Он решил, что она над ним смеётся, не знал, что ответить, и в конце концов выбросил это непонятное письмо, но в Нёйи не поехал. По мере того как апрель, зелёный и холодный, расцвеченный полуниями, тюльпанами, пучками гиацинтов и гроздями ракитника, наполнял Париж благоуханием, Ангел всё больше и больше мрачнел. Десмон – обруганный, затравленный, недовольный, но хорошо оплачиваемый, – получал задание то оградить Ангела от молодых женщин, претендующих на близкое знакомство, то от бестактных молодых людей, то собрать и тех и других, чтобы всей компанией поесть, выпить и повеселиться на Монмартре, в ресторанах Булонского леса и забегаловках на левом берегу Сены.
Как-то ночью к Подружке, которая оказалась одна и оплакивала страшное предательство своей подруги Малышки, вдруг заявился молодой человек с демоническими бровями, заострёнными у висков. Он потребовал «воды похолодней», ибо изнемогал от жажды, и его красивый страдающий рот иссушал какой-то тайный жар. Он не выразил ни малейшего интереса ни к страданиям Подружки, ни к лаковому подносу с трубкой, который она всё подталкивала поближе к нему. Он согласился лишь на место на циновке, молчание и полумрак и просидел так до рассвета, боясь сделать лишнее движение, словно боясь потревожить незажившую рану. На рассвете он спросил у Подружки: «Почему на тебе сегодня нет твоего жемчужного ожерелья – знаешь, того, с крупными жемчужинами?» – и ушёл, вежливо откланявшись.
Он как-то незаметно пристрастился гулять по ночам в одиночестве. Быстрым широким шагом он шёл к совершенно определённой, но недостижимой цели. Ангел исчезал сразу после полуночи, и Десмон уже только утром находил его в кровати: он спал на животе, закрыв голову руками, в позе несчастного ребёнка.
– Слава Богу! Живой! – вздыхал Десмон с облегчением. – С этим типчиком можно ждать чего угодно…
Как-то раз во время такой ночной прогулки, когда Ангел по обыкновению шёл, широко раскрытыми глазами вглядываясь в темноту, он свернул на улицу Бюжо, потому что не успел за день исполнить ставший привычным для него ритуал. Как маньяки, которые не могут уснуть, не коснувшись трижды дверной ручки, он проходил вдоль ограды, касался указательным пальцем кнопки звонка, тихо, насмешливым тоном говорил: «Эй, кто там?..» – и после этого удалялся.
Но однажды ночью, той самой ночью, возле ограды он вдруг почувствовал сильнейший толчок прямо в сердце: фонарь сиял над крыльцом, как бледная луна, из распахнутой двери чёрного хода падал свет на мостовую, и ручейки света текли из окон второго этажа, просачиваясь сквозь частый гребень ставень. Ангел прислонился к первому попавшемуся дереву и опустил голову.
– Не верю, – сказал он. – Сейчас я подниму глаза, и всё опять утонет в темноте.
Он поднял глаза, услышав голос Эрнеста:
– Завтра к девяти часам утра, сударыня, мы вместе с Марселем поднимем большой чёрный чемодан, – кричал он из коридора.
Ангел поспешно повернулся и бегом бросился к улице Булонского леса, где рухнул на скамейку. Тёмно-пурпурный с электрическим ободком фонарь плясал перед его глазами на фоне ещё совершенно чёрных и тощих деревьев. Он схватился рукой за сердце и глубоко вздохнул. Ночь пахла расцветающей сиренью. Он швырнул свою шляпу, расстегнул пальто, откинулся на спинку скамейки, вытянул ноги, и его открытые ладони безвольно опустились вниз.
– Боже, – сказал он совсем тихо, – это и есть счастье?.. Я не знал.
Он успел почувствовать и жалость, и презрение к себе за всё то, что не испытал в течение своей жалкой жизни – жизни богатого молодого человека с маленьким сердцем; потом он вообще перестал о чём-либо думать, может, на мгновение, а может, и на час. А потом ему показалось, что у него больше нет никаких желаний и даже к Леа он больше не хочет идти.
Только когда он задрожал от холода и услышал, как запели дрозды, возвещая рассвет, он поднялся, лёгкий, слегка пошатывающийся, и пошёл по дороге к гостинице «Моррис», не заходя на улицу Бюжо. Он потягивался, дышал полной грудью и был полон любви к ближнему. «Вот теперь, – вздыхал он, словно изгнав из себя злых духов, – теперь… Ах! Теперь я буду так нежен с женой…»
В восемь часов утра Ангел был уже на ногах и даже успел побриться и одеться и в нетерпении стал будить Десмона, на которого просто страшно было смотреть, такой он был бледный, да ещё опухший со сна, точно утопленник.
– Десмон! Эй, Десмон!.. Хватит спать! Ты такой страшный, когда спишь!
