https://wodolei.ru/catalog/unitazy/uglovye/
Ущипни себя за тыльную сторону кисти, и тут же, по крайней мере в первый миг, центр твоего Я окажется там, будто он и сам — подвижный шар, литой космолет, быстрее скорости мысли снующий под мембраной кожи, ограждающей половину твоей бесконечности. По большому счету, Хаями расширил идею машинерии нашего тела, добавив к ней новую, неосязаемую оболочку или шаровой слой. Словно явились новые боги, которые не утруждали себя объяснением свершенного над нами чуда, походя этим на богов старых. Тиканье наручных часов. Бесшумны самые главные, карманные, мой эталон («Патек Филипп», звездный 89-й калибр, 33 усложнения, оценочная стоимость 6 млн. швейцарских франков , позаимствованные у некоего коллекционера, чья молодая африканская жена или медсестра казалась гораздо драгоценнее) и ритмический заяц Пьера Дюамеля, который, навострив ушки, сидит перед охлаждающимся в ведерке шампанским, будто силясь проникнуть взглядом сквозь задернутые шторы гостиничного номера туда, где на фоне Северной стены Айгера под ярчайшим солнцем разложены на лежаках бассейна оглушенные подсыхающие американки, жестковатые немецкие жены банкиров и мягкие швейцарские эскорт-проститутки. При выборе квартиры я вел себя совсем не ПАНично. Анна и Борис после нашего прощания могли без труда проследить, как я направился к манящим пяти звездам замкоподобного отеля. «Кар МК9» лежит далеко, на том же бидермейе-ровском столике с шампанским, и защитником моим будет разве что часовой заяц. Но, пожалуй, акробатический подъем в мой номер через балкон третьего этажа осложнит попытку застигнуть меня спящим, равно как и небольшой блеф, ведь я лежу на кушетке, выгнутой, словно спина гиппопотама, а на двуспальной кровати для отпугивания гостей расположились две женщины (врачи!) в процессе депиляции (утром я туда вернусь).
Мюнхенские секунды не теряют своей шокирующей нормальности, даже если предположить, что где-то здесь, в Гриндельвальде, стоит немыслимая аппаратура (вроде железного коня в сапогах — арт-объект в фойе моего отеля), с помощью которой Хаями произвел мировой сдвиг. Но удручает, что у этого неприятного типа достало сил повернуть изящный рифленый часовой завод на правой внешней стороне вселенского циферблата или, по крайней мере, одним ударом перекрыть энергетический трубопровод всей флотилии АТОМов. Достаточно одного взмаха руки, представляется мне в прерывистом легком опиумном мареве засыпания, взмаха тонкой японской руки, и 1800-метровая Северная стена Айгера опрокинется на нас с той же равнодушно величавой мощью, с какой пять виртуальных недель тому назад вся Мариенплац закружилась гигантской каруселью. Я пришел в Мюнхен, чтобы изъять себя в буквальном смысле этого слова, чтобы устранить все улики своего существования из жизни Карин, когда вдруг раздалась музыка, гитарный аккорд, голоса, когда прогремели по брусчатке шаги, и я как сквозь прорези кинопанорамы увидел краткий голубиный полет, а потом толпу, невероятное (хаотичное, неторопливое) повседневное движение пешеходов, наполнившее собою все вокруг, даже когда само оно уже захлебнулось. Прямо перед моим носом, у пьедестала Колонны Девы Марии, девочка в джинсовой куртке и черной бейсболке. Одетый в мягкие пастельные тона толстый плохо выбритый человек. Его жена с чингисхановским взглядом охотницы за уцененными товарами. Черные железные драконы и змеи у подножия колонны, шипя, извивались под остриями копий и лезвиями мечей вооруженных путти. Князья и рыцари с фасада Ратуши осели, когда их песчаник начал превращаться обратно в биоактивную глину творения.
