Чего вам ещё?
Но Шарлотта Пелу рвалась в бой, точно конь благородных кровей:
– Ты хочешь поссориться со мной, Лили? Что ж, это нетрудно. Я отношусь к тебе с уважением, у меня на это есть причины, а то бы…
Лили от смеха вся тряслась, у неё дрожали и ляжки, и подбородок.
– А то бы ты вышла замуж только для того, чтобы уличить меня во лжи! Ну что ж, выйти замуж проще простого. Я бы, например, охотно вышла замуж за Гвидо, если бы он был совершеннолетним.
– Да ты что? – ужаснулась Шарлотта, забыв свою обиду.
– А что! Я стала бы княгиней Сест, моя дорогая! La piccola principessa! Piccola principessa, маленькая княгиня, – так он и зовёт меня, мой маленький князь.
Она подхватила юбку и закружилась, демонстрируя ножной браслет, красовавшийся там, где, по всей вероятности, должна была находиться лодыжка.
– Вот только его отец… – продолжала она таинственно.
Она задохнулась и жестом пригласила продолжить за неё молчаливого юношу, который заговорил тихо и быстро, словно по-писаному:
– Мой отец, герцог де Парезе, обещал отдать меня в монастырь, если я женюсь на Лили…
– В монастырь! – завопила Шарлотта Пелу. – Мужчину – в монастырь!
– Мужчину в монастырь! – заржала густым басом госпожа де Ла Берш. – Чёрт побери, как это пикантно!
– Да что он, дикарь, что ли? – жалобно вздохнула Альдонса, заламывая свои бесформенные руки.
Леа так резко встала, что даже опрокинула полную рюмку вина.
– Рюмка разбилась вдребезги, – констатировала госпожа Пелу с удовлетворением. – Это должно принести счастье моим молодожёнам. Куда ты бежишь, Леа? Что у тебя, пожар, что ли?
Леа собралась с силами и выдавила из себя загадочный смешок.
– Пожар, возможно… Ш-ш! Никаких вопросов! Это тайна…
– Как? У тебя новости? Не может быть!
Шарлотта взвизгнула от любопытства.
– Поэтому у тебя и был такой странный вид…
– Расскажите! Расскажите! Расскажите нам всё… – затявкали хором старухи.
Заплывшие жиром ручки Лили, изуродованные культяшки мамаши Альдонсы, цепкие пальцы Шарлотты Пелу хватали Леа за руки, за рукава, за плетёную золотую сумочку. Леа с трудом удалось вырваться и даже рассмеяться с задиристым видом.
– Нет-нет, пока ещё рано. Я боюсь всё испортить. Это мой секрет!..
Она бросилась к выходу. Но дверь распахнулась прямо перед ней, и она угодила в объятия иссохшего старца, похожего на игривую мумию.
– Леа, красавица моя, поцелуй твоего маленького Бертельми, иначе я тебя не пропущу.
Она вскрикнула от страха и нетерпения, ударила Бертельми по костлявым рукам в перчатках и убежала.
Ни на улицах Нёйи, ни в аллеях Булонского леса, посиневших в быстро спускающихся сумерках, она не могла ни о чём думать. Её слегка знобило, и она подняла стекло в автомобиле. Только очутившись у себя дома, в чистоте, в свой розовой комнате, в своём пёстром будуаре, тесно заставленном мебелью, она немного успокоилась…
– Скорее, Роза, разожги камин у меня в комнате!
– Да здесь и так натоплено, как зимой. Напрасно вы взяли с собой только меховую горжетку. Осенние вечера так коварны!
– Скорее грелку в постель! И на ужин – большую чашку крепкого шоколада, да выбей туда желток, а к шоколаду – гренки и виноград… Скорее, милая, меня знобит. Наверно, простудилась в этом чёртовом Нёйи…
Уже лёжа в постели, она стиснула зубы, чтобы они не стучали. Согревшись, она почувствовала, как расслабилось её тело, но напряжение не спало; она принялась изучать книжку расходов своего шофёра Филибера, пока наконец Роза не принесла ей пенистый шоколад, который она выпила, не дав ему остыть. А потом, взяв длинную кисть винограда, она обрывала её и глядела, как дробится в зеленовато-янтарных ягодах свет настольной лампы.