Десмон сел и посмотрел на своего друга глазами цвета мутной воды. Он сознательно делал вид, будто никак не может проснуться, чтобы повнимательней присмотреться к Ангелу, одетому во всё голубое, торжественному и великолепному, бледному под слоем бархатистой пудры, излишек которой был ловко удалён с лица. Десмон до сих пор ещё страдал из-за своего жеманного уродства, завидуя красоте Ангела. Он изобразил долгий зевок. «Что такое приключилось? – спрашивал он себя, зевая. – Этот кретин стал ещё красивее, чем вчера. Главное – ресницы, какие же у него ресницы!..» Он рассматривал блестящие и густые ресницы Ангела и тень, которую они отбрасывали на тёмные зрачки и на голубоватые белки глаз. Десмон заметил и то, что надменно изогнутый рот в то утро был чуть приоткрыт, влажен, полон какой-то новой жизни и как-то неровно дышал, словно после наспех полученного наслаждения.
Потом он постарался изгнать зависть из своих душевных забот и спросил Ангела тоном человека, уставшего проявлять снисхождение:
– Можно узнать, ты уходишь или только что пришёл?
– Я ухожу, – сказал Ангел. – Не заботься обо мне.
Я пройдусь по магазинам. Зайду к цветочнику. К ювелиру, к матери, к жене, и…
– Не забудь посетить нунция, – подсказал Десмон.
– Не учи меня жить, – отозвался Ангел. – Он получит от меня в подарок орхидеи.
Ангел редко отвечал на шутки и всегда встречал их холодно. Неожиданный, хоть и мрачный ответ сразу насторожил Десмона: он понял, что его друг находится в необычном состоянии. Он посмотрел на отражение Ангела в зеркале, заметил, как побелели его раздутые ноздри, отметил и его блуждающий взгляд и решился на самый что ни на есть невинный вопрос:
– Ну а к завтраку ты вернёшься? Эй, Ангел, я с тобой говорю. Завтракать мы будем вместе?
Ангел отрицательно покачал головой. Насвистывая, он с удовольствием разглядывал своё отражение в зеркале удлинённой формы, которое было ему вровень с талией, точь-в-точь как зеркало в комнате Леа, висевшее между двух окон. Возможно, очень и очень скоро в том, другом зеркале, что в массивной золотой раме, на розовом солнечном фоне появится его торс, голый или в небрежно накинутой шёлковой пижамной куртке, – отражение роскошного молодого человека, любимого, обласканного, который играет ожерельем и кольцами своей любовницы… «А вдруг в зеркале Леа уже отражается некий молодой человек?» Эта мысль пронзила его с такой остротой, что он, совершенно ошалев, почему-то решил, что кто-то высказал её вслух.
– Что ты сказал? – спросил он у Десмона.
– Я – ничего, – отвечал покорный друг с надутым видом. – Наверно, во дворе разговаривают.
Ангел вышел из спальни Десмона, хлопнув дверью, и отправился в свой номер. С проснувшейся улицы Риволи слышался мерный приглушённый гул, через открытое окно Ангел мог видеть весеннюю листву, твёрдую и прозрачную, как нефритовые пластинки в лучах солнца. Он закрыл окно и сел на маленькую, совершенно ненужную табуретку, которая занимала грустный угол у стены, между кроватью и дверью в ванную комнату.
– Да что же такое делается?.. – начал он тихим голосом.
И тут же замолчал. Он не понимал, почему за эти шесть с половиной месяцев он почти не думал о любовнике Леа.
«Я совсем потеряла голову», – было написано в письме Леа, которое благоговейно сохранила Шарлотта Пелу.
«Потеряла голову? – Ангел покачал головой. – Странно, я совсем не представляю её в такой роли. Ну какой мужчина может ей понравиться? Такой, как Патрон? Да уж скорее, чем кто-нибудь похожий на Десмона… Маленький напомаженный аргентинец? Вряд ли… И всё же…»
Он простодушно улыбнулся: «Ну кто ей может ещё понравиться, кроме меня?»
Мартовское солнце заволокло тучей, и в комнате стало темно.
Ангел упёрся головой в стену. «Нунун!.. Моя Нунун!.. Ты изменила мне? Это подло! Как ты могла так поступить со мной?»
Он растравлял себя словами и картинами, которые рисовал себе через силу, но без гнева. Он старался вспомнить утренние забавы у Леа, послеобеденные долгие и совершенно безмолвные минуты наслаждения – у Леа, прелестный зимний сон в тёплой кровати и в прохладной комнате – у Леа… И всякий раз в вишнёвом освещении, пылающем за занавесками, ему представлялся в объятиях Леа только один любовник – он сам, Ангел! Он вскочил, словно заново воскрес в порыве неожиданного прозрения:
– Всё очень просто! Если у меня не получается увидеть возле неё кого-то другого, кроме меня, значит, никого другого и нет!
Он схватил телефон, уже начал набирать номер, потом осторожно положил трубку обратно:
– Без шуток!
