Качество, в восторге
Хэрриет переходит от рыжеволосой официантки к блондинке и вторично проводит правой рукой по изогнутой ленточке между бутылкой и бокалом, которую официантка, словно цирковая фокусница, до сих пор умудряется удерживать в неподвижности. И вторично молекулы оживают: в струе жидкости, льющейся мимо внезапно неустойчивого бокала; в падающих руках девушки, только что крепко державших бокал и бутылку; во всем ее молодом гибком теле, когда Дэвид вдруг решает ее приобнять. Не думая защищаться, она закрывает один глаз и валится Хэрриету на грудь — это выглядит загадочно. Но когда он резко отстраняется, делая шаг в сторону, становятся наглядны границы нашей способности оживлять. Блондинка повисла, сильно наклонившись вперед, словно перед прыжком в бассейн. Подобно чайке, еще не встретившей руку мадам Дену, она вплавлена в кристалл летнего дня и лишена земного притяжения до тех пор, пока к ней не приблизится один из нас. Кстати, птица не упала. Дрожащая мадам Дену с беззвучным криком отпрянула, забрав с собой свое время. Поэтому одно крыло чайки выброшено в воздух, а голова с разинутым клювом висит над самой землей. То же самое случилось и с девушкой, заколдованной внутри стекла в ожидании поцелуя нового принца, и с бледным худощавым техником со сросшимися бровями и в ленно-новских очках, парящим над кабелем, пока рука одного из детей не опрокидывает его и он не падает, перевернувшись вокруг невидимой оси на уровне бедра, как фигурка настольного футбола.
Борис опять беззвучно двигает губами. Я ничего не слышу, поскольку отступил на шаг и опять смотрю на голубое небо, на восток, проследив взгляды японцев Хаями и Дайсукэ, которые ожесточенно вцепились друг в друга, то ли чтобы удержаться от падения в бездну, то ли намереваясь растерзать друг друга на части. Причина их ужаса, по всей видимости, находится где-то высоко над их головами. Некоторое (никакое) время спустя я гулял с Дайсукэ Куботой по розарию в женевском парке Ля-Гранж: чтобы удобно было разговаривать, мы шли в ногу и плечом к плечу. Он грустно говорил, что 12:47 для него не имеет смысла. Зато положение секундной стрелки — так сказать, официальное положение, определение которого стоило нам некоторого труда, — многозначительно для любого, кто владеет японским: 42, «си-ни», звучит очень зловеще, точно так же читаются иероглифы «смерть, умирание».
Сейчас, пять лет спустя, женевские розы цветут, как и в тот день. Но за три секунды, наконец случившиеся в нашем мире, предмет, напугавший Хаями и Дайсукэ, должен был ощутимо опуститься. На подлете, на расстоянии километра и на двухсотметровой высоте от посадочной полосы аэропорта Куантрен покоился огромный пассажирский лайнер компании «Свисс Эйр» — как птица, как опрокинутая вперед девушка, как водители автобу-
сов, как полицейские, как кленовые листья, в 12:46 закружившиеся в вихре тут же замершего ветра и подобно тонким острым осколкам вправленные в прозрачное Ничто над нашими головами.
Мадам Дену умерла очень тихо.
5
Тишина может быть роскошью и удовольствием, когда позволяет спать долго, за полдень. В бархатных шторах мерцают золотые павлины. Отель «Виктория-Юнгфрау» в стиле модерн — достойный выбор ночлега в Интерлакене. Пять дней пути от Цюриха, и я уже потерял интерес к частным апартаментам вместе с осторожностью. Восхитительно неожиданная встреча может стоить жизни. Наверное, сейчас девять утра. Или одиннадцать. Лень шевелить руками, смотреть на один из трех циферблатов моих часов. Дисплей радиобудильника скрыт за пологом кровати, а каминные часы под стеклянным колпаком мне издалека не разглядеть. Поддаюсь иллюзии, будто тишина вокруг — от бархатных штор, двойных окон, массивных стен. И на несколько вдохов-выдохов мысль о Пункте № 8 всплывает лишь воспоминанием о страшном сне. А чем еще может быть превращение летнего дня в лед, моментальное, без снега и изморози, когда замороженные люди сохраняют тепло, а те, кто поначалу казались счастливо уцелевшими избранниками, впадают в панику и умирают один за другим? Всего на две секунды пережила мадам Дену падение своей чайки. Пергаментный покой на узком лице шестидесятилетней дамы был совсем иного рода, чем неподвижность черт официанток или водителей. Ужас, что мы последуем за ней, возможно, уже в грядущую секунду. Отвратительное возбуждение. Невероятно, что в наших рядах случился лишь один инфаркт — или что еще вырвало мадам Дену из потока событийности или, скорее, небытийности. Шперберова гротескная попытка ее оживить (гигантская бородатая обезьяна пытается изнасиловать наполовину негнущийся манекен не первой молодости ) своей нелепостью могла поспорить только с его же экспериментом по транспортировке тела. Требуются по крайней мере два внимательных и согласованно действующих человека, чтобы более или менее достойно перенести в горизонтальном положении одно из ВАШИХ безвременных тел, живое или мертвое. Даже после пяти лет тренировок мне, несуразному штангисту, не удается оторвать от пола швабру. Неподъемные диски мирового глетчера, вне сферы моей власти, вне моего времени.
Тишина — непременное условие хорошего отеля, внушительные стопки тишины на серебряных подносах в руках шустрых мальчонок в тесных ливреях и с узкими попками (определение и пристрастие Берини), а зеркало в раме черных мраморных колонн, вдобавок украшенное по бокам лентами розоватого шелка, не отражает ничего предосудительного. Может, наконец-таки будет работать душ. Для проверки слегка поворачиваю голову на подушке и вижу будильник — 12:47; протягиваю руку, и цифры на табло гаснут, не успевают до него дотронуться мои пальцы. Придется идти в бассейн. Лифт, разумеется, будет непростительно сломан, как та кабинка, везущая на поверхность Йорга Рулова с последними девятью посетителями ДЕЛФИ. Пожалуй, сильнее смерти мадам Дену меня взволновало отчаяние Софи Лапьер, когда под ее пальцами потухло табло лифта — наше необдуманное и необратимое колдовство. Ее муж, застрявший в шахте вместе с Руловом и прочими гостями подземелья, был так же недостижим, как пассажиры самолета в небе над Куантреном.
Трижды полдевятого, как обычно при пробуждении. Часы на правой руке, коллекционный экземпляр за 260 000 швейцарских франков, часто мешают мне сильнее, чем пара часов на левой, хотя именно для правого запястья я выбирал самую легкую модель. Метод триангуляции времени был предложен ЦЕРНовским физиком Лагранжем, и многие взяли его на вооружение уже в первые дни. Хотя в периоды нервозности люди склонны впадать в крайность, как, например, переводчица советника Тийе, которая в один прекрасный солнечный день появилась с пятнадцатью часами всевозможных моделей: вмонтированными в колечки, цепочки, брошки. Или Шпербер, ставший похожим на нарядный бунчук в жилетке, нашпигованной карманными часами. За все эти годы безвременья ни один из моих женевских шедевров часового искусства не был пойман на измене. Только я должен носить их беспрерывно, каждый божий полдень, даже когда на мне, как в данный момент, не надето ничего другого, и я иду по фиалковому ковру спальни навстречу горничной, которая, не дрогнув ни единой ресничкой, дружелюбно придерживает тяжелую входную дверь моего номера. Марципановое личико, выглядывающее между оборками воротника и белым чепчиком, не выказывает изумления. Розоватость щек не имеет отношения к тому, что состояние моих чресл позволяет повесить на меня еще одни часы; нет, это — неприкрашенный румянец, врожденный солнечный ожог, отметивший ее в материнском чреве лет сорок тому назад. Аккуратную стопку белья в руках горничной увенчивает белоснежный халат. Так что я чувствую себя вполне комфортно, выходя в коридор. Там, как и давеча, стоит, отважно наклонившись вперед, словно готовясь к первому удару гольфа, клетчатый лорд, которого вторгшийся в реку времени ловильный крюк зацепил возле лондонского клуба года этак 1932-го и перетащил в «Виктория-Юнгфрау» нулевого года; лорд вперился взглядом в свой левый каблук, в липкую грязь из пространственно-временной чревоточины. Два господина столь же благородной, но уже современной выделки направляются к лестнице, за ними — типичный тренер по гольфу с бронзоватым отливом и в шортах и дама с летящей собачкой. На всех лицах, да и на шерстяной мордашке терьерчика, левитирующего где-то на уровне колен, нет ни тени испуга или тревоги, как нет их и у горничной, и у всех людей, встреченных мною за пять дорожных и десять цюрихских дней и во время всего путешествия в Цюрих из Мюнхена. С того самого происшествия на Мариенплац я пока не видел ни одного исключения; годы безвременья промелькнули для всех незаметно, как полет одной секунды. По крайней мере, для нетронутых, как, к примеру, эти постояльцы отеля, снова вечно входящие в лифт, или посетители бара, не расплескавшие ни капли своих аперитивов. На резиновых ковриках спортзала замерла пятерка одноногих: левое колено поднято, руки повисли под тяжестью розовато-лососевых металлических гантелек — дрессированные лошадки-гимнастки, галопом вырвавшиеся из смертельной зоны «си-ни». Начался двадцать второй день с тех пор, как тает моя вера в секунду сорок шесть.
И все-таки нужно верить. Прыжок в воду сквозь лед депрессивности. На чернильно-синие, под мрамор, колонны вдоль бассейна насажены тонкие трубки темного металла. Их венчают круглые лампы, огнями взлетно-посадочной полосы отражаются в метровых толщах стекла в бассейне. Пока я еще не выпрыгнул из халата навстречу светящимся дорожкам, меня мог бы предостеречь вид скрытой под резиновым анемоном дамы с воздетой дланью в плену стеклянного слитка с бахромой на противоположной стороне, или же бледный грузный ластоногий тюлень в зеленых плавках примерно в полуметре подо мной. И все же я прыгаю, однако не разбиваюсь и не скольжу по поверхности, словно упавший нудист-фигурист, но погружаюсь в почти привычную, слегка бурлящую, прохладноватую, податливую массу — почти так же встречала нас хлорированная вода бассейна прежде. Это почти хранит иллюзию. Надежду, что ледяная алогичность бытия обернется спасительным сном, от которого можно очнуться. Я плыву, а тюлень прочно застрял сзади в желе. В моей власти вырвать даму с анемоновой головой из ее стеклянного колпака и запечатать в хрустальном гробу, как Белоснежку.
Верить. Движениям, застылости.
6
Бетонная полоска Пункта № 8. Часы 42-й секунды, когда мы метались между павильонами — куры на серой разделочной колоде мясника-времени. Никакой крови. Смерть мадам Дену была чистой. Пока не осознали, что дальнейших экзекуций не предвидится. Пока не стало ясно, что самолет так и будет недвижно висеть в летнем небе над нашими головами. Бессмысленно гипнотизировать погасшее табло лифта и стучать кулаками по гулким металлическим дверям с безутешностью вдовы неопределенного срока. Мы могли и по сей день можем вертеть ключ зажигания в машине, дергать педаль мотоцикла, нажимать на кнопки радиоприемника. Вертеть, дергать, нажимать. Хоть что-то. Можем даже вести нормальную беседу — разумеется, если говорим с себе подобными и соблюдаем правила. Согласно меловым наброскам Мендекера, каждого из нас всегда окружает одиночная шарообразная сфера. Наслаиваясь друг на друга, они образуют куполообразную форму, похожую то на арахис, то на виноградную гроздь, в зависимости от количества людей, готовых обречь себя на тесноту автобуса или, лучше сказать, лифта. Уже на Пункте № 8 мы обнаружили, что в силах создать социосферу — раскинуть невидимую и небезопасную общественную палатку, где вновь возможно бросить предмет на несколько метров или перекрикиваться на довольно большом расстоянии.
Единодушно было решено оставить труп мадам Дену на заднем сиденье одного из автобусов. Секундная стрелка ее овальных золотых часов, замершая, едва от умершей отошли на два шага, была самым надежным доказательством консервации.
Софи Лапьер не захотела покинуть Пункт № 8. Принудив ее наконец отказаться от попыток расцарапать Мендекеру лицо, с ней оставили двух журналистов, ее знакомых еще по прежним временам — до тех пор,
пока не стронется с места лифт или не произойдет еще что-нибудь. Медленно подкрадывалась мысль, что, должно быть, не одна Софи потеряла спутника жизни. Происходящее на твоих глазах — катастрофа, а для соседнего квартала — всего лишь газетные новости. Твой муж, который пятнадцать минут назад пропустил тебя наверх, в мир живых, и теперь парит в шахте лифта, абсолютно реален. Но стоило нам пересечь границу, очерченную лимузинами и ЦЕРНовскими автобусами, и выйти на шоссе к Мейрину, как дальнюю и вымышленную перспективу полностью застил непосредственный, кристально-чистый и зримый пейзаж: корка пакового льда до самых небес на полях и деревьях, давящая специфической тяжестью летнего воздуха при +27° в тени, подростки на мопеде, парочка машин, к которым мы медленно и рассеянно приближались. В следующее мгновение птицам — лететь бы дальше, веткам — клониться под ветром; а зайцу на склоне — лучшей участи, чем оказаться в руках восторженного мальчугана и сразу же (после краткой судороги, как прежде у чайки и официантки) упасть в траву под всхлипывания разочаровавшегося ребенка. Стеклянная стена, что морочит нас иллюзией замороженного мира, должна бы, кажется, разбиться вдребезги уже при следующем шаге. Тем не менее многие бесстрашно выходят на шоссе, включая ЦЕРНистов, которых через километр пешей прогулки поджидает особый законсервированный артефакт: двое их достойных коллег по дороге к Пункту № 8, запечатанные в густом зеленовато-никотиновом растворе внутри пыльного «рено». С доверчивостью ребенка, который обеими руками пытается схватить острие ножа или огонь, мы толпимся перед радиатором машины, которая в следующую секунду, возможно, опять понесется со скоростью 50 или 70 км/ч. Но уже никто не думает о возможном ускорении, даже ученые, огорченные поначалу при виде коллег, которые, однако, вовсе не выглядят недовольными или озадаченными — просто оцепеневшими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Борис опять беззвучно двигает губами. Я ничего не слышу, поскольку отступил на шаг и опять смотрю на голубое небо, на восток, проследив взгляды японцев Хаями и Дайсукэ, которые ожесточенно вцепились друг в друга, то ли чтобы удержаться от падения в бездну, то ли намереваясь растерзать друг друга на части. Причина их ужаса, по всей видимости, находится где-то высоко над их головами. Некоторое (никакое) время спустя я гулял с Дайсукэ Куботой по розарию в женевском парке Ля-Гранж: чтобы удобно было разговаривать, мы шли в ногу и плечом к плечу. Он грустно говорил, что 12:47 для него не имеет смысла. Зато положение секундной стрелки — так сказать, официальное положение, определение которого стоило нам некоторого труда, — многозначительно для любого, кто владеет японским: 42, «си-ни», звучит очень зловеще, точно так же читаются иероглифы «смерть, умирание».
Сейчас, пять лет спустя, женевские розы цветут, как и в тот день. Но за три секунды, наконец случившиеся в нашем мире, предмет, напугавший Хаями и Дайсукэ, должен был ощутимо опуститься. На подлете, на расстоянии километра и на двухсотметровой высоте от посадочной полосы аэропорта Куантрен покоился огромный пассажирский лайнер компании «Свисс Эйр» — как птица, как опрокинутая вперед девушка, как водители автобу-
сов, как полицейские, как кленовые листья, в 12:46 закружившиеся в вихре тут же замершего ветра и подобно тонким острым осколкам вправленные в прозрачное Ничто над нашими головами.
Мадам Дену умерла очень тихо.
5
Тишина может быть роскошью и удовольствием, когда позволяет спать долго, за полдень. В бархатных шторах мерцают золотые павлины. Отель «Виктория-Юнгфрау» в стиле модерн — достойный выбор ночлега в Интерлакене. Пять дней пути от Цюриха, и я уже потерял интерес к частным апартаментам вместе с осторожностью. Восхитительно неожиданная встреча может стоить жизни. Наверное, сейчас девять утра. Или одиннадцать. Лень шевелить руками, смотреть на один из трех циферблатов моих часов. Дисплей радиобудильника скрыт за пологом кровати, а каминные часы под стеклянным колпаком мне издалека не разглядеть. Поддаюсь иллюзии, будто тишина вокруг — от бархатных штор, двойных окон, массивных стен. И на несколько вдохов-выдохов мысль о Пункте № 8 всплывает лишь воспоминанием о страшном сне. А чем еще может быть превращение летнего дня в лед, моментальное, без снега и изморози, когда замороженные люди сохраняют тепло, а те, кто поначалу казались счастливо уцелевшими избранниками, впадают в панику и умирают один за другим? Всего на две секунды пережила мадам Дену падение своей чайки. Пергаментный покой на узком лице шестидесятилетней дамы был совсем иного рода, чем неподвижность черт официанток или водителей. Ужас, что мы последуем за ней, возможно, уже в грядущую секунду. Отвратительное возбуждение. Невероятно, что в наших рядах случился лишь один инфаркт — или что еще вырвало мадам Дену из потока событийности или, скорее, небытийности. Шперберова гротескная попытка ее оживить (гигантская бородатая обезьяна пытается изнасиловать наполовину негнущийся манекен не первой молодости ) своей нелепостью могла поспорить только с его же экспериментом по транспортировке тела. Требуются по крайней мере два внимательных и согласованно действующих человека, чтобы более или менее достойно перенести в горизонтальном положении одно из ВАШИХ безвременных тел, живое или мертвое. Даже после пяти лет тренировок мне, несуразному штангисту, не удается оторвать от пола швабру. Неподъемные диски мирового глетчера, вне сферы моей власти, вне моего времени.
Тишина — непременное условие хорошего отеля, внушительные стопки тишины на серебряных подносах в руках шустрых мальчонок в тесных ливреях и с узкими попками (определение и пристрастие Берини), а зеркало в раме черных мраморных колонн, вдобавок украшенное по бокам лентами розоватого шелка, не отражает ничего предосудительного. Может, наконец-таки будет работать душ. Для проверки слегка поворачиваю голову на подушке и вижу будильник — 12:47; протягиваю руку, и цифры на табло гаснут, не успевают до него дотронуться мои пальцы. Придется идти в бассейн. Лифт, разумеется, будет непростительно сломан, как та кабинка, везущая на поверхность Йорга Рулова с последними девятью посетителями ДЕЛФИ. Пожалуй, сильнее смерти мадам Дену меня взволновало отчаяние Софи Лапьер, когда под ее пальцами потухло табло лифта — наше необдуманное и необратимое колдовство. Ее муж, застрявший в шахте вместе с Руловом и прочими гостями подземелья, был так же недостижим, как пассажиры самолета в небе над Куантреном.
Трижды полдевятого, как обычно при пробуждении. Часы на правой руке, коллекционный экземпляр за 260 000 швейцарских франков, часто мешают мне сильнее, чем пара часов на левой, хотя именно для правого запястья я выбирал самую легкую модель. Метод триангуляции времени был предложен ЦЕРНовским физиком Лагранжем, и многие взяли его на вооружение уже в первые дни. Хотя в периоды нервозности люди склонны впадать в крайность, как, например, переводчица советника Тийе, которая в один прекрасный солнечный день появилась с пятнадцатью часами всевозможных моделей: вмонтированными в колечки, цепочки, брошки. Или Шпербер, ставший похожим на нарядный бунчук в жилетке, нашпигованной карманными часами. За все эти годы безвременья ни один из моих женевских шедевров часового искусства не был пойман на измене. Только я должен носить их беспрерывно, каждый божий полдень, даже когда на мне, как в данный момент, не надето ничего другого, и я иду по фиалковому ковру спальни навстречу горничной, которая, не дрогнув ни единой ресничкой, дружелюбно придерживает тяжелую входную дверь моего номера. Марципановое личико, выглядывающее между оборками воротника и белым чепчиком, не выказывает изумления. Розоватость щек не имеет отношения к тому, что состояние моих чресл позволяет повесить на меня еще одни часы; нет, это — неприкрашенный румянец, врожденный солнечный ожог, отметивший ее в материнском чреве лет сорок тому назад. Аккуратную стопку белья в руках горничной увенчивает белоснежный халат. Так что я чувствую себя вполне комфортно, выходя в коридор. Там, как и давеча, стоит, отважно наклонившись вперед, словно готовясь к первому удару гольфа, клетчатый лорд, которого вторгшийся в реку времени ловильный крюк зацепил возле лондонского клуба года этак 1932-го и перетащил в «Виктория-Юнгфрау» нулевого года; лорд вперился взглядом в свой левый каблук, в липкую грязь из пространственно-временной чревоточины. Два господина столь же благородной, но уже современной выделки направляются к лестнице, за ними — типичный тренер по гольфу с бронзоватым отливом и в шортах и дама с летящей собачкой. На всех лицах, да и на шерстяной мордашке терьерчика, левитирующего где-то на уровне колен, нет ни тени испуга или тревоги, как нет их и у горничной, и у всех людей, встреченных мною за пять дорожных и десять цюрихских дней и во время всего путешествия в Цюрих из Мюнхена. С того самого происшествия на Мариенплац я пока не видел ни одного исключения; годы безвременья промелькнули для всех незаметно, как полет одной секунды. По крайней мере, для нетронутых, как, к примеру, эти постояльцы отеля, снова вечно входящие в лифт, или посетители бара, не расплескавшие ни капли своих аперитивов. На резиновых ковриках спортзала замерла пятерка одноногих: левое колено поднято, руки повисли под тяжестью розовато-лососевых металлических гантелек — дрессированные лошадки-гимнастки, галопом вырвавшиеся из смертельной зоны «си-ни». Начался двадцать второй день с тех пор, как тает моя вера в секунду сорок шесть.
И все-таки нужно верить. Прыжок в воду сквозь лед депрессивности. На чернильно-синие, под мрамор, колонны вдоль бассейна насажены тонкие трубки темного металла. Их венчают круглые лампы, огнями взлетно-посадочной полосы отражаются в метровых толщах стекла в бассейне. Пока я еще не выпрыгнул из халата навстречу светящимся дорожкам, меня мог бы предостеречь вид скрытой под резиновым анемоном дамы с воздетой дланью в плену стеклянного слитка с бахромой на противоположной стороне, или же бледный грузный ластоногий тюлень в зеленых плавках примерно в полуметре подо мной. И все же я прыгаю, однако не разбиваюсь и не скольжу по поверхности, словно упавший нудист-фигурист, но погружаюсь в почти привычную, слегка бурлящую, прохладноватую, податливую массу — почти так же встречала нас хлорированная вода бассейна прежде. Это почти хранит иллюзию. Надежду, что ледяная алогичность бытия обернется спасительным сном, от которого можно очнуться. Я плыву, а тюлень прочно застрял сзади в желе. В моей власти вырвать даму с анемоновой головой из ее стеклянного колпака и запечатать в хрустальном гробу, как Белоснежку.
Верить. Движениям, застылости.
6
Бетонная полоска Пункта № 8. Часы 42-й секунды, когда мы метались между павильонами — куры на серой разделочной колоде мясника-времени. Никакой крови. Смерть мадам Дену была чистой. Пока не осознали, что дальнейших экзекуций не предвидится. Пока не стало ясно, что самолет так и будет недвижно висеть в летнем небе над нашими головами. Бессмысленно гипнотизировать погасшее табло лифта и стучать кулаками по гулким металлическим дверям с безутешностью вдовы неопределенного срока. Мы могли и по сей день можем вертеть ключ зажигания в машине, дергать педаль мотоцикла, нажимать на кнопки радиоприемника. Вертеть, дергать, нажимать. Хоть что-то. Можем даже вести нормальную беседу — разумеется, если говорим с себе подобными и соблюдаем правила. Согласно меловым наброскам Мендекера, каждого из нас всегда окружает одиночная шарообразная сфера. Наслаиваясь друг на друга, они образуют куполообразную форму, похожую то на арахис, то на виноградную гроздь, в зависимости от количества людей, готовых обречь себя на тесноту автобуса или, лучше сказать, лифта. Уже на Пункте № 8 мы обнаружили, что в силах создать социосферу — раскинуть невидимую и небезопасную общественную палатку, где вновь возможно бросить предмет на несколько метров или перекрикиваться на довольно большом расстоянии.
Единодушно было решено оставить труп мадам Дену на заднем сиденье одного из автобусов. Секундная стрелка ее овальных золотых часов, замершая, едва от умершей отошли на два шага, была самым надежным доказательством консервации.
Софи Лапьер не захотела покинуть Пункт № 8. Принудив ее наконец отказаться от попыток расцарапать Мендекеру лицо, с ней оставили двух журналистов, ее знакомых еще по прежним временам — до тех пор,
пока не стронется с места лифт или не произойдет еще что-нибудь. Медленно подкрадывалась мысль, что, должно быть, не одна Софи потеряла спутника жизни. Происходящее на твоих глазах — катастрофа, а для соседнего квартала — всего лишь газетные новости. Твой муж, который пятнадцать минут назад пропустил тебя наверх, в мир живых, и теперь парит в шахте лифта, абсолютно реален. Но стоило нам пересечь границу, очерченную лимузинами и ЦЕРНовскими автобусами, и выйти на шоссе к Мейрину, как дальнюю и вымышленную перспективу полностью застил непосредственный, кристально-чистый и зримый пейзаж: корка пакового льда до самых небес на полях и деревьях, давящая специфической тяжестью летнего воздуха при +27° в тени, подростки на мопеде, парочка машин, к которым мы медленно и рассеянно приближались. В следующее мгновение птицам — лететь бы дальше, веткам — клониться под ветром; а зайцу на склоне — лучшей участи, чем оказаться в руках восторженного мальчугана и сразу же (после краткой судороги, как прежде у чайки и официантки) упасть в траву под всхлипывания разочаровавшегося ребенка. Стеклянная стена, что морочит нас иллюзией замороженного мира, должна бы, кажется, разбиться вдребезги уже при следующем шаге. Тем не менее многие бесстрашно выходят на шоссе, включая ЦЕРНистов, которых через километр пешей прогулки поджидает особый законсервированный артефакт: двое их достойных коллег по дороге к Пункту № 8, запечатанные в густом зеленовато-никотиновом растворе внутри пыльного «рено». С доверчивостью ребенка, который обеими руками пытается схватить острие ножа или огонь, мы толпимся перед радиатором машины, которая в следующую секунду, возможно, опять понесется со скоростью 50 или 70 км/ч. Но уже никто не думает о возможном ускорении, даже ученые, огорченные поначалу при виде коллег, которые, однако, вовсе не выглядят недовольными или озадаченными — просто оцепеневшими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43