Наконец она потушила лампу, легла на спину, нашла свою любимую позу и дала себе волю.
«Что такое со мной?»
Её вновь охватила тревога, вновь зазнобило. Перед глазами встала картина распахнутой двери, двери на веранду, обрамлённой двумя кустами красного шалфея.
«Чушь какая-то, – сказала она себе, – нельзя впадать в такое состояние из-за какой-то двери».
Она вновь представила себе трёх старух, шею Лили, бежевое одеяло, которое госпожа Альдонса таскала с собой повсюду вот уже двадцать лет.
«На которую из трёх я буду похожа через десять лет?»
Но эта перспектива не так уж испугала её. И всё же тревога её росла. Она вызывала в памяти то одну картину, то другую, от одного воспоминания бросалась к другому, всеми силами стараясь заслониться от открытой двери, обрамлённой красным шалфеем. Она не находила себе места в постели, её по-прежнему знобило. И вдруг она почувствовала боль, такую острую, что сначала приняла её за боль физическую, она вскочила, рот её искривился, и вместе с хриплым дыханием из груди вырвались рыдания и имя:
– Ангел!
А потом полились слёзы, которые она не сразу смогла унять. Но она всё-таки овладела собой, вытерла слёзы, вновь зажгла лампу.
– Ну что же, – сказала она, – теперь мне всё ясно. Она взяла со столика у изголовья кровати градусник, засунула его под мышку.
– Тридцать семь. Значит, я не больна. Мне всё ясно. Я просто страдаю. Надо что-то с собой делать!
Она выпила воды, встала, промыла воспалённые глаза, попудрилась, помешала дрова в камине, снова легла в кровать. Она решила быть осмотрительной, вооружиться против неведомого ей доселе врага: душевного страдания. Тридцати лет лёгкой, приятной жизни, большей частью заполненной любовью, а иногда и денежными заботами, как не бывало, и вот теперь чуть ли не на шестом десятке она вдруг почувствовала себя совсем юной и словно нагой. Леа посмеялась сама над собой и, уже не чувствуя боли, улыбнулась.
«По-моему, у меня был просто приступ безумия. Но он прошёл».
Но тут её левая рука вдруг невольно откинулась в сторону, точно готовая принять в свои объятия чью-то уснувшую голову, и, вновь пронзённая острой болью, она рывком села на кровати.
– Ну и ну! Хорошенькое дело, – сказала она громко и строго.
Она посмотрела на часы: ещё не было и одиннадцати. Над её головой тихими шагами прошла старая Роза, дошла до лестницы, ведущей в мансарду, и всё стихло. Леа с трудом удержалась от желания позвать на помощь эту достойную и почтительную старую деву.
– Ну уж нет! Не хватает только посвящать в свои личные дела прислугу.
Она встала, закуталась в тёплый стёганый халат, погрела ноги. Потом открыла окно и стала вслушиваться, сама не зная во что. Влажный, довольно тёплый ветер нагнал облака, и совсем близкий Булонский лес время от времени шелестел ещё не опавшими листьями. Леа закрыла окно, взяла первую попавшуюся газету, прочла дату:
«Двадцать шестое октября. Прошёл ровно месяц с тех пор, как женился Ангел».
Она никогда не говорила: «Эдме вышла замуж».
Вслед за Ангелом она и сейчас ещё не относилась к этой молодой женщине всерьёз, она казалась ей бесплотной тенью. Карие глаза, очень красивые вьющиеся пепельные волосы – всё остальное в её воспоминаниях было расплывчатым, как контуры приснившегося лица.
