То, что я — Грант и Вайрд, а в Земле Моргана кроется тайный центр культа Внешних, отчасти объясняет мою неизменную восприимчивость к астральным и морским влияниям.
Помню первую встречу с дядей Фином, упругий покров дерна на южных пастбищах, сладкий запах просоленного папоротника, грохот моря в пещерах Монк-Нэша. Окруженный скалами, песком и морским бризом, я поглощал напиток пронизанных солнцем вечеров, навеки застывших в прозрачной синеве минувшего, и эта безупречная алхимия наградила меня тонким восприятием впечатлений, приходящих Извне.
Заметное впечатление такого рода произвел на меня другой мой родственник — дядя Генри. Это был единственный, если не считать Кроули, человек, чье присутствие порой откликалось во мне беспокойством. Определение не совсем точное, ибо парадоксальным образом эффект в то же время был на редкость умиротворяющий. Вернее всего было бы говорить о чувстве «инородности». Между тем, дядя Генри, во всех отношениях не похожий на Кроули, был скромен, непритязателен, безучастен, — тихий интеллигентный валлиец, интересовавшийся исключительно сестрой моей матери, Сьюзен, на которой женился, и классической музыкой. Но — и это очень важное «но» — его присутствие пробуждало во мне смутное понимание того, что позже я определил как «вторжения» Извне.
Каникулы я, в основном, проводил в «Брандише» — построенном в Гламоргане особняке, который моя тетя окрестила так, чтобы увековечить древнюю связь Вайрдов с Суффолком. В саду, в тени яблонь, среди цветов и папоротников, я читал книги, впоследствии определившие мои литературные вкусы. Там я впервые познакомился с Артуром Мейченом, Элджерноном Блэквудом и Г. Ф. Лавкрафтом.
Должен уточнить, что мой дядя не знал, чтением каких книг я так страстно увлекаюсь. Я входил из залитого солнцем сада в гостиную, где он сидел в кресле, отрешенно улыбаясь или изучая газету. Его присутствие в такие моменты, казалось, сообщало нечто неуловимое моему чтению, так что с тех пор «Брандиш» населен для меня демонами сияющего дня и мрачнейшей тени.
Много лет спустя я увидел любопытный сон, порожденный этим слоем воспоминаний. Сон был таким ярким, что, если бы не память о смерти дяди, я не решился бы утверждать, что все не приключилось наяву, не было подлинным опытом. Поскольку мне кажется, что сон этот содержит ключ к тайнам, окружающим Маргарет Вайрд, я опишу то, что удалось запомнить.
С книгой в руке я вступил в залитую солнцем гостиную. Дядя и тетя сидели в креслах. На кушетке у окна я заметил смутные очертания спящей и узнал свою кузину Кэтлин Вайрд. На столике справа от двери, в которую я вошел, высилась стопка сочиненных мною книг. Мне вовсе не показалось это странным, хотя в то время ни одна из них не была издана и даже написана! Дядя попросил меня положить на столик книгу, которую я держал в руках. Взглянув на переплет, я обнаружил, что там тоже стоит мое имя. Я положил книгу и, только сейчас сообразив, что все три человека, находящиеся в комнате, умерли несколько лет назад, спросил дядю Генри, как он тут очутился. Дядя с улыбкой ответил:
— Мы прошли через внешние врата.
Когда я записывал сон, этот ответ ошеломил меня, ведь «Внешние врата» было заглавием книги, которую я в ту пору мучительно пытался написать!
Там, в сновидении, мне не терпелось узнать, кто же находится в саду. Шторы были плотно задернуты, и, хотя створчатая дверь была приоткрыта, доносились лишь приглушенные звуки. Важнее всего для меня было увидеть собравшихся в саду, ибо меня осенило: каким-то чудом я оказался на встрече родственников, давно исчезнувших из моей яви.
Я старался не упустить ни одной детали, и от этого еще глубже погрузился в сон. Дядя предложил мне сесть в кресло. Тетя уловила мое нетерпение и попыталась меня успокоить, назвав имена находившихся в саду. Там были мой отец, мать и другие родственники. Боль пронзила меня: мне не терпелось увидеть их снова. Я совершенно позабыл о Маргарет Вайрд, но дядя напомнил о моих поисках:
— Ты ведь понимаешь, что там ее быть не может? — Он махнул в сторону сада. — Она в другом временном потоке.
Он не назвал ее по имени, но показал на книги:
— Справа от тебя 1986 год. Слева… — Он указал на сад. — 1936.
Я растерянно огляделся. Дверь, в которую я вошел, зрительно делила комнату точно на две половины. Окно за столом справа от меня скрывали плотные шторы. Если удастся посмотреть в него, смогу ли я заглянуть за пределы настоящего? Мне показалось, что сон начинает ускользать, но голос дяди, казалось, восстановил его течение. Я снова взглянул на дверь в сад.
— Хочешь выйти и повидать всех? — тихо предложила тетя.
Дядя сердито посмотрел на нее, затем, повернувшись ко мне, вновь указал на книги.
— Нужно сперва закончить цикл. Примемся же за работу!
Я не вполне понял, о чем он. Подразумевал ли он, что в каком-то смысле способствовал сочинению моих книг? Эта гипотеза могла бы объяснять, отчего ребенком я чувствовал в его присутствии близость потустороннего.
Он вновь заговорил:
— Если выйдешь в сад, ты снова всех увидишь, но опять станешь частью прошлого, и тебе потребуется еще пятьдесят лет, чтобы вернуться к нашей беседе.
Я промолчал, обдумывая значение его слов. Шел 1986 год, — по крайней мере, в этой комнате, в этом сне. Мой дядя утверждал, что там, в саду, — 1936 год. Он вновь заговорил, прервав мои раздумья.
— С другой стороны, если ты интересуешься людьми больше, чем Работой, — это слово он выделил, — ты можешь пройти через врата, о которых сейчас пишешь.
Выводы, следовавшие из его объяснений, потрясли меня.
— А где же врата?
Он с улыбкой указал на стены.
— В одной этой комнате несколько врат. Повсюду на земле их великое множество. Но их можно увидеть, если смотреть внутрь, а не на поверхность.
Я проследил его взгляд. Дядя смотрел на овальное зеркало, висевшее над камином. С ностальгическим трепетом я узнал стоявшую на полке вазу из стеатита, разрисованную фигурками обезьянок. В детстве я обожал ее. Она напомнила мне о фантазиях, пробужденных чтением рассