Елизавета МАНОВА
КОЛОДЕЦ

...И пошел из Колодца черный дым, и встал из Колодца
черный змей. Дохнул - и пал на землю черен туман, и
затмилось красное солнышко... И полез тогда Эно в Колодец.
Спускался он три дня и три ночи до самой до подземной
страны, где солнце не светит, ветер не веет...

И что он мне дался, Колодец этот? Дырка черная да вода далеко внизу.
Может, он вовсе и не тот Колодец, не взаправдашний? А коль не тот, чего
его все боятся? Чего мне бабка еще малым стращала: не будешь, мол,
слушаться, быть тебе в Колодце? А спрошу про него - еще хуже запричитает:
- Ой, горе ты мое, пустыня тебя не взяла, где ж мне, старой, тебя
оберечь-образумить, быть тебе в Колодце!
Она мне неродная, бабка-то. Мать-отец мои пришлые были,
поболели-поболели да и померли. Они через пустыню шли, а кто через пустыню
пройдет, все помирают. А я ничего, выжил, бабка меня и взяла. Добрая она у
меня, только совсем старая стала, почти что не ходит.
Пришлый я, вот беда. Дружки-то мои - все мужики давно, Фалхи уже и
женат, а я не расту. Да нет, расту помалу, только что они за год, то я за
три. А бабка успокаивает:
- Не ты, - говорит, - дитятко, урод, а они уроды. В молодые мои года,
- говорит, - все так росли. Я, - говорит, - внуков-правнуков пережила, и
тебе, видно, три их жизни жить.
Ой, правду говорят, она, моя бабуленька, мудреная! Та-акое ей ведомо!
Только вот не сказывает она мне, отвечать не хочет.
- Мал ты, - говорит, - душу надломишь.
А коль мал, так что, знать не хочется? Вот, к примеру, чего у Фалхи
по семь пальцев на руке, а у Юки по четыре? А у Самра и вовсе один глаз, и
тот во лбу? Или вот Колодец этот. Худая в нем вода, и людям, и скоту она
вредная, а трава тут - как нигде. Жарынь, кругом все повыгорело, а она -
как политая. До меня-то у Колодца никто не пас, сам сперва боялся. Только
прошлый год внизу траву пуще нынешнего пожгло, я на авров своих глядеть не
мог, так отощали. Ну и насмелился. На деревне-то не сказал, сами по
приплоду узнали: двухголовых много народилось. Побурчали, а не запретили,
только еще пуще косятся. А мне вот Колодец этот на душу пал и тянет, и
тянет. Не пойму про него никак.
Взять хоть Великанью пустошь. Развалины там, всякое про них
говорят... днем-то я в такое не верю... А вот при мне уж отец Юки пошел в
Верхнюю деревню шкуры на соль менять, да приблудил в тумане, как-то его к
самым развалинам вывело. Он и был там всего-ничего, увидел - и бегом, а
все в ту же ночь помер.
Или вот Ведьмина купель или Задорожье. У нас таких лютых мест не
перечесть. То ли убьют там, то ли покалечат - а люди ведь их не боятся. Ну
остерегаются сколько могут, а вот чтоб как про Колодец... чтоб даже
говорить не смели...
А что в нем, Колодце этом? Дырка черная да вода далеко внизу...
...Ох, не миновать мне нынче в Колодец лезть! Схоронил я бабку-то.
Третий день, как схоронил. Ух, так-то мне без нее худо!
Воротился, скот раздал, подхожу, а она у двери без памяти лежит. Я и
сам со страху обеспамятел, еле-еле ее к лежанке доволок. За знахарем хотел
бежать, а она тут глаза и открыла.
- Ой, - говорит, - Ули, воротился! А я-то дождаться не чаяла! - И в
слезы: - Деточка моя неразумная, на кого ж я тебя оставлю!
А сама еле говорит. Ну и я заревел, а она маячит - нагнись, мол.
Уставилась мне в глаза, а глаза у нее... ни у кого на деревне таких нет...
черные-черные, глядеть страшно.
- Ты, - шепчет, - в Колодец заглядывал?
Сроду я ей не врал и тут не сумел. Встрепенулась она вся, задрожала.
- Нельзя это, - говорит, - Ули! Хуже смерти это, - говорит, -
ползучие... - И замолчала. Гляжу - а она не дышит. Схоронил ее, обряды все
справили, сижу в дому, как положено, чтоб духу ее печально не было - и так
мне тошно, так маятно!
И постель ее, и горшки ее, и метелка, как она в угол поставила,
стоит. Ровно войдет сейчас и погудку свою заведет: "Горе, мол, ты мое,
злосчастье..." А всего тошней, что за два-то дня так ко мне никто и не
заглянул. Ну ладно, я им не свой, даром, что тут вырос, а от нее-то они
одно добро видели! Что же это: не вспомянуть, не проститься, слова доброго
напоследок не молвить? Как же мне жить-то средь них после того? А только
куда денешься? В Верхнюю деревню? Тоже чужой... а люди там страшные...
весной Уфтову дочку сватать приходили, так дети от них прятались. Жених
будто приглядней других, да и у того носа нет: рот, как у жабы, а сверху
две дырки. Через пустыню? Раз пожалела, может, и другой пропустит? Ну да!
В два дня спечет меня солнышко - колодцев-то не знаю! А и приду, тоже,
небось, чужой, что радости? А Колодец... может и оно беда... как знать? Не
такой ведь я... вон из Верхней деревни бабы в Ведьминой купели моются, а
наши - только подойди!
...Полдень был, как я к Колодцу пришел. Я это нарочно попозже вышел,
когда народ на улице. Так себе и загадал: если хоть кто остановит, слово
молвит, ну, хоть глянет по-доброму, не пойду к Колодцу, еще попробую средь
людей пожить. И не глянул никто! Одна бабка покосилась, да и та со злом.
Ну и живите себе, как глянется, коль так! Уж лучше вовсе не жить, чем с
вами! И такая тут обида меня разобрала, что и не приметил, как к Колодцу
пришагал. Ну что, что я вам всем сделал? Кого обидел? Пять годков скот ваш
пас-холил, хоть бы одна аврушка у меня пала! Уж за это бы пожалели!
Сел я на сырую траву у Колодца и всплакнул напоследок. Так уж не
хотелось от светлого солнышка в пасть черную лезть! Ну вот было бы, куда
идти, хоть какая бы надежда была, ни за что бы не полез. Ну, раз нет, так
нет. Утерся я, клинышек вбил в закраину, веревку закрепил, ноги через край
перекинул - и таким меня холодом обдало - чуть наутек не кинулся. Только
куда ж бежать? К кому? И полез я вниз.
А страшно-то как! Колодец, он внутри весь каменный, а камень будто
литой, без трещинки единой. А небушко-то вверх уходит, маленькое стало,
круглое, синее-пресинее, ровно чем дальше, тем краше. А стены вовсе
почернели, гладкие, соскользни - не удержишься, в черную воду полетишь, а
она, вода, все ближе, страшная вода, злая, накроет - не выпустит. И тут не
увидел, почуял я - дыра в стенке обозначилась. Невелика дыра, только
пролезть. Вот вишу я, на веревке качаюсь: сверху небушко родимое, вся
жизнь моя нерадостная, под ногами вода злая, а рядом дыра эта, а там то,
что смерти страшней, от чего бабка меня остерегала. И вперед нет ходу, и
возврату нет, и руки онемели, еле держусь.
Вздохнул я и полез в дыру.
Сперва узко было, только ползти, потом, чую, раздалось. Стал на
колени, руками поводил - нет стен. Поднялся и тут только верх нащупал,
еле-еле рука достала. А темень непроглядная и ветерок теплый вроде
навстречу тянет.
Ну, тут я не то что осмелел - просто надо - так надо! - вынул из
сумки гнилушечку - я их загодя в лесу набрал - и дальше пошел. Свет малый,
а все не так страшно, и ход обозначился. Ход круглый, раскинутыми руками в
обе стороны еле достать, а пол ровный, и идти легко. И стены, как в
Колодце, - из цельного камня, гладкие-гладкие.
Шел-шел, уже и притомился, и тут, чую, худо мне. Сперва мурашки по
спине пошли, а потом и вовсе уши позакладывало, ровно я в омут нырнул.
Обернулся - и ноги к земле приросли.
Тянется что-то из темноты, длинное такое, страшное. Я со страху
двинуться не могу, а оно все ближе, быстро так, тихо, - прямо сон худой!
Серое такое, безголовое, сверху блестит, а впереди два крюка огромадных
торчат. Подбежало - а я ни рукой, ни ногой! - и подниматься стало. Растет
надо мной и растет, крюками в потолок вцепилось; брюхо белесое, мятое и
ноги обозначились. Много ног - конца ему нет. И тут из брюха, из складки
какой-то, вдруг рука вылезла. Ну, не совсем рука, а так, вроде, - не до
того мне было, потому как вижу: блестит в ней что-то. И сам уж не знаю с
чего, а только понял я, что это конец мне пришел. Подкосились у меня ноги,
как стоял так и сел, и глаза со страху закрыл. Сижу и даже как-то не очень
страшно, просто жду, когда оно меня убивать станет. Вдруг чую: схватило
меня что-то холодное за плечи, вверх потянуло. Открыл глаза, а это оно
меня поднимает. Ну встал. Ноги не держат, трясет всего, а молчу. "Что
кричать? - думаю. - Сам полез, сам и получай".
Тут оно меня дернуло, на спину закинуло и дальше понеслось. А я ни
обрадоваться не успел, ни испугаться. Накрыло меня черным, а как
опамятовался, то лежал я на камне, и никого вокруг меня не было.
Лежу, шелохнуться боюсь, сердце в горле мотается. "Хоть бы не
вернулось, - думаю, а сам знаю: воротится, не зря оно меня сюда
приволокло. И вот диво: боюсь, а хочу, чтоб воротилось! Нет, - думаю, -
тогда оно меня помиловало, и теперь не обидит!"
С тем и заснул, а проснулся оттого, что уши заболели. Тьма - глаз
выколи, ничего не слыхать, а чую - рядом оно. И опять до того мне страшно
стало, даже про ножик я свой вспомнил, что в сумке. Ну, тут застыдился,
даже страх малость прошел - как так: с ножом на живое? Я и от стада-то
одним голосом зверей отгонял, есть у меня такой дар, что живое меня
слушается. Я через то и в пастухи пошел.
Пошарил по себе, сумку нашел - на месте она, родимая. И гнилушечки
мои тут - как сумку открыл, так и засветились. Вынул одну, огляделся. Стен
не видать, крыши тоже, а знать, невысоко она, потому как чудище торчком
стоит - за верх цепляется. Стоит и глядит на меня, глаз у него нет, а
глядит. Ну до того тошно! Будь глаза, я бы хоть что-то понял, а тут никак
не угадаешь чего ему от меня надо! И еще почудилось мне, что другое оно,
не то, что меня сюда притащило. Вроде и такое же, а другое.
Тут я и стал ему говорить, в голос, чтоб себя слышать - так у меня
лучше выходит, - какое оно большое, а я, мол, маленький, несмышленый. Что
в Колодец я заради интересу залез, только чтоб глянуть. А коль нельзя, то
пусть не гневаются, не знал ведь я.
Говорю и чую: не слышит оно меня. Ну хуже деревенских - голоса и то и
не слышит! И хоть бы само что молвило - стоит и глядит!
Постояло так, опустилось и пропало, только брякнуло за ним. Заперли!
Ну что делать?
