Он увидел, что она раскрыла железнодорожное расписание и водит пальцем по колонкам с цифрами. Потом она вроде стала что-то подсчитывать, подняв лицо к потолку и нахмурив брови. Она была ещё не напудрена, с жалким узелком волос на спине, двойной подбородок, постаревшая шея – она имела неосторожность предстать в таком виде перед невидимым ей взглядом.
Леа подошла к комоду, вынула из ящика чековую книжку, заполнила несколько чеков и вырвала их. Потом положила в ноги кровати белую пижаму и вышла.
Оставшись один, Ангел глубоко вздохнул и понял, что с того момента, как встала Леа, он изо всех сил старался сдерживать дыхание. Он поднялся, надел пижаму и открыл окно. «Здесь можно задохнуться», – подумал он. Его мучило смутное и неприятное чувство, что он совершил неблаговидный поступок.
«Потому что притворился спящим? Но ведь я сто раз видел Леа в пеньюаре. Да, только раньше я никогда не притворялся».
Яркий солнечный свет вернул комнате её розовый оттенок, Шаплен на стене радовал глаз нежными оттенками золотистого и серебристого цвета. Ангел склонил голову и закрыл глаза, чтобы воскресить в своей памяти комнату такой, какой она была накануне, таинственной и окрашенной, как мякоть арбуза, волшебный купол лампы, и главное – вспомнить то упоение, с которым он предавался восторгам…
– Ты встал? Сейчас будет шоколад.
Он с благодарностью отметил, что за несколько минут Леа успела причесаться, незаметно подкраситься, надушиться знакомыми духами. Звук её красивого сердечного голоса распространился по комнате одновременно с ароматом поджаренных гренок и шоколада. Ангел сел возле двух дымящихся чашек и принял из рук Леа гренок, щедро намазанный маслом. Он никак не мог придумать, что бы такое сказать, но Леа об этом не подозревала, ибо привыкла видеть его за едой молчаливым и сосредоточенным. Она поела с аппетитом, однако с некоторой поспешностью и озабоченностью, как женщина, которая завтракает с уже упакованными чемоданами, перед отъездом на вокзал.
– Хочешь ещё гренок, Ангел?
– Нет, спасибо, Нунун.
– Ты наелся?
– Да.
Смеясь, она погрозила ему пальцем:
– Придётся тебе принять сегодня две таблетки ревеня, ничего не поделаешь.
Шокированный, он сморщил нос:
– Послушай, Нунун, может, ты успокоишься и не будешь заниматься моим…
– Ладно, ладно! Меня это тоже касается. Высунь-ка язык! Не хочешь? Тогда вытри усы, они испачкались в шоколаде, и давай поговорим серьёзно! Все скучные вопросы надо решать не откладывая.
Перегнувшись через стол, она взяла руку Ангела и сжала её в своих.
– Ты вернулся. Это судьба. Ты доверяешь мне? Отныне я беру тебя под свою опеку.
Она невольно остановилась и закрыла глаза, словно сгибаясь под тяжестью своей победы. Ангел увидел, как внезапно кровь бросилась в лицо его любовницы.
– Ах, когда я думаю обо всём том, что я недодала тебе, – вновь заговорила Леа, – обо всём том, что я тебе недосказала… Когда я думаю, что приняла тебя за одного из многих, быть может чуть более дорогого мне, чем другие… Как же я была глупа, что не поняла сразу, что ты моя любовь, которая бывает только раз в жизни…
Она широко распахнула глаза головокружительной, под тенями век, голубизны.