Он вышел на улицу, держась очень прямо, расправив плечи. Сначала он отправился в своей открытой машине к ювелиру, где расчувствовался над маленькой тонкой диадемой – ярко-синие сапфиры в скромной стальной оправе. «Это так пойдёт к причёске Эдме!» С ней он и уехал. Потом купил цветы – пожалуй, чересчур пышные и церемонные. Поскольку было всего одиннадцать, он убил ещё с полчаса, шатаясь по городу, зашёл в банк, где взял деньги, полистал английские иллюстрированные журналы у журнального киоска, потом заглянул к торговцу восточным табаком и к своему парфюмеру. Наконец он снова сел в машину и, устроившись между букетом и перевязанными ленточками пакетами, бросил шофёру:
– Домой!
Шофёр с удивлением обернулся:
– Что?.. Что вы сказали, сударь?
– Я сказал – домой, на бульвар Инкерман. Вам что, нужен план Парижа?
Автомобиль покатил к Елисейским полям. Шофёр старательно крутил баранку, и его сосредоточенный взгляд, казалось, терялся в пропасти, что разделяла безвольного молодого человека прошлого месяца, молодого человека «мне всё равно» и «пропустим стаканчик, Антонен?» и господина Пелу-младшего, требовательного к персоналу и внимательного к расходу бензина.
«Господин Пелу-младший» откинулся на кожаную спинку сиденья, положил шляпу на колени и, подставив лицо ветру, изо всех сил старался ни о чём не думать. Он трусливо закрыл глаза, когда проезжал мимо ворот Дофин, чтобы не видеть поворот на улицу Бюжо, и поздравил себя с этим: «Какой же я молодец!»
На бульваре Инкерман шофёр дал гудок, чтобы открыли ворота, которые, повернувшись на петлях, издали долгий низкий, мелодичный звук. Засуетился консьерж в фуражке, послышался лай сторожевых псов, которые по запаху узнали вновь прибывшего и радостно приветствовали его. В прекрасном настроении, вдыхая зелёный аромат подстриженных газонов, Ангел вошёл в дом и хозяйским шагом направился к молодой женщине, которую он покинул три месяца тому назад, точь-в-точь как европейский моряк оставляет на другом конце земного шара жену-туземку.
Леа, кончив разбирать чемоданы и достав из последнего кипу фотографий, в сердцах отшвырнула их от себя подальше, на раскрытый секретер: «Господи! Какие ужасные люди! И не постеснялись мне это подарить. Наверно, думают, что я поставлю их портреты на камин в никелированной рамочке… Нет-нет, порвать это на мелкие кусочки и – в мусорную корзину…»
Леа встала и подошла к секретеру. Но прежде чем уничтожить фотографии, она бросила на них самый свирепый взгляд, на который только были способны её голубые глаза. Первая фотография была в виде открытки: на чёрном фоне крепкая женщина в прямом корсете прикрывала волосы тюлем, которым играл ветер. «Дорогой моей Леа на память о чудесных днях в Гетари! Анита.» Другая фотография была приклеена на шершавый картон: тут было запечатлено многочисленное и весьма мрачное семейство. Эдакая исправительная колония на прогулке, и во главе её, с воздетым тамбурином, красовалась в неловкой танцевальной позе приземистая надзирательница, напоминавшая дюжего хитроватого мясника.
«Нет, такое хранить нельзя», – решила Леа, ломая картон.
Ещё один снимок явил ей изображение двух престарелых провинциальных девиц, эксцентричных, крикливых и агрессивных: каждое утро они проводили на скамеечке на приморском бульваре и каждый вечер – за рюмочкой черносмородиновой настойки и квадратом шёлка, где вышивали чёрного кота, паука или жабу: «Нашей прелестной фее! От её подружек из Трайа, Микетты и Рикетты».
Леа поскорее уничтожила эти сувениры и вытерла лоб рукой.
«Всё это ужасно! Как все они похожи друг на друга – и те, что были до них, и те, что появятся позже!» Видно, такова её судьба. Рядом с ней неизменно вырастают, точно грибы, такие вот Шарлотты Пелу, баронессы де Ла Берш, Алдонса, которые когда-то были молоды и красивы, а теперь стали стары и уродливы и совершенно, совершенно, совершенно несносны…
Ей вдруг почудились словно всплывшие из недавнего прошлого голоса: они окликали её у дверей гостиницы, аукали издалека на пляже, и она опустила голову, точно рассерженный бодливый бычок.
Леа вернулась домой через полгода, немного похудевшая, отдохнувшая, но далеко не умиротворённая. Время от времени подбородок её нервно подёргивался и опускался к воротнику, случайно купленная краска зажгла в её волосах слишком красное пламя. Но кожа, прокалённая солнцем и морем, обрела деревенскую янтарную свежесть, и Леа спокойно могла обходиться без косметики. Правда, ей приходилось тщательно замаскировывать, а то и совсем прятать увядшую шею, всю в глубоких круговых морщинах, куда не смог проникнуть загар.
Она сидела и не торопилась вставать, наводя порядок на своём секретере и всё ещё надеясь, что сейчас помимо разных мелочей вернёт себе и свою былую активность, ту живость, с которой она обычно сновала по своему уютному дому.
– Ах, это путешествие! – вздохнула она. – Как я это выдержала? Это было так утомительно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17