Как только драконовы хвосты защелкали по красноватому мрамору, мне пришлось встать, нащупать ночник, раздвинуть занавески и несколько минут всматриваться в ослепительно-солнечную реальность, пока я не убедился, что в ней по-прежнему нет ни ветерка. Сап-фирно-синий угол бассейна. Серый лик скалы. Матроны нежатся в шезлонгах, выстроившись подо мной по линии падения, по бокам — вечный лед напитков. Перед возвращением в занавешенную ночь бросаю взгляд на док-торесс, демонстрирующих друг дружке голени с приклеенными розовыми полосками. За три секунды они вполне могли бы успеть проложить просеку среди зарослей, гладкую ленточку надежды, сродни первой скошенной полоске на заброшенном английском газоне. Пока мы не нашли в Гриндельвальде никаких научных аппаратов. Кругом все еще читают газеты от 14 августа нулевого года, недостаточно того, что в телевизорах на детском канале, подпрыгнувшая от боли кошка со вздыбленной шерстью, острыми когтями и оскаленными человеческими зубами сменила мышку, ударившую молотком по кончику кошачьего хвоста: 12:47:45. Почему только три секунды? А зачем больше? Может, Хаями предполагал, что краткий рывок сильнее встревожит нас и заставит поспешнее собраться в Женеве, чем пятиминутный глобальный танец бочаров или немыслимый день свободы, в течение которого мы могли бы созвониться друг с другом, договориться, куда-то добраться на машине или на самолете, что-то подготовить и чему-то помешать. И не опасался ли он, что Гриндельвальд навестят несколько вооруженных зомби (чтобы поймать его или отобрать его оборудование), ибо его местопребывание не составляло тайны после того, как на второй конференции он на глазах многих свидетелей живо и настойчиво старался заманить туда бывших альпинистов, Стюарта Миллера и Дайсукэ Куботу, для совместного покорения Айгера. Он поведал Дайсукэ, что огненная лошадь Кэйко, скорее всего, находится где-то между Юнгфрауйох и Гроссер Шайдегг. Я так и вижу, как в поисках жены Хаями достает из нагрудного кармана рубашки план актуального района прочесывания и определяет путь педантичнейших визитаций, ведущий через каждый отель, каждый дом, каждое кафе, каждый хлев и каждый магазин сувениров. В конце ждут секунды эпифании. Огненная Лошадь открытия мчится сквозь нас, словно мы — лишь дым. Щёлк-щёлк-щёлк — маленький приборчик, который висит на шее Хаями, подобно фотоаппаратам у его соотечественников Канондзуки и Никонсаки , включается ровно в момент встречи с Кэйко. «Потусторонние», как он их называл, зеленые молодчики из Лейбницевой галактики, преподнесли подарок ученому на пятилетний юбилей зомби-жизни — регулятор мирового времени и по доброте душевной оживили для него жену на три секунды, так что встреча супругов в футуристическом ресторане с видом на Шильтхорн стала короткометражным фильмом то ли демиурга, то ли дьявола. Для Хаями распахнули двери в мозг жены. Трехсекундный спектакль, разыгранный перед Кэйко, неминуемо отпечатался в ее голове, на надежном биотехническом жестком диске мутирующей кратковременной памяти, которая уже несколько недель показывает одного только ее божественного мужа в угодливой или уродливой позе. (На светлом мраморе фона — рамка окна, крик, руки, мужчина.)
Все может быть иначе. И его дорога до Кэйко еще далека, как далека была моя дорога летним летом нулевого года, когда, дрожа под солнцем, я пустился в путь по единственному и ложному следу, мною найденному. Шестьсот километров на север, все еще не до конца веря в пересекаемые мной ледяные пустыни, ледяные леса, ледяные долины, оледеневшие города. Дважды, с разницей в два зомби-года, путешествовал я по маршруту Мюнхен — Берлин в поисках Карин. Когда сегодня, пройдя не одну тысячу километров, я вспоминаю тот первый марш-бросок в нулевом году, я не понимаю, как мне это удалось. Я шел, бежал, брел, ковылял вперед, не думая ни о технике ходьбы, ни о долгих остановках, ни о визитациях. Только на Александерплац, где я был единственным подвижным элементом на уродливой мишени из бетона, под надзором охотничьей вышки телебашни, по-прежнему рядящейся в лоскуты реального социализма, около измазанной граффити колонны «Часов Мира» с проволочным шариком на макушке, каким-то образом, видимо, связанным с Солнечной системой, и некогда вращавшимся, розоватым, как язык, диском, зажатым между двух лепешек камамбера, словно между массивных челюстей, и заевшим сейчас на золотом квадрате «12», у меня случился припадок бешенства, я орал на подростков, присевших на корточки перед ледяной коркой в чаше фонтана, падал, путаясь в собственных ногах, избил пацифистски настроенного прохожего, расколотил витрину, ворвался среди ясного дня в аптеку, где наглотался валиума, который прибрал меня к рукам неподалеку от Бранденбургских ворот, и последнее, что я видел, рухнув на неожиданно каучуковую скамейку под негнущимися липами, была вывеска «Аэрофлот». Проснувшись и взбодрившись чашечкой эспрессо с подноса официанта в кафе «Эйнштейн», я направился на запад и через три часа повстречал Кристину, подругу Карин, на кухне ее ресторана в районе Вильмерсдорф. Спустя несколько дней я добрался до Балтийского моря в районе Штраль-зунда, не приобретя никаких новых ориентиров, но обогатившись багажом беспокойного знания, что Карин, вразрез с ее собственными словами, не поехала вместе с Кристиной. Стеклянное море и некогда близкий тебе человек предстают в момент встречи мертвецами. Возможно, раньше не хватало сил поверить, как велика катастрофа.
6
Второй день поначалу не принес ничего необычного. Анна с Борисом явно выспались и теперь внимательно смотрели по сторонам. Чтобы сэкономить время (раз пять лет уже утекли сквозь пальцы), мы опять разделились, договорившись о регулярных встречах после прочесывания каждого гриндельвальдского сектора. Эти двое, разумеется, остались вместе. Утром я видел, как они что-то писали бок о бок за стойкой молочного бара с видом на сумбурно зафиксированную странную разношерстную публику перед лавкой с нижним бельем, вплотную примыкающей к магазину снаряжения для горного спорта. Они пользовались классическими блокнотами «Молескин», перетянутыми плоской резинкой. Кто не пишет, тот не вынесет наш мир. Да и раньше, по дороге из Интерлакена, один из нас то и дело притормаживал, чтобы облегчиться. Прислонившись к дереву, присев на камень, положив блокнот на седло велосипеда или на капот радиатора, мы справляли свою нехитрую нужду — нередко лишь пара предложений, какая-то мысль, воспоминание. Естественная потребность отражения. Я впал в графорею после диких водочных ноче-дней на морском курорте в пятом месяце нулевого года, и мне крупно повезло, ведь иначе я не одолел бы путь обратно в Женеву сквозь торосы Германии под знаменем наивной, пустопорожней веры, словно так надо. Могу сравнить себя с бродячим псом, что кладет петли и спирали и по временам задирает писчую лапу у фонарного столба самоубеждения. Борис с Анной принадлежат к той же отмеченной недержанием расе и далеко не единственные зомби, отягощающие рюкзаки дневниками. Лишь немногие словолюбивые (и внезапно безмозглые) аристократы эпохи Людовика XVI, коротавшие путь на гильотину сочинением изречений и раздумий, могут поспорить с нами одержимостью. Перечислим же бегло и прочие утешения: разумеется, книги и безмятежное чтение дни напролет, а также грамматическое настоящее время, которым пользуемся на письме с тем же сладострастным зудом, с каким стягиваешь с себя кондом посреди процесса, забываясь, без будущего и без воспоминаний. Итак, на Гриндельвальд опустилась вторая ложно-ночь, и я поспешил к моим целительницам, к легкому наждачному звуку отлипающей от голени полоски воска. Вот так вот. Нерешительно примеряешь на себя третью фазу. Особо претенциозные композиции требуют навыка, как, например, создание прекрасного полумрака под сводом госпожи терапевта Вайденштамм, в то время как госпожа доктор Хинрихс, которая призвана окружить меня заботой от пупа и ниже, тепло укутать и пассивно массировать своими обильными, переливающимися через край белого махрового полотенца телесами, но которая внезапно переходит к дентальной стимуляции, точнее, к нёбно-лабиальной, хотя я не думал взять ее рот в оборот и вообще так и не выяснил из документов область ее специализации. Пожалуй, пришло время рассказать об искусстве визитаций, еще одном утешении.
Оно представляет особый интерес в связи с грин-дельвальдскими исследованиями. Хочется знать, с кем имеешь дело. Тогда и прощания будут значит для тебя нечто большее, чем постепенное охлаждение телесного ландшафта и наплыв глазури на вновь сжимающиеся складки и плойчатости карамельного цвета. Чтобы вести долгие задушевные беседы, надо вначале навести справки, обследовав все вещи вокруг человека, в самом удачном случае дом с садом, машину или, на худой конец, портфель на коленях, сумочку у бедра, само бедро, портмоне, документы, карточку донора органов, сложенные любовные письма, палимпсест кожи с ретушью и тайными отверстиями. Ни один из японцев, начиная с пожилой женщины, супругов и двух юношей при входе в город, не выдал знакомства с Хаями, хотя Анна была убеждена, что с ними что-то неладно. В нашей немой вселенной имени Шерлока Холмса требуется порой время, чтобы заговорили все улики, особенно лежащие на поверхности. Обутая в резиновые сапоги бронзовая лошадь в натуральную величину в фойе моего отеля, возможно, тоже знак, хотя она не горит и не плюется огнем. Отводя взгляд от ее крупа, видишь вновь Северную стену Айгера — на сей раз на фотографии. Слева от нее — фотогалерея покорителей. Большинство из них, наверное, взбирались по одному из основных маршрутов, разноцветные линии которых на сфотографированном граните (!) напоминают пунктиры журнальных выкроек. Ты влезаешь наверх, но там уже кто-то сидит. А вдруг есть еще кто-то, такой же единственный, как ты, — наша вечная тревожная и желанная мысль. В окаменелых городах, где мы назло засыпаем посреди улицы, в универмагах и школах. В бескрайнем ярко освещенном поле, где любой путник виден уже за километр, но все равно не спится из боязни невидимых воздушных дверей.
И вдруг находка. Борис предложил обыскать туристический аттракцион внутри ледяной лавины, обвалившейся с верхнего глетчера. Мы зашли туда только ради сумрака, ради удовольствия проникнуть в голубовато мерцающую глыбу льда, прокатиться, как на катке, и насладиться холодом стен, грубовато обтесанных на входе и ровно отполированных в глубине, как вдруг наше внимание привлекли, а вскоре крайне встревожили необычные позы болванчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Мюнхенские секунды не теряют своей шокирующей нормальности, даже если предположить, что где-то здесь, в Гриндельвальде, стоит немыслимая аппаратура (вроде железного коня в сапогах — арт-объект в фойе моего отеля), с помощью которой Хаями произвел мировой сдвиг. Но удручает, что у этого неприятного типа достало сил повернуть изящный рифленый часовой завод на правой внешней стороне вселенского циферблата или, по крайней мере, одним ударом перекрыть энергетический трубопровод всей флотилии АТОМов. Достаточно одного взмаха руки, представляется мне в прерывистом легком опиумном мареве засыпания, взмаха тонкой японской руки, и 1800-метровая Северная стена Айгера опрокинется на нас с той же равнодушно величавой мощью, с какой пять виртуальных недель тому назад вся Мариенплац закружилась гигантской каруселью. Я пришел в Мюнхен, чтобы изъять себя в буквальном смысле этого слова, чтобы устранить все улики своего существования из жизни Карин, когда вдруг раздалась музыка, гитарный аккорд, голоса, когда прогремели по брусчатке шаги, и я как сквозь прорези кинопанорамы увидел краткий голубиный полет, а потом толпу, невероятное (хаотичное, неторопливое) повседневное движение пешеходов, наполнившее собою все вокруг, даже когда само оно уже захлебнулось. Прямо перед моим носом, у пьедестала Колонны Девы Марии, девочка в джинсовой куртке и черной бейсболке. Одетый в мягкие пастельные тона толстый плохо выбритый человек. Его жена с чингисхановским взглядом охотницы за уцененными товарами. Черные железные драконы и змеи у подножия колонны, шипя, извивались под остриями копий и лезвиями мечей вооруженных путти. Князья и рыцари с фасада Ратуши осели, когда их песчаник начал превращаться обратно в биоактивную глину творения.