«О! – взмолился Ангел про себя. – Только бы она ни о чём меня не спрашивала, только бы не требовала немедленного ответа – я не способен произнести ни единого слова…»
Она встряхнула его за руку:
– Ну давай же будем серьёзны! Итак, мы уезжаем. Считай, что мы уже уехали. Что ты должен сделать для них? Утряси денежный вопрос с Шарлоттой, это самое разумное, и не скупись, прошу тебя. Как ты предупредишь их? Думаю, письмом. По крайней мере, это сильно облегчает дело, можно написать всего несколько фраз. Этим мы займёмся вместе. Да, ещё проблема с твоими вещами – здесь их почти не осталось. Понимаю, такие мелочи ужасно раздражают, с ними труднее справиться, чем с серьёзными проблемами, постарайся поменьше о них думать. Ну зачем ты всё время обрываешь заусенцы на большом пальце ноги? Смотри, как бы ноготь не врос в кожу!
Его нога невольно опустилась на пол. Собственное молчание давило на него, и он с большим трудом пытался сосредоточиться, чтобы слушать Леа. Он внимательно вглядывался в оживлённое, весёлое, властное лицо своей подруги, и в голове его крутился один и тот же вопрос: «И почему это у неё такой довольный вид?»
Его странное состояние было столь очевидным, что Леа, которая тем временем рассуждала, не купить ли яхту у старого Бертельми, остановилась на полуслове.
– Подумайте, он даже не хочет сказать мне своего мнения. Ты ведёшь себя так, словно тебе всё ещё двенадцать лет!
Ангел стряхнул с себя оцепенение, провёл рукой по лбу и устремил на Леа полный грусти взгляд:
– С тобой, Нунун, у меня есть все шансы остаться двенадцатилетним ещё на полвека.
Она несколько раз моргнула, словно кто-то подул ей на веки, и наступило молчание.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросила она наконец.
– Только то, что сказал, Нунун. И это чистая правда. Ты не можешь не признать этого, потому что ты человек честный.
Она решила рассмеяться ему в ответ непринуждённым смехом, за которым уже притаился смертельный страх.
– Да ведь эта ребячливость – половина твоего обаяния, глупыш! А позднее она станет секретом твоей вечной юности. И ты ещё жалуешься! И ещё имеешь наглость жаловаться мне?
– Да, Нунун. А кому мне ещё прикажешь жаловаться?
Он снова взял её за руку которую она у него отняла.
– Дорогая моя Нунун, милая моя Нунун, я не просто жалуюсь тебе, я тебя обвиняю.
Она чувствовала, как стиснута её рука в его твёрдой руке. И большие тёмные глаза с блестящими ресницами, вместо того чтобы избегать её взгляда, молили её о пощаде. Но ей так не хотелось путаться раньше времени.
«Это пустяки, пустяки… Мне только нужно найти несколько резких слов, на которые он ответит оскорблением, а потом надуется, и я его прощу… Вот и всё». Но, как назло, ей не удалось придумать сразу те самые слова, которые могли бы изменить выражение его глаз.
– Хватит, хватит, малыш… Ты знаешь, что есть такие шутки, которых я не выношу…
Её собственный голос показался ей неубедительным и неискренним. «Как неудачно я это сказала… Прямо как в плохой пьесе…» Было половина одиннадцатого, солнце добралось до разделявшего их стола, и накрашенные ногти Леа сверкнули в его лучах. Но луч упал и на её большие красивые руки, высветил на их мягкой, вялой коже сложные переплетения, концентрические борозды, миниатюрные параллелограммы, подобные тем, что остаются после дождя на подсохшей глинистой почве. Леа с рассеянным видом потёрла ладони и повернула голову в сторону улицы, чтобы отвлечь внимание Ангела, но он продолжал смотреть на неё, точно побитая собака. Внезапно он схватил её стыдливые руки, которые делали вид, будто играют с кончиком пояса, поцеловал их раз, другой, прижался к ним щекой, зашептал:
– О Нунун!.. Бедная моя Нунун…
– Оставь меня, – вскричала она с необъяснимым гневом, вырывая у него руки.
Ей понадобилось мгновение, чтобы овладеть собой и ужаснуться своей слабости: она чуть было не разрыдалась. Как только она смогла говорить, она заговорила и даже улыбнулась:
– Так значит, теперь ты меня жалеешь? Но ведь ты только что обвинял меня.
