Я умираю без воды.
Никомед наклоняется к слуге и протягивает руку, чтобы помочь ему встать.
– Именно поэтому нужно двигаться. Ты что, хочешь умереть именно сейчас, в этой дикой пустыне? А в Иерусалиме нас ждут сионские розы, ливанские кедры и прохладные воды Иордана.
Рамондо некоторое время еще лежит в нерешительности, потом, ухватившись за протянутую руку хозяина, с трудом поднимается.
Вскоре оба вновь пускаются в путь. Никомед шагает еще сравнительно твердо, Рамондо же едва плетется, его сильно шатает.
Под побелевшим от зноя небом, под палящим солнцем наши исхудавшие, покрытые пылью путники с трудом выбираются на привычную дорожку, опоясывающую замок. Время от времени Рамондо бьет дрожь.
– У меня лихорадка, господин. Смотрите, как трясет.
Никомед тоже дрожит и стучит зубами, лицо его покрыто испариной.
– И меня трясет. Но это не лихорадка, Рамондо, это нетерпение, желание поскорее достичь намеченной цели.
Рамондо проводит по лбу тыльной стороной ладони.
– Нет, нет, господин, это лихорадка. Жар, жажда, голод. Болезнь это. Так, пререкаясь, они доходят до высокого дерева, на которое слуга уже влезал много раз.
Никомед с решительным видом останавливается.
– Пора бы показаться стенам Иерусалима… Охваченный ужасом, Рамондо мерит глазами ствол дерева.
– Мне лезть, да?
– Конечно, И теперь ты будешь сидеть там до тех пор, пока не разглядишь стен Святого Города.
Рамондо обхватывает руками ствол и хочет вскарабкаться наверх, но он так ослабел, что не в состоянии оторваться от земли. Никомед пытается его подсадить, но, несмотря на отчаянные усилия хозяина и самого Рамондо, тому не удается добраться даже до первого удобного сука.
Между тем почувствовавший свободу мул спокойно направляется в сторону замка. Заметив это, Рамондо вопит:
– Мул!
Оторвавшись от дерева, он с трудом ковыляет за мулом, а тот бежит себе рысцой прямо к воротам замка.
Рамондо спотыкается, падает, встает и снова пускается вдогонку за мулом, который исчезает наконец из виду. Окончательно выбившийся из сил слуга возвращается к Никомеду, который продолжает идти вперед.
– Мул убежал в замок! Я не смог его вернуть, – сообщает Рамондо. Барон не отвечает и обессиленно опирается о плечо слуги, а тот, с трудом переводя дыхание, продолжает:
– Из нас троих он оказался самым умным… Я тоже сунулся было в ворота… Но потом оглянулся… Хоть вы и говорите, что никогда не надо оглядываться назад… Увидел вас и вот пришел обратно.
Никомед все молчит, и Рамондо становится не по себе.
– Вы даже не хотите сказать мне «спасибо»? Такая ваша плата за мою верность?
Рамондо вглядывается в лицо Никомеда, надеясь заметить на нем хоть какой-нибудь признак удовлетворения. Но хозяин, погруженный в свои думы, едва слышно бормочет что-то, похожее на молитву:
– Иерусалим, Иерусалим… Сколько пролито пота, сколько труда, какой голод, жажду и страдания пришлось нам претерпеть, о Иерусалим, сколько мук, отчаяния и надежд…
Рамондо вдруг останавливается и застывает как вкопанный. Вместе с ним останавливается и Никомед, все еще опирающийся на его плечо. Впереди на тропинке, на самом виду стоит на камне кувшин, до краев наполненный водой.
Слуга подходит к нему, чтобы напиться, хозяин же смотрит на кувшин подозрительно.
– Чудо! Чудо!
Но стоит Рамондо наклониться, как Никомед, схватив его за руку, пинком опрокидывает кувшин. Вода растекается по земле.