«Сейчас, в это время, в Италии, они, конечно, занимаются любовью. Но вот это – это мне совершенно безразлично…»
Она не хвасталась. Когда она мысленно представляла себе молодую пару, вспоминала знакомые позы и движения, и даже лицо Ангела, застывавшее, как камень, в миг экстаза, белую линию света между его обессиленных век, – всё это не пробуждало в ней ни любопытства, ни ревности. Зато она снова вся содрогнулась, когда взгляд её упал на жемчужно-серые деревянные панели, где жестокая рука Ангела оставила отметину.
«Прекрасная рука, которая пометила тебя, уже не коснётся тебя никогда».
– Как же хорошо я говорю! Наверное, горе сделало из меня поэта.
Она прошлась по комнате, села, потом снова легла и стала ждать рассвета. Когда в восемь утра к ней зашла Роза, она сидела за письменным столом и что-то писала – зрелище, которое весьма взволновало старую служанку.
– Сударыня, вы плохо себя чувствуете?
– Так себе, Роза. Возраст, возраст… Видель требует, чтобы я сменила обстановку. Ты поедешь со мной? Похоже, зима в Париже не обещает быть приятной, поедем на солнце, отведаем кухни на оливковом масле.
– Куда же?
– Ты слишком любопытна. Давай укладывай чемоданы. И вытряси как следует мои меховые покрывала…
– Мы поедем на машине?
– Я подумаю. А впрочем, почему бы и нет? Хочу путешествовать со всеми удобствами. Представляешь, я уезжаю совершенно одна: меня ждут сплошные развлечения.
В течение пяти дней Леа бегала по Парижу, писала, телеграфировала, получала депеши и письма с юга. Она уехала из Парижа, оставив госпоже Пелу короткое письмо, которое, однако, переписывала трижды:
«Дорогая моя Шарлотта!
Надеюсь, ты не обидишься на меня за то, что я уезжаю, не сказав тебе до свидания и так и не открыв тебе свою маленькую тайну. Боюсь, я совсем потеряла голову… И всё же! Жизнь так коротка, пусть по крайней мере она будет приятна.
Целую тебя нежно. Передай привет малышу, когда он вернётся.
Твоя неисправимая
Леа.
P. S. Не трудись расспрашивать моего дворецкого или консьержа, никто из них ничего обо мне не знает.»
– Знаешь, что я скажу тебе, драгоценный мой сын? Я вовсе не нахожу, что у тебя такой уж цветущий вид.
– Я плохо спал ночью в поезде, – коротко отвечал Ангел.
Госпожа Пелу не решилась высказать до конца свою мысль. На самом деле она находила, что сын её изменился.
«В общем-то… так и должно было быть», – решила она и закончила громко и вдохновенно:
– Всё дело в Италии!
– Возможно, – согласился Ангел.
Мать с сыном только что вместе позавтракали, и Ангел соблаговолил пару раз восхищённо чертыхнуться, воздавая должное «кофе с молоком по-привратницки» – сладкому кофе с жирным молоком, которое вторично ставили на маленький огонь, предварительно размочив в нём поджаренные на масле гренки, и оставляли на некоторое время томиться в таком виде, после чего кофе покрывалось аппетитной корочкой.
Ангелу было холодно в белой шерстяной пижаме, и он сидел съёжившись и обхватив колени руками. Шарлотта Пелу принарядилась в честь приезда сына, надев пеньюар в цветочек и утренний чепчик, присборенный на висках, что придавало её лицу зловещую важность.
Заметив, что сын с интересом разглядывает её, она сказала кокетливо:
– Вот видишь, я уже примеряю на себя наряд бабушки. Правда, мало попудрилась. Тебе нравится мой чепчик? В стиле восемнадцатого века, не так ли? Дю-барри или Помпадур… Так на кого из них я похожа?
– Вы похожи на старого каторжника, – огорошил её Ангел. – Зря вы это сделали или уж хоть бы предупредили.
Она застонала, потом расхохоталась.
– Ха-ха! Тебе палец в рот не клади!
