки
неловко.
А он послушал и говорит:
- Ты становишься взрослым, Ули!
Давний это у нас разговор: все я ему не мог объяснить, что малый я.
Не того ради, чтоб меньше спрос, а чтоб не всякое лыко в строку. Что
делать, раз он всех верхних по мне меряет?
У них-то все по-другому. И дети не так родятся и растут не так.
Какие-то три стадии проходят, а как придут в такой вид, как Наставник, так
уже взрослые.
А математику я все-таки осилил. Не всю - еще и начала не видать, не
то что конца, - а уже получается. А с химией и посейчас никак. Что шаг -
то в стенку лбом.

Чудной у нас с Наставником разговор вышел. Приметил я вдруг: ус у
меня пробивается. А там ведь, наверху, как ус пробился, так и засылай
сватов. Кто до полной бороды не женится - считай, старый бобыль. Ну и
полезло всякое в голову. Я и спрашиваю у Наставника, дети-то у него есть?
А он опять не поймет:
- Как, - говорит, - я могу это знать?
- А кто, - спрашиваю, - это еще знать может?
Он и рассказал, что они на второй личиночной стадии размножаются,
когда еще ни ума, ни памяти. Отложат яйца и закуклятся, а за детьми
разумные смотрят. Потому-то взрослыми они о том ничего не помнят, все дети
для них свои. Так и живут: все родичи, все чужие. Я, так, честно, и понял,
и не понял.
- Неужто, - говорю, - вы так никого и не любите? Неужто в вас такой
надобности нет? Мы, - говорю, люди, - без любви - как без свету: нам, если
не любить никого, так и жить не надо.
А он подумал и отвечает:
- Наверное, такая потребность все-таки существует, иначе бы я так к
тебе не привязался. Видимо, на ранних стадиях нашей цивилизации подобные
связи все же были, и какие-то атавистические механизмы сохранились.
- Скажи, - спрашиваю, - а неужто вы так друг другу безразличны, что
никому и дела нет, где ты на столько лет затворился?
- И да, - отвечает, - Ули, и нет. Пока ты спишь, я бываю среди
соплеменников. Для общения вполне достаточно.
Вот к чему я никак не привыкну - что они совсем не спят. Наставник
мне, правда, говорил, что у них мозг по-другому устроен, ему такой смены
ритмов не надо. Он у них как-то по кусочкам спит, весь не отключается.
Ладно, тут я ему и говорю:
- Наставник, а не пора нам о людях подумать? Время-то идет, а лучше
нам чай не становится. Что я, не гожусь еще, чтоб твоим меня показать?
А он мне:
- Не спеши, Ули. Ты, - говорит, - уже сейчас многих заставишь
задуматься, но нам нужны не сомнения, а полная уверенность. Нам, -
говорит, - со многим придется столкнуться, а твоя психика еще неустойчива.
Помни, что чем полней будет наша победа, тем вероятнее благоприятное
решение.

А я сегодня себе сделал штуку, чтобы время мерить! Сам придумал, сам
смастерил. Им-то не нужно, у них счет по внутренним ритмам, а у меня-то
ритмы медленные, со всяким счетом пролетаю. А тонкий отсчет у них по длине
волны зрительного звука, тоже не годится. Прежде-то, как какой точный
процесс, я от Наставника - ни на шаг. А теперь - красота! Сколько надо,
столько и засек.
Одно плохо: раньше-то я времени и не видел, а тут вдруг почувствовал,
как бежит, и душу придавило. Свыкся я что-то с подземной жизнью, за
работой и думать о прочем забыл. Оно понятно: день на день не похож, я уже
белый свет стал забывать. А тут гляжу, как оно мигает, - и на душе тень.
Застрял я между двух миров: от одного отошел, к другому не прибился, -
глядишь, скоро позабуду что человек я. И так уж, как отсюда глянуть, такой
глупой жизнь деревенская кажется! До того мои соплеменники тупые да
жалкие! Вот выйду я на свет божий, как мне меж них жить? А потом и
спохвачусь: совсем ты, Ули, зазнался! Ты-то какой сюда попал? Только и
было в тебе, что тоска неприкаянная да задор щенячий. Большое богатство! А
душу сводит. Ну выйду, ну объявлюсь, - все одно не станут они у меня
учиться, ни к чему им. На что они, науки твои, короткоживущим? И тут ровно
у меня перед глазами посветлело. Ну да, короткоживущие они - здесь. Отрава
тут такая, что жизненный цикл сдвигается. А я-то ведь родом из других мест
- там полный век живут. Не знаю, какая там беда, а все-таки может что и
выйдет?