Рамондо в отчаянии закрывает лицо руками и сквозь слезы кричит:
– Что же вы наделали, господин! Дали пинка Провидению Господню…
– На пути крестоносцев неверные отравляют колодцы и оставляют кувшины с водой, чтобы привлечь внимание жаждущих! Благодари меня, Рамондо, что я спас тебе жизнь… Теперь мы квиты, твоя верность вознаграждена.
Рамондо падает на орошенную землю и шарит руками среди сухих стеблей, надеясь спасти хоть каплю воды.
– Я умру от жажды! Но вы тоже умрете!
– Ты предпочитаешь умереть отравленным?
– Мы оба умрем от жажды…
– Нас ждет Иерусалим. Он уже близко.
Убитый горем, Рамондо с трудом поднимается.
– Без воды и без еды нас ждет смерть, вот она-то как раз уже совсем близко.
Повелительным жестом Никомед заставляет слугу идти дальше. Поддерживая друг друга, они продолжают свой путь.
– Знаешь, что говорил один греческий философ? Пока мы есть, смерти нет, так что нечего ее бояться. А когда мы умрем, не будет нас, и опять-таки нечего бояться.
Бласко и епископ с большим аппетитом обедают. Они не желают прийти на помощь Никомеду и его слуге
Бласко и епископ сидят в большом зале замка. Они сосредоточенно и с большим аппетитом, облизывая пальцы, уплетают жареного барашка. И все же время от времени оба глубоко вздыхают и обмениваются горестными взглядами. Первым нарушает молчание епископ:
– Я очень опасаюсь, что в ближайшее время мы не сможем добиться передачи епархии имущества усопшей Аделаиды ди Калатравы.
Бласко наливает вина в бокал епископа и в свой тоже.
– Придется подождать результатов Крестового похода.
Епископ, отхлебнув вина, замечает:
– Но в случае, если барон сдастся и вернется на родину, так и не дойдя до Иерусалима, церковь не сможет противостоять требованиям кредиторов.
После этих слов оба молча продолжают трапезу.
Входит служанка с большим блюдом салата. Следом за ней в зал ползком пробирается ребенок, которому пошел уже седьмой месяц. Служанка, подхватив сына на руки, быстро выносит его из зала, потом возвращается и закрывает за собой дверь, чтобы он не смог приползти снова, ставит блюдо с салатом на стол.
Священник Бласко и епископ, не проронив ни слова, опять переглядываются и вздыхают. Этот немой диалог, состоящий из одних вздохов, продолжается до тех пор, пока девушка не уходит.
Только после этого Бласко отрывается от своей тарелки с салатом.
– А вдруг, – говорит он, – смерть, не дай Бог, настигнет барона Никомеда ди Калатраву, прежде чем он выполнит свой святой долг?
Епископ быстро взглядывает на Бласко и возводит очи горе.
– При столь печальном и роковом исходе – а такое, увы, случается часто – миссию барона можно будет считать выполненной вполне – как духовно, так и физически…
Бласко снова подливает вина и уточняет:
– Юридически тоже…
Оба приподнимают бокалы в своего рода немом тосте. В этот момент девушка вносит корзинку с фруктами. Она явно встревожена и обращается к священнику:
– Прошу вас, монсеньор, поглядите в окно… Барон Никомед упал и не может подняться. Рамондо тоже совсем выбился из сил. Если мы сейчас же не поможем им, оба умрут.
Бласко отчужденно смотрит на нее:
– Что ты там такое говоришь?
– Я говорю, что он умирает: вот, посмотрите… Выгляните, монсеньор, из окна и сами убедитесь. Он лежит на земле и не может подняться – сил у него больше не осталось…
Вместо ответа священник с умильными гримасами начинает сюсюкать (оказывается, следом за девушкой в зал приполз и малыш):
– Ку-ку… ку-ку-ку… ку-ка-ре-ку…
Девушка сразу же оборачивается и берет ребенка на руки. Но не уходит, а все еще чего-то ждет.