Встал и давай осматриваться. Домок-то ни мал, ни велик: шагов десять
в длину, семь в ширину, вроде как яйцо. Стены все в штуках каких-то
чудных: кои блестят, кои черные, а кои навроде камушков прозрачных, что в
Ленивом ручье попадаются. Хотел тронуть, да не насмелился: еще прогневаю
их. Верх и впрямь невысок - на цыпочки встать, так дотянешься, и дырчатый
весь. Это - чтоб крюками за него цепляться сподручней. И ни дверцы, ни
окошечка, ни просвета малого, а дышать легко, только дух какой-то чужой,
жуткий.
И от духу того, от теми навалилась тут на меня горькая тоска. Что ж
оно: хоть бы слово молвило, хоть бы знак какой сделало! Хоть худое слово
бы, а то поглядело и ушло, и дверь за собой затворило! Неужто мне теперь
солнышка не видеть, век во тьме вековать? А там, на воле, травы пахнут,
птички поют, облака по небу тянутся. А аврушек моих ласковых небось Втил
пасет одноухий. Не накормит он их толком, не напоит, со сладкой травы на
соленую не погонит, потому как глухой он, как все деревенские. А домик-то
наш пустой стоит, и огород бабкин не полит. Ой бабушка моя родная,
бабулечка моя, да зачем ты меня бросила? Худо ль нам было вдвоем:
жили-поживали, на долю не плакались! Ой да я б тебя, бабуленька, на руках
носил, от ветра ли, от дождичка прятал бы, слова поперек не молвил бы,
только не оставляла б ты меня одного-одинешенького! Гонят нынче все меня,
обижают, никто на свете мне не рад! Одна ты у меня была, да и то бросила,
отворотилася. Ой не видать мне теперь солнышка светлого, по травушке не
ходить! Помирать мне теперь в темнице каменной!
Наревелся, аж голова разболелась, а вроде полегчало. Да и то,
вспомнил я, как бабка упреждала. Коль знают наверху про ползучих, знать
выбрался кто-то отсюда, рассказал. Он сумел, так может и я сумею? Тут мне
и есть захотелось. Пара лепешек у меня была, сам испек на дорогу, ну,
отломил кусочек, воды из фляжки глотнул - и навалился на меня вдруг тяжкий
сон. Сам уж не знаю с чего, только спал я потом беспробудно, может, день,
а может, и два. Это я потому знаю, что как проснулся, лепешки-то мои
закаменели, а вода припахивать стала. И еще мерещилось мне сквозь сон, что
трогают меня, тормошат, но только шевельнусь - крепче прежнего засыпаю.
Ну, а дальше и вспомнить нечего: ни дня, ни ночи, ни свету, ни
радости. Я уж и чудищу-то, как родному, радовался: встанет торчком и
молчит, а все не один. Я его помалу и понимать начал. Ну, не так, как
зверье, а все-таки получше, чем людей. Я ведь как зверя понять хочу,
поверить должен, что я такой, как он. И шерсть на мне такая, и лапы такие,
и хвост такой. Вот и теперь, торчит оно рядом, а я глаза закрою и думаю
себе: "Вот я, по правде, какой. Длинный, серый весь, и спина у меня
костяная, и глаз у меня нет, и руки я в себе прячу". И вот доходит до меня
мало-помалу, как это свету сроду не видеть, и не ведать, что оно такое. И
еще чую: есть у меня заместо глаз что-то невидимое, что впереди летит.
Наткнется на стенку - воротится, - я эту стенку и увижу. И себя ровно вижу
со стороны, какой я нескладный, несуразный, весь торчком. И руки у меня
две, и ног маловато, и наверху все время что-то шевелится.
Ладно, коль так, стал я ему знаками показывать. Как раз у меня вода
кончилась - я уж и так тянул, по самой малости пил, а оно чем меньше
пьешь, тем больше думаешь. А кончилась - и вовсе невмоготу: грудь печет,
губы трескаются, а в голове одна вода. Только и слышно, как плещет.
Я уж и так, и так: и фляжку покажу, и рот раскрою. Чего только не
изображал, а потом лег и не шевелюсь, потому как мочи нет. Ну, оно то ли
поняло, а может, само догадалось, только чую - тормошит. Руку протянул, а
там посудина с водой.
1 2 3 4 5 6 7