Но он не смеялся, а смотрел в сад, лужайки которого за ночь покрылись тонким слоем снега. И только по тому, как почти незаметно ходили желваки у него под кожей, было ясно, что он нервничает. Госпожа Пелу, оробев, тоже замолчала. Послышалась приглушённая трель звонка.
– Это Эдме звонит, чтобы ей принесли завтрак, – сказала Шарлотта.
Ангел не ответил.
– Что случилось с калорифером? Здесь очень холодно, – сказал он через какое-то время.
– Во всём виновата Италия, – повторила госпожа Пелу с поэтическим подъёмом. – Твои глаза, твоё сердце привыкли к солнцу, а ты попал на Северный полюс! На Северный полюс! Георгины цвели всего неделю. Но будь спокоен, мой золотой! Твоё гнёздышко скоро будет готово. Если бы архитектор не заболел паратифом, работы давно были бы закончены. Я предупреждала его чуть ли не двадцать раз: «Господин Саварон…»
Ангел, который подошёл тем временем к окну, резко обернулся:
– Это письмо – оно от какого числа?
Госпожа Пелу по-детски широко распахнула глаза:
– Какое письмо?
– Письмо от Леа, которое ты только что мне показывала.
– Там не поставлена дата, любовь моя, но я получила его в последнюю субботу октября.
– Хорошо. И вы не знаете, кто он?
– О чём ты, счастье моё?
– Ну, тот, с кем она уехала.
Лицо госпожи Пелу приняло хитрое выражение.
– Нет, представь себе! Никто не знает! Старуха Лили сейчас в Сицилии. И никто из здешних дам слыхом ничего не слыхивал. Это тайна, волнующая тайна! И всё же – ты меня знаешь – я, конечно, постаралась собрать по крохам кое-какие сведения.
Чёрные зрачки Ангела дёрнулись на белых глазных яблоках.
– Так, ну и что говорят?
– Похоже, речь идёт об одном молодом человеке… – зашептала госпожа Пелу. – Молодой человек… не слишком представительный, ты слышишь меня?.. Но, само собой разумеется, весьма недурён собой.
Она лгала, выбрав самый тривиальный вариант.
– О-ля-ля!.. Недурён собой! Бедная Леа, я прекрасно представляю его себе: этакий крепыш из учеников Патрона, с чёрной шерстью на запястьях и с влажными руками… Знаешь, я, пожалуй, пойду снова лягу, меня от твоих разговоров клонит в сон.
Шаркая шлёпанцами, он отправился в свою комнату, не спеша прошёл длинные коридоры, задержался в одном холле, потом в другом, словно открывая их для себя заново, наткнулся на пузатый шкаф и удивился:
– Чёрт возьми, я понятия не имею, откуда взялся этот шкаф… Впрочем, нет, смутно припоминаю… Так, а это ещё кто такой?
Он обращался к увеличенной фотографии, обрамлённой траурной рамкой чёрного дерева, – она стояла рядом с фаянсовой статуэткой, которую Ангел тоже не узнавал.
Госпожа Пелу не переезжала уже двадцать пять лет и не расставалась ни с одним из своих приобретений, продиктованных её нелепым вкусом и склонностью к накопительству. «Твой дом похож на жилище обезумевшего муравья», – упрекала её старуха Лили, большая любительница живописи и особенно современных художников. На что госпожа Пелу отвечала:
– От добра добра не ищут.
Начинает лупиться краска в зелёном коридоре – «больничном», как говорила Леа, – Шарлотта Пелу перекрашивает его в тот же цвет. Чтобы сменить тёмнокрасный бархат на кресле, она самозабвенно будет искать бархат точно такого же оттенка…
Ангел остановился на пороге туалета перед открытой дверью. Умывальник из красного мрамора, на его фоне – белые унитазы с инициалами и два электрических бра в виде лилий. Ангел поёжился, приподняв при этом плечи чуть ли не до самых ушей, словно очутился на сквозняке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17