Бласко же обращается к епископу:
– Какой чудесный бутуз, не правда ли?
Епископ с улыбкой кивает, а девушка, не дождавшись ответа, уходит и закрывает за собой дверь.
– Да исполнится воля Господня… – произносит со вздохом Бласко.
– И на земле, и на небесах! Аминь!
Никомед и Рамондо добираются до Иерусалима, а маленький ребенок возвращает их домой
Совершенно ослабевший Никомед, шатаясь, приближается к дереву-календарю и из последних сил делает на нем очередную зарубку.
За хозяином, пыхтя, бредет Рамондо. Он в таком же плачевном состоянии, как и барон.
– Мы все еще не дошли, господин?
– По подсчетам, которые я сделал раньше, нам остается еще восемь дней. Рамондо, смирившись с неизбежностью, качает головой:
– Нам столько не протянуть.
Подойдя к куче соломы, он валится на нее.
Никомед сердито кричит:
– Поднимись сейчас же!
– Нет…
Никомед подходит к нему и, обнажив меч, начинает покалывать им своего оруженосца.
– Ты сказал «нет»?
– Можете проткнуть меня насквозь, господин, как вы проткнули того дровосека. Сейчас это будет даже не убийство, а милосердный поступок, он избавит меня от лишних мучений.
Смущенный Никомед вкладывает меч в ножны.
– Мы пройдем еще милю, две, неважно сколько… Из последних сил будем стремиться к Иерусалиму. Пусть я погибну, но свое обязательство выполню.
Рамондо поднимает к хозяину изможденное лицо.
– Я не бунтую, господин. Взбунтовались мои ноги: не хотят идти… Отказали мне.
Никомед, собрав остатки сил, хватает Рамондо за руку и все же ухитряется поднять его с земли.
– Я дал обет, Рамондо, и ничто не может заставить меня нарушить свое слово! – говорит он и после непродолжительной паузы добавляет: – Разве что мы доберемся до Иерусалима раньше назначенного срока… В конце концов можем же мы прийти туда на несколько дней раньше… – Пошатываясь, он выходит из-под навеса. – Я пошел, Рамондо, и знаю, что ты последуешь за мной. Я уверен в этом и не буду даже оглядываться. Никогда не надо оглядываться назад…
Никомед через силу делает несколько шагов и выбирается на протоптанную дорожку.
Рамондо, дождавшись, когда хозяин удалится на некоторое расстояние, берет из костра дымящуюся головешку и бросает ее прямо в кучу соломы – пусть горит этот навес!
Затем, ковыляя, спешит вслед за Никомедом, бредущим по унылой, голой местности. Теперь они снова вместе, едва волоча ноги и пошатываясь, двигаются к своей цели. Взгляд их устремлен в пустоту, зрачки расширены, как у лунатиков.
– …Сколько крестоносцев погибло вместе со своими семьями из-за того, что они не удержались от искушения и напились воды, зная, что колодцы отравлены.
Рамондо делает глотательное движение и проводит языком по пересохшим губам.
– Я бы сейчас и яду напился.
Впереди они видят большое дерево, среди ветвей которого что-то ослепительно блестит под солнцем. Это рыцарские доспехи, которые Рамондо когда-то повесил на сук. Зрелище кажется фантастическим, и Никомед воспринимает его как знамение судьбы.
– Мой панцирь! Мои доспехи!… – восклицает он и в патетической позе замирает перед деревом.
– Сама судьба мне их послала. Само небо. Помоги-ка мне облачиться, Рамондо. Теперь именно в них… – он нежно проводит рукой по металлу, – именно в них я должен принять свой последний бой.
Рамондо подходит к дереву и, с трудом стащив доспехи, помогает барону надеть их.
– Я никогда еще не видел вас в панцире. А он вам к лицу. Такой воинственный вид… Неверные помрут от страха. Мне и то страшно. Ну вот, готово.