Как только драконовы хвосты защелкали по красноватому мрамору, мне пришлось встать, нащупать ночник, раздвинуть занавески и несколько минут всматриваться в ослепительно-солнечную реальность, пока я не убедился, что в ней по-прежнему нет ни ветерка. Сап-фирно-синий угол бассейна. Серый лик скалы. Матроны нежатся в шезлонгах, выстроившись подо мной по линии падения, по бокам — вечный лед напитков. Перед возвращением в занавешенную ночь бросаю взгляд на док-торесс, демонстрирующих друг дружке голени с приклеенными розовыми полосками. За три секунды они вполне могли бы успеть проложить просеку среди зарослей, гладкую ленточку надежды, сродни первой скошенной полоске на заброшенном английском газоне. Пока мы не нашли в Гриндельвальде никаких научных аппаратов. Кругом все еще читают газеты от 14 августа нулевого года, недостаточно того, что в телевизорах на детском канале, подпрыгнувшая от боли кошка со вздыбленной шерстью, острыми когтями и оскаленными человеческими зубами сменила мышку, ударившую молотком по кончику кошачьего хвоста: 12:47:45. Почему только три секунды? А зачем больше? Может, Хаями предполагал, что краткий рывок сильнее встревожит нас и заставит поспешнее собраться в Женеве, чем пятиминутный глобальный танец бочаров или немыслимый день свободы, в течение которого мы могли бы созвониться друг с другом, договориться, куда-то добраться на машине или на самолете, что-то подготовить и чему-то помешать. И не опасался ли он, что Гриндельвальд навестят несколько вооруженных зомби (чтобы поймать его или отобрать его оборудование), ибо его местопребывание не составляло тайны после того, как на второй конференции он на глазах многих свидетелей живо и настойчиво старался заманить туда бывших альпинистов, Стюарта Миллера и Дайсукэ Куботу, для совместного покорения Айгера. Он поведал Дайсукэ, что огненная лошадь Кэйко, скорее всего, находится где-то между Юнгфрауйох и Гроссер Шайдегг. Я так и вижу, как в поисках жены Хаями достает из нагрудного кармана рубашки план актуального района прочесывания и определяет путь педантичнейших визитаций, ведущий через каждый отель, каждый дом, каждое кафе, каждый хлев и каждый магазин сувениров. В конце ждут секунды эпифании. Огненная Лошадь открытия мчится сквозь нас, словно мы — лишь дым. Щёлк-щёлк-щёлк — маленький приборчик, который висит на шее Хаями, подобно фотоаппаратам у его соотечественников Канондзуки и Никонсаки , включается ровно в момент встречи с Кэйко. «Потусторонние», как он их называл, зеленые молодчики из Лейбницевой галактики, преподнесли подарок ученому на пятилетний юбилей зомби-жизни — регулятор мирового времени и по доброте душевной оживили для него жену на три секунды, так что встреча супругов в футуристическом ресторане с видом на Шильтхорн стала короткометражным фильмом то ли демиурга, то ли дьявола. Для Хаями распахнули двери в мозг жены. Трехсекундный спектакль, разыгранный перед Кэйко, неминуемо отпечатался в ее голове, на надежном биотехническом жестком диске мутирующей кратковременной памяти, которая уже несколько недель показывает одного только ее божественного мужа в угодливой или уродливой позе. (На светлом мраморе фона — рамка окна, крик, руки, мужчина.)
