Слуга, чтобы не отстать, вынужден последовать его примеру.
– Я пошел с вами в Крестовый поход против неверных, я думал, мы и вправду идем в Иерусалим. Нельзя насмехаться над религией…
– Пусть это тебя не беспокоит. Наш маршрут одобрен доном Бласко, а он, в свою очередь, получил разрешение от епископа.
Поднявшееся солнце заливает все вокруг своим горячим светом.
– Что еще за маршрут, господин?
– Маршрут, который по длине равен пути в Иерусалим. – Никомед останавливается и смотрит на взошедшее солнце. – Подумай о солнце: кто знает, какой путь проделывает оно за ночь, пока мы его не видим, а на рассвете всегда оказывается там, где ему и надлежит быть. Так и мы. Доберемся туда, куда нам и предстоит добраться. Не знаю, понятно ли я изложил свою мысль.
Рамондо озадаченно таращится на него. Он вроде бы начинает о чем-то догадываться и в то же время не хочет верить собственным ушам.
– Да… То есть нет. – И добавляет, решительно мотнув головой: – Нет, нет и нет, господин! Не понимаю. – Потом, хитро посмотрев на Никомеда, говорит: – Вообще-то я понимаю, что мы идем не в Иерусалим.
– Ты веришь Бласко? Ты веришь епископу?
– Да.
– А своему господину не веришь.
Рамондо молчит.
– Тогда попробую пояснить все более доступным для тебя языком. Тебе известно, что такое долги?
– К сожалению, да.
– Ну так вот, к сожалению, в данном случае слову соответствует действительность. А это значит, что если я не заплачу долги, у меня отнимут замок.
– Ой, нет!
Никомед улыбается.
– Возможно, тебе известно, что крестоносцам церковь прощает долги, а вернее – берет на себя задачу успокоить кредиторов.
– Выходит, все это просто обман! Чтобы не платить долги! Крестовый поход, защита христианской веры. Гроб Господень…
– Все заранее обговорено и рассчитано: длина пути, маршрут, количество кругов, все. Вон смотри, там виднеется навес. Видишь?
– Ну как же! Три года назад я построил его собственными руками.
– Когда мы поравняемся с этим навесом, это будет означать, что мы прошли две мили. Чтобы добраться до Иерусалима вместе с остальными крестоносцами, выступившими из Северной Европы, нам придется покрывать больше двадцати миль в день.
– И сколько же это получится кругов вокруг замка?
– Вокруг замка? Не понимаю тебя, Рамондо. Может, ты хотел спросить, за сколько дней мы доберемся до Иерусалима, если сможем проходить двадцать миль в день?
Рамондо тщетно пытается вникнуть в суть этого подлога, но, не выдержав повелительного взгляда хозяина, отвечает:
– Да.
– Если все будет хорошо, нам потребуется один год. Но путь долог, и на нем нас подстерегает множество опасностей.
Рамондо чешет в затылке и что-то прикидывает в уме. Он не на шутку встревожен. Потом, откашлявшись, пытается сформулировать свои сомнения:
– Господин, если нам нужно пройти весь этот путь ровно за столько дней, так, может, стоит действительно сходить в Иерусалим? Не в словесный… Ну, вы меня понимаете, а в настоящий город, куда сейчас идут все эти знатные воины и лучшие люди церкви…
– Нет, не стоит, Рамондо. за это я могу поручиться. В древние времена жажду насилия обуздывал страх перед богами, а сегодня все, что бы ни делалось во имя Бога и по воле знатных, как ты их называешь, воинов и лучших людей церкви, – сплошная тщета и обман, произвол и насилие. В общем, я избрал путь бездействия, неучастия, неприсоединения. Таков мой способ борьбы с невежеством и жестокостью нашего безумного мира. Я увиливаю, прячусь, исчезаю, говорю «нет». Теперь ты понял?
– Я понял, что вы-то можете сказать «нет», а как быть слуге? Слуга на то и слуга, чтобы слушаться, кланяться и всегда говорить «да».
Никомед укоризненно смотрит на Рамондо.
– А ты бунтуй! Кто тебе мешает?
Рамондо разражается хохотом.
– Еще чего, господин… Я ж не дурак… И знаю, если я взбунтуюсь. вы можете меня наказать, а потом я еще и в ад попаду. Нет, лучше уж подчинюсь. Пойду с вами в этот ваш словесный Иерусалим. Да что там пойду! Я готов даже бегом бежать, тогда мы окажемся там раньше. В Иерусалим!
Рамондо действительно припускает бегом в сторону навеса, а за ним своим неизменным походным шагом следует хозяин. Теперь уже мула ведет не слуга, а он сам.
Подойдя к дереву, служащему опорой для навеса, Никомед вытаскивает из ножен меч и прицельным ударом делает поперечную зарубку на стволе.
– Это наш календарь, наша память. Мы будем возвращаться сюда тысячи раз. Весной увидим, как на дереве распустятся почки, летом во время коротких привалов будем отдыхать в его тени, осенью станем наблюдать, как падают с него листья, а зимой, вот в этом месте, сможем разводить костерок, чтобы согреться.
– Это каменный дуб, господин.
– Ну и что?
– Каменный дуб не сбрасывает листьев осенью, он всегда зеленый.
Никомед бросает косой взгляд на слугу.
– Посмотрим, – говорит он и, не задерживаясь, идет дальше. За ним на небольшом расстоянии следуют Рамондо и мул. Слышно, как барон бормочет:
– Главное – никого не трогать, не кричать, не нападать.
Священник и Аделаида надеются, что Всевышний образумит Никоmeда
Явно приободренные священник и сестра барона отходят от балюстрады замковой башни, но все же продолжают поглядывать вниз.
– Он начал второй круг, – говорит Аделаида, – теперь мы убедились, что его помыслы чисты, как это и подобает человеку столь благородного происхождения. А в остальном нам остается лишь уповать на милость Всевышнего… – И добавляет, обернувшись к Бласко: – Да спасет он наш дом.
– И еретическую душу барона. Я надеюсь, что его еще можно наставить на путь истинный. Путь долог, и за это время всякое может случиться.
– Помолимся же за него и за его святое дело.
– Да, помолимся за него.
– И за нас.
Оба возводят очи горе и в два голоса затягивают псалом:
– О Deus et lux,
Laus tua semper
pectora et ora
compleat, ut te
semper amemus
sanctus ubique.
lesus Christus
crucifixus
iam regnat per omnia.
Аллилуйя!
Набежавший неожиданно ветер поднимает клубы пыли над каменистой землей, поросшей колючим кустарником.
Никомед и Рамондо, щуря глаза, осторожно ступают по острым камням.
Барон, споткнувшись, едва не падает: хорошо еще, что слуга успевает подхватить его. Однако вместо слов благодарности он изрекает сентенцию:
– Один древний философ сказал, что самая серьезная болезнь души – тело.
– Это вы насчет пыли, господин?
– Конечно. Пыль не трогает душу. Она мешает только телу.
– Вы часто говорите мне о всяких философах. Сейчас мы с вами одни, никто нас не слышит. Могу я вас спросить, господин, кто они такие, эти самые философы?
Никомед улыбается.
– Все мыслящие люди – философы. Даже ты, когда думаешь.
Рамондо заливается смехом:
– Да я ж только ваш слуга…
Никомед останавливается и внимательно смотрит на Рамондо.
– Ты можешь облечь в слова какую-нибудь собственную мысль?
– Не понимаю, о чем вы, господин.
– Вот ты подумай сейчас о чем-нибудь, а потом расскажи своими словами.
– А о чем я должен подумать? – испуганно спрашивает Рамондо.
– О чем угодно. И вырази эту мысль в словах.
– Не получается, господин.