– Я был неправ, – признал он смиренно. – Ты, ты была для меня…
И он жестом показал, что не в состоянии найти слов, достойных её.
– Была!.. – повторила она язвительно. – Да ты прямо надгробную речь произносишь, мальчик мой!
– Ну что ты говоришь… – сказал он с упрёком. Он покачал головой, и она прекрасно поняла, что ей не удастся его обидеть. Она напряглась всем телом и изо всех сил старалась обуздать свои мысли с помощью одних и тех же слов, которые твердила про себя: «Он здесь, передо мной… Полно, он всё ещё здесь… Он в пределах досягаемости… Но разве на самом деле он здесь?..»
Как она ни стремилась подчинить свои мысли этим ритмическим заклинаниям, они всё же вырвались наружу тяжёлым внутренним стоном: «Ах, пусть мне вернут, пусть мне вернут хотя бы то мгновение, когда я сказала ему: "Хочешь ещё гренок, Ангел?" Это мгновение ещё совсем рядом с нами, оно не потеряно навсегда, оно ещё не ушло в прошлое! Мы начнём всё сначала с этого самого мгновения, а то немногое, что произошло потом, не имеет значения, я сотру это, сотру… Я буду разговаривать с ним так, словно этих нескольких минут вообще не было. Так о чём я буду разговаривать с ним? Да, об отъезде, о чемоданах…»
Она действительно заговорила, но сказала совершенно другое:
– Мне ясно… Да, теперь мне ясно, что я не могу обращаться как с настоящим мужчиной с человеком, который способен из-за своей мягкотелости привести в смятение сразу двух женщин. Ты думаешь, я ничего не понимаю? Что касается путешествий, то ты предпочитаешь далеко не ездить, не так ли? Вчера – Нёйи, сегодня – здесь, ну а завтра… Так где же завтра? Опять здесь? Нет, нет, дорогой, нет необходимости лгать мне, у тебя вид приговорённого к смерти, тут тебе не обмануть даже женщину поглупей меня, вроде той, что ждёт тебя там…
Она резко взмахнула рукой, указывая в направлении Нёйи и опрокинув блюдо с печеньем, которое Ангел тут же поднял. По мере того как она говорила, боль её всё возрастала и превратилась в мучительное, агрессивное и ревнивое горе, болтливое горе молодой женщины. Щёки её стали пунцово-красными, прядка волос, завитая щипцами, спустилась на затылок, точно маленькая высохшая змейка.
– Даже её, даже свою жену ты не всегда застанешь дома, когда вздумаешь вернуться. С женщинами, милый мой, никогда не знаешь, в какой момент они ловятся на крючок, а уж тем более – когда с него срываются!.. Ты заставишь Шарлотту стеречь её, да? Что ж, неплохая мысль! Ах, как же я посмеюсь в тот день, когда…
Ангел поднялся, бледный и серьёзный:
– Нунун!
– Что – Нунун? Что – Нунун? Неужели ты думаешь, что сумеешь меня напугать? Ах, значит, ты собираешься действовать по своему разумению? Действуй! Ты далеко уйдёшь с дочерью Мари-Лор! Но учти: хотя у неё нет плеч и совершенно плоско сзади, это не помешает ей…
– Я запрещаю тебе, Нунун…
Он схватил её за плечи, но ей удалось встать, она с силой вырвалась из его рук и рассмеялась каким-то хриплым смехом:
– Ну, конечно! «Я запрещаю тебе, не смей говорить ни слова о моей жене!» Так ведь?
Он обогнул стол и подошёл прямо к ней, дрожа от возмущения:
– Нет! Я запрещаю тебе, надеюсь, ты хорошо меня слышишь, я запрещаю тебе портить мою Нунун!
Она отпрянула в глубь комнаты, бормоча:
– То есть как?.. Что это значит?..
Он шёл за ней следом, словно намереваясь наказать её.