– Да, я и впрямь готов вступить в свою последнюю схватку. Встречу смерть как настоящий воин.
Слабо улыбнувшись, он пытается повернуть голову в тяжелом шлеме и посмотреть на Рамондо.
– Во всяком случае, в этой битве никто не падет от моей руки: паду я сам.
Он опускает забрало и… падает у дерева. Но Рамондо взрывается:
– Нет уж, мой господин, я тоже хочу умереть за ваше дело! Только вам же все равно, правда? Жизнь слуги не в счет! Что такое атомы какого-то слуги?
Никомед поднимает забрало, чтобы посмотреть Рамондо в лицо.
– Я освобождаю тебя от обета. Можешь идти, Рамондо.
Рамондо от ярости даже ногой топает.
– Нет уж, господин, вы не можете освободить меня от обета. Я как христианин тоже обязан выполнить свой долг перед Богом и отцами церкви.
– Тогда продолжай Крестовый поход без меня.
– Ни за что!
Потянув Никомеда за руку, он заставляет его подняться.
– Я поклялся вам в верности и не могу вас бросить. И вы не можете отказаться от всего сейчас, когда уже виднеются ворота Иерусалима.
Никомед сначала упирается, но в конце концов, подчинившись Рамондо, едва слышно спрашивает:
– Говоришь, мы уже у ворот Иерусалима?
Рамондо подносит ладонь к уху, словно к чему-то прислушиваясь.
– Ну да. Слышите, как собаки лают? Это иерусалимские собаки.
Вокруг тишина, но Никомед тоже делает вид, будто прислушивается. И между тем с натугой, шаг за шагом продвигается вперед.
– Собаки начинают лаять все сразу, когда городу грозит гибель и разрушение. Выходит, Иерусалим вот-вот будет взят крестоносцами.
Ободренный такими признаками согласия, слуга продолжает гнуть свое:
– Вы слышите их, господин?
Но на этот раз Никомед не обнаруживает согласия.
– Нет, – резко отвечает он, – не слышу. Ничего не слышу.
Рамондо приставляет ладонь козырьком ко лбу, будто вглядывается вдаль, и ликующим голосом кричит:
– Я вижу стены Святого Города!… Вижу четыреста башен на его стенах!…
Никомед скептически замечает:
– Откуда ты знаешь, что их четыреста, если считать умеешь только до десяти?
– Их там столько, господин! Целое множество! Больше, чем в Дамаске… Я вижу их, вижу, господин… Вы уж поверьте мне… посмотрите, сами увидите.
Вместо ответа Никомед закрывает глаза и опускает забрало. Впавший в отчаяние Рамондо снимает с него шлем, швыряет его так, что он откатывается далеко в сторону, и со все нарастающим восторгом продолжает описывать сцены взятия Иерусалима:
– Я вижу стенобитные машины крестоносцев, дым пожаров…
Никомед демонстративно зажмуривает глаза. Но Рамондо, весь во власти собственной фантазии, продолжает с горячностью неофита:
– Я вижу тучи пыли у стен города, это обозы крестоносцев, они подвозят подкрепление сражающимся воинам! Господин, вы только поглядите – перед вами же стены Иерусалима. Они в огне!…
Рамондо тащит за собой хозяина, а тот, не открывая глаз, смеется:
– Стены же каменные! Они не могут гореть!
Рамондо пожимает плечами и продолжает свои сбивчивые описания, волоча за собой барона, который то и дело спотыкается о камни:
– Огонь пожаров смешивается с пылью… видно, как из арбалетов вылетают стрелы, а из катапульт – камни…
Никомед кривит рот в усмешке:
– На таком расстоянии не увидишь ни стрел, ни камней! Тем более что дым и тучи пыли заволокли все кругом…
Рамондо, на мгновение смешавшись, тут же приходит в себя и продолжает:
– По небу летят раскаленные ядра – их-то видать издалека… Вот, вот, смотрите:
1 2 3 4 5 6 7 8