– Постарайся. Приказываю тебе! – Рамондо с озабоченным видом закрывает глаза, скребет в затылке, пинает камни. И, окончательно отчаявшись, заявляет:
– Если в голове ничего нет, какая уж тут мысль, господин…
– Потрясающая максима! Ты философ, Рамондо! Молодец! Из ничего ничего и не получишь, это – великая истина.
Рамондо, вне себя от радости, собравшись с духом, обращается к Никомеду:
– Можно спросить вас, господин, еще об одной вещи…
– Слушаю тебя, Рамондо.
– Вопрос в общем-то глупый, но, может, вы сумеете дать на него ответ.
Никомед жестом подбадривает его:
– Давай спрашивай.
– Я хотел бы знать, бывает на свете что-нибудь меньше, чем ничего.
У Никомеда от удивления даже челюсть отвисла. Вопрос явно поставил его в тупик, ответа на него он не знает.
– Чтобы ответить тебе, мне потребуется время. Нужно подумать.
Он уходит вперед, слуга поспешает за ним. Но, сделав несколько шагов, барон резко останавливается, лицо его светлеет.
– Меньше, чем ничего, говоришь?
– Да.
Нет, все-таки Никомед так и не нашел ответа, потому что он со вздохом качает головой и с задумчивым видом идет дальше.
Внезапно небо затягивают тучи. Никомед и Рамондо не обращают на это внимания, но тут ветер доносит до них заунывные звуки дудки.
Они оглядываются, но, никого не увидев, молча продолжают свой путь.
Через минуту дудка слышится снова. Никомед и Рамондо, обернувшись, видят шагах в двадцати нищего, который, прыгая по острым камням, машет рукой, чтобы они остановились.
У Рамондо на лице появляется гримаса отвращения.
– Пошли, господин. Это бродяга, нищий.
Никомед на ходу поправляет его:
– Это человек.
– Нет, господин, нищий.
– А нищий, по-твоему, не человек?
Рамондо не отвечает, подтверждая молчанием свое решительное нежелание причислять нищих к роду человеческому. Звук дудки у них за спиной становится все громче – монотонный, настойчивый, жалобный. Никомед глядит на слугу и укоряет его, кривя рот в иронической усмешке:
– Неужели я, неверующий, должен напоминать истому христианину, то все люди равны перед Богом?
Слуга еще раз оглядывается и сердито смотрит на догоняющего их бродягу.
– Ваш нищий сейчас не перед Богом, господин, а за нашей спиной. И мне это не нравится.
Рамондо подбирает с земли камень и швыряет его в незнакомца. Но промахивается.
Нищий в ответ жалобно кричит:
– Смилуйтесь, ради Бога! – Но не отстает, приближается еще больше, быстро и мелко крестясь. – Ради Бога! О благородный рыцарь, усмири своего жестокого слугу и прими меня в свою свиту. Я тоже пойду с вами в Иерусалим…
Еще один брошенный Рамондо камень попадает нищему в руку, и тот сразу начинает причитать:
– Ой, ой, сжальтесь! Пожалейте меня, Христом Богом молю!
– Пошел отсюда! – орет Рамондо.
Небо совсем почернело. Воздух сотрясают могучие раскаты грома. Никомед и Рамондо ускоряют шаг, чтобы побыстрее добраться до навеса. Бродяга неотступно следует за ними и продолжает хныкать:
– Ну возьмите меня с собой в Иерусалим! Я буду прислуживать вам, молиться вместе с вами и к еде вашей даже не прикоснусь…
Рамондо вдруг окончательно выходит из себя, выпускает из рук поводья и начинает осыпать бродягу пинками и тумаками.
Нищий почти не сопротивляется, он стойко переносит побои и продолжает упрашивать наших путников, не отставая от них ни на шаг:
– Благородные крестоносцы! Сделайте божеское дело, возьмите меня с собой в Иерусалим!
И опять Рамондо налетает на него с кулаками и валит на землю.