Все может быть иначе. И его дорога до Кэйко еще далека, как далека была моя дорога летним летом нулевого года, когда, дрожа под солнцем, я пустился в путь по единственному и ложному следу, мною найденному. Шестьсот километров на север, все еще не до конца веря в пересекаемые мной ледяные пустыни, ледяные леса, ледяные долины, оледеневшие города. Дважды, с разницей в два зомби-года, путешествовал я по маршруту Мюнхен — Берлин в поисках Карин. Когда сегодня, пройдя не одну тысячу километров, я вспоминаю тот первый марш-бросок в нулевом году, я не понимаю, как мне это удалось. Я шел, бежал, брел, ковылял вперед, не думая ни о технике ходьбы, ни о долгих остановках, ни о визитациях. Только на Александерплац, где я был единственным подвижным элементом на уродливой мишени из бетона, под надзором охотничьей вышки телебашни, по-прежнему рядящейся в лоскуты реального социализма, около измазанной граффити колонны «Часов Мира» с проволочным шариком на макушке, каким-то образом, видимо, связанным с Солнечной системой, и некогда вращавшимся, розоватым, как язык, диском, зажатым между двух лепешек камамбера, словно между массивных челюстей, и заевшим сейчас на золотом квадрате «12», у меня случился припадок бешенства, я орал на подростков, присевших на корточки перед ледяной коркой в чаше фонтана, падал, путаясь в собственных ногах, избил пацифистски настроенного прохожего, расколотил витрину, ворвался среди ясного дня в аптеку, где наглотался валиума, который прибрал меня к рукам неподалеку от Бранденбургских ворот, и последнее, что я видел, рухнув на неожиданно каучуковую скамейку под негнущимися липами, была вывеска «Аэрофлот». Проснувшись и взбодрившись чашечкой эспрессо с подноса официанта в кафе «Эйнштейн», я направился на запад и через три часа повстречал Кристину, подругу Карин, на кухне ее ресторана в районе Вильмерсдорф. Спустя несколько дней я добрался до Балтийского моря в районе Штраль-зунда, не приобретя никаких новых ориентиров, но обогатившись багажом беспокойного знания, что Карин, вразрез с ее собственными словами, не поехала вместе с Кристиной. Стеклянное море и некогда близкий тебе человек предстают в момент встречи мертвецами. Возможно, раньше не хватало сил поверить, как велика катастрофа.
6
Второй день поначалу не принес ничего необычного. Анна с Борисом явно выспались и теперь внимательно смотрели по сторонам. Чтобы сэкономить время (раз пять лет уже утекли сквозь пальцы), мы опять разделились, договорившись о регулярных встречах после прочесывания каждого гриндельвальдского сектора. Эти двое, разумеется, остались вместе. Утром я видел, как они что-то писали бок о бок за стойкой молочного бара с видом на сумбурно зафиксированную странную разношерстную публику перед лавкой с нижним бельем, вплотную примыкающей к магазину снаряжения для горного спорта. Они пользовались классическими блокнотами «Молескин», перетянутыми плоской резинкой. Кто не пишет, тот не вынесет наш мир. Да и раньше, по дороге из Интерлакена, один из нас то и дело притормаживал, чтобы облегчиться. Прислонившись к дереву, присев на камень, положив блокнот на седло велосипеда или на капот радиатора, мы справляли свою нехитрую нужду — нередко лишь пара предложений, какая-то мысль, воспоминание. Естественная потребность отражения. Я впал в графорею после диких водочных ноче-дней на морском курорте в пятом месяце нулевого года, и мне крупно повезло, ведь иначе я не одолел бы путь обратно в Женеву сквозь торосы Германии под знаменем наивной, пустопорожней веры, словно так надо. Могу сравнить себя с бродячим псом, что кладет петли и спирали и по временам задирает писчую лапу у фонарного столба самоубеждения. Борис