– Да, запрещаю! Разве так должна разговаривать моя Нунун? Что это такое? Мерзкие жалкие уколы в жанре госпожи Пелу? И это говоришь ты, ты, Нунун? – Он гордо откинул голову назад. – Нет, я знаю, как должна говорить моя Нунун! Я знаю, как должна она думать! У меня было время это узнать. Я не забыл тот день, совсем незадолго до свадьбы, когда ты сказала мне: «По крайней мере, не будь злым… Постарайся не причинять ей боль… У меня такое впечатление, что лань бросают на растерзание борзой…» Вот твои слова. В них – вся ты! И накануне моей свадьбы, когда я удрал к тебе, ты помнишь, ты мне сказала… – Голос его сорвался, и всё лицо просияло при этом воспоминании. – «Иди, Ангел…» – Он положил руки Леа на плечи. – И даже этой ночью, – вновь заговорил он, разве ты прежде всего не спросила меня о том, не сделал ли я там чего плохого? Вот такой я тебя знал, моя Нунун, такой полюбил. И даже если нам суждено расстаться, неужели из-за этого ты станешь похожа на других женщин?..
Она смутно угадывала, что он хитрит, прячется за этими дифирамбами, и села, закрыв лицо руками.
– Как ты жесток, как ты жесток… – запинаясь пробормотала она. – Зачем ты вернулся?.. Я была так спокойна, я так привыкла…
Она поняла, что говорит неправду, и остановилась.
– А я – нет! – отвечал Ангел. – Я вернулся потому, что… потому, что…
Он развёл руками, потом уронил их, потом снова поднял вверх:
– Потому что я больше не мог обходиться без тебя, и нечего тут искать другое объяснение.
На мгновение они замолчали.
Она смотрела, поникнув, на этого нетерпеливого молодого человека, белого, точно чайка, чьи лёгкие ноги и раскрытые руки, казалось, были готовы к полёту…
Тёмные глаза Ангела блуждали над нею.
– Да, ты можешь гордиться, – сказал он внезапно, – ты можешь гордиться тем, что целых три месяца по твоей милости я жил ужасной… ужасной жизнью…
– При чём здесь я?
– При том, очень даже при том! Открывающаяся дверь – Нунун, телефонный звонок – Нунун, письмо в почтовом ящике – возможно, от Нунун… И даже в вине, которое я пил, я искал тебя и никак не мог найти «Поммери», которое пил у тебя… А ночью… О Боже!..
Он быстро и бесшумно ходил взад и вперёд по ковру.
– Да, теперь я знаю, что это такое – страдать из-за женщины, теперь я имею право говорить об этом. И все другие, которые придут после тебя, представляются мне просто… пылинками! Ах, как же ты сильно отравила меня!..
Медленно выпрямившись, она теперь следила за передвижениями Ангела. Скулы у неё были сухие и блестящие, лихорадочно-красного цвета, и от этого голубой цвет глаз казался совершенно невыносимым. Он ходил, опустив голову, и продолжал говорить:
– Ты и представить себе не можешь, что такое было Нёйи без тебя первое время после моего возвращения! И вообще, всё без тебя… Мне казалось, я схожу с ума. Как-то вечером малышка плохо себя чувствовала, я уже не помню, что с ней было, что-то у неё болело… Мне было жаль её, но я поскорей ушёл из комнаты, потому что ничто на свете не могло бы мне помешать сказать ей тогда: «Подожди, не плачь, я позову Нунун, она тебя вылечит…» Кстати, ты ведь пришла бы, да, Нунун? А какой ужасной жизнью я жил потом, в гостинице «Моррис»! Я нанял Десмона, хорошо ему платил, и вот с ним-то я и говорил иногда по ночам. Я рассказывал ему, как будто он не знал тебя: «Старик, другого такого тела не существует… Ты вон гордишься своим сапфиром – спрячь его, старик, потому что у неё глаза такой голубизны, что они не сереют даже на свету!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17