А в пыль уже падают первые крупные капли дождя. Рамондо бегом догоняет хозяина, который спешит укрыться от ливня, и, стараясь оправдаться, говорит:
– Не доверяю я этим бродягам, и все.
Никомед и Рамондо вместе с мулом прячутся под навес. Из-за сплошной пелены дождя, отделяющей их от бродяги, доносятся его отчаянные стенания:
– Пожалейте! Христом Богом молю! Я болен… А теперь еще и умру по вашей вине. Смилуйтесь же!
После чего, решительным прыжком преодолев плотную завесу воды, тоже оказывается в укрытии.
Но Рамондо по-прежнему непреклонен: он вышвыривает нищего наружу и смеется, глядя, как тот барахтается на земле.
Бродяга хнычет под дождем и, встав на колени, ползет к Никомеду.
– Господин, я буду верно охранять вас и ваши владения, защищать от каждого, кто осмелится поднять на вас руку! Я буду всегда учтив с вами, с вашей женой, с вашей дочерью…
Никомед с улыбкой поворачивается к Рамондо:
– Впервые нашелся человек, сам пожелавший стать моим вассалом. Несчастный, однако, ошибается, ибо нет у меня ни жены, ни дочери.
Но неумолимый Рамондо снова дает нищему пинка.
– Он хочет подольститься к вам, господин.
– А я и впрямь польщен, – говорит Никомед и дружеским жестом приглашает бродягу:
– Иди сюда.
Один прыжок – и бродяга оказывается рядом с ним под навесом. Он вымок с головы до ног, и вода ручейками стекает с его волос, ушей. носа.
– Благодарю вас, господин! Мой благородный, добрый и знатный господин!
Нищий бросает на землю свою суму, отжимает промокшую насквозь одежду, а глаза его при этом хитро поблескивают.
– Так вы, значит, крестоносцы…
У Рамондо уже готов ответ:
– Каждый догадается по нашей одежде!
Взгляд бродяги становится еще хитрее.
– Вижу, вижу… – говорит он, дружелюбно подмигивая Рамондо и давая понять, что совершенно не держит на него зла за побои.
Никомед между тем вытаскивает из притороченных на спине мула сумок куль с сухарями и вяленым мясом и обращается к нищему:
– По нашей одежде видно, что мы крестоносцы, но ты почему-то этому не веришь, хотя и намереваешься идти с нами в Иерусалим. Пожалуй, у Рамондо есть основания не доверять тебе.
Рамондо уже готов снова накинуться на непрошеного гостя:
– Господин, позвольте мне вышвырнуть этого типа под дождь, в грязь. Ему не место рядом с таким благородным рыцарем, как вы. – И, ухмыльнувшись, добавляет: – Видите, хозяин, я, когда захочу, тоже умею подольститься…
Никомед взмахом руки велит слуге оставить нищего в покое, потом дает обоим по небольшой сухой лепешке. И себе берет такую же. Затем отрезает каждому по тоненькому ломтику мяса. Но Рамондо это не нравится.
– Вы слишком к нему добры, господин, – говорит он возмущенно. – Этот тип ничего еще не заслужил.
Никомед садится на ворох соломы, и все трое принимаются за еду. Чуть погодя Никомед спрашивает как бы между прочим:
– Вам доводилось когда-нибудь слышать о иерусалимских собаках?
Рамондо отрицательно мотает головой, а бродяга с плутовским видом спрашивает:
– Может, иерусалимские собаки – это неверные?
Никомед начинает говорить, не обращаясь ни к бродяге, ни к Рамондо:
– Рассказывают, что в лунные ночи иерусалимские собаки лают и воют, как бешеные волки. Толкуют этот факт по-разному: мусульмане по-своему, христиане-пилигримы по-своему… И доводы одних никогда не совпадают с доводами других, хотя все верят, что это – знак, свидетельствующий о присутствии именно их Бога. Хотелось бы знать, что думает о собаках Иерусалима тот, кто в Бога не верит.
1 2 3 4 5 6 7 8