с Анной принадлежат к той же отмеченной недержанием расе и далеко не единственные зомби, отягощающие рюкзаки дневниками. Лишь немногие словолюбивые (и внезапно безмозглые) аристократы эпохи Людовика XVI, коротавшие путь на гильотину сочинением изречений и раздумий, могут поспорить с нами одержимостью. Перечислим же бегло и прочие утешения: разумеется, книги и безмятежное чтение дни напролет, а также грамматическое настоящее время, которым пользуемся на письме с тем же сладострастным зудом, с каким стягиваешь с себя кондом посреди процесса, забываясь, без будущего и без воспоминаний. Итак, на Гриндельвальд опустилась вторая ложно-ночь, и я поспешил к моим целительницам, к легкому наждачному звуку отлипающей от голени полоски воска. Вот так вот. Нерешительно примеряешь на себя третью фазу. Особо претенциозные композиции требуют навыка, как, например, создание прекрасного полумрака под сводом госпожи терапевта Вайденштамм, в то время как госпожа доктор Хинрихс, которая призвана окружить меня заботой от пупа и ниже, тепло укутать и пассивно массировать своими обильными, переливающимися через край белого махрового полотенца телесами, но которая внезапно переходит к дентальной стимуляции, точнее, к нёбно-лабиальной, хотя я не думал взять ее рот в оборот и вообще так и не выяснил из документов область ее специализации. Пожалуй, пришло время рассказать об искусстве визитаций, еще одном утешении.
Оно представляет особый интерес в связи с грин-дельвальдскими исследованиями. Хочется знать, с кем имеешь дело. Тогда и прощания будут значит для тебя нечто большее, чем постепенное охлаждение телесного ландшафта и наплыв глазури на вновь сжимающиеся складки и плойчатости карамельного цвета. Чтобы вести долгие задушевные беседы, надо вначале навести справки, обследовав все вещи вокруг человека, в самом удачном случае дом с садом, машину или, на худой конец, портфель на коленях, сумочку у бедра, само бедро, портмоне, документы, карточку донора органов, сложенные любовные письма, палимпсест кожи с ретушью и тайными отверстиями. Ни один из японцев, начиная с пожилой женщины, супругов и двух юношей при входе в город, не выдал знакомства с Хаями, хотя Анна была убеждена, что с ними что-то неладно. В нашей немой вселенной имени Шерлока Холмса требуется порой время, чтобы заговорили все улики, особенно лежащие на поверхности. Обутая в резиновые сапоги бронзовая лошадь в натуральную величину в фойе моего отеля, возможно, тоже знак, хотя она не горит и не плюется огнем. Отводя взгляд от ее крупа, видишь вновь Северную стену Айгера — на сей раз на фотографии. Слева от нее — фотогалерея покорителей. Большинство из них, наверное, взбирались по одному из основных маршрутов, разноцветные линии которых на сфотографированном граните (!) напоминают пунктиры журнальных выкроек. Ты влезаешь наверх, но там уже кто-то сидит. А вдруг есть еще кто-то, такой же единственный, как ты, — наша вечная тревожная и желанная мысль. В окаменелых городах, где мы назло засыпаем посреди улицы, в универмагах и школах. В бескрайнем ярко освещенном поле, где любой путник виден уже за километр, но все равно не спится из боязни невидимых воздушных дверей.
И вдруг находка. Борис предложил обыскать туристический аттракцион внутри ледяной лавины, обвалившейся с верхнего глетчера. Мы зашли туда только ради сумрака, ради удовольствия проникнуть в голубовато мерцающую глыбу льда, прокатиться, как на катке, и насладиться холодом стен, грубовато обтесанных на входе и ровно отполированных в глубине, как вдруг наше внимание привлекли, а вскоре крайне встревожили необычные позы болванчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43