Свершилось: накрыли нас все-таки! А все из-за счетчика моего.
Генератор-то я так настроил, чтоб он Наставнику не мешал, а паразитных
гармоник не учел, вот они, проклятые, и вылезли где-то. Ну, вот и пришли
выяснить, откуда помеха.
Я-то заработался, не почуял, а Наставник в экранированной комнате
был, тоже не услышал. Так что картина: входит гость неожиданный, а я с
вибратором сижу, насадку чиню к микроскопу.
Я сперва удивленье почуял, потом страх - оборачиваюсь, а он в дверях
стоит, крюки выставил, рука - в сумке, что в ней - не пойму, а похоже,
излучатель. И стало мне тут весело чего-то.
- Наставник! - кричу, - выходи, гости пожаловали!
Он так и вылетел. Смотрит на гостя, а тот все меня щупает:
- Что Это? - говорит.
А Наставник этак с холодком:
- Представитель наземной формы разумной жизни.
А гость будто обеспамятел. Стоит столбом, не пойму даже, что у него
внутри делается. А мне еще веселей. Глянул на Наставника, вижу: молчит, и
говорю ему:
- Боюсь, для нашего гостя это слишком неожиданно, Наставник. Ты уж
ему скажи, что в излучателе надобности нет, ничего ему здесь не грозит.
Тот то ли понял, то ли нет, а руку разжал. Встал, зацепился. И опять:
- Что Это?
А Наставник еще холодней:
- Разумное существо, как вы убедились. Просто осуществляется право на
эксперимент, я не счел нужным оглашать результаты предварительных
исследований. - И спрашивает: - У вас ко мне дело, коллега?
Ну, тот объясняет нехотя, что от нас идут какие-то паразитные
колебания, которые сбивают ему настройку приборов. Наставник вроде
удивился:
- У меня, - говорит, - работает только стационарная аппаратура. Она
не должна давать помех. Может быть у тебя, Ули?
- Да нет, - говорю, - у меня ничего не включено. Разве что счетчик
мой?
- Тогда попробуй, - говорит, - его выключить, а коллега проверит,
исчезнут ли помехи.
Ушел тот, а я гляжу - затуманился Наставник.
- Брось, - говорю, - может так и лучше! То бы ты тревожился, себя
изводил, а так само вышло. Ты что, сомневаешься во мне?
- Нет, - говорит, - только в тебе я и не сомневаюсь. Я, - говорит, -
горжусь тобой, Ули. Из нас троих ты один сейчас вел себя как разумное
существо.
И не стали мы больше об этом говорить.
А на другой день вызывают Наставника. Там у них селектор такой есть,
так за все-то годы впервые увидел я, как он работает.
Собирается, а я чую: неспокоен.
- Может мне, - говорю, - с тобой?
- Да нет, Ули, - отвечает, - сегодня только предварительное
сообщение. Еще успеешь наслушаться.
Ушел он, а я... вот только тут и уразумел, что кончился для меня еще
кусок жизни. Зашел я к себе, на постель свою глянул, на приборы мои, чтоб
мышцы упражнять, на аппаратик, что в воздух нужные ионы мне добавляет, - и
в горле ком. Какой же он, Наставник-то мой, великий ученый, коль сумел,
ничего о верхней жизни не зная, здоровым меня вырастить! И какой он...
если я здесь... столько лет взаперти... и одиночества не знал! И ежели
теперь из-за меня... Хоть прочь беги, чтоб по-старому все оставить! А
потом думаю: "Нет! Я его даже ради него самого не предам. Столько-то лет
работы - и зря? Хошь не хошь, а победить надо. Для людей и для него."

Вот он и пришел, этот день. Ждал я его, звал, а теперь боюсь. Что-то
оно будет? Боязно и противно как-то, что меня показывать будут. А тут еще
и дорога... Впервой-то я из лаборатории вышел, а уж ездить сроду не
приходилось... что страху, что стыда натерпелся, вспомнить тошно. Вроде и
отошел, а душе тесно:
Идем, темь кругом непроглядная... совсем я в этой темноте бессильный.
Шли, шли, и вдруг чую: уши заложило, давит, сил нет. Хотел спросить, да
сам понял: пришли. Знать, полно народу подземного, все смотрят, вот мне и
больно.
1 2 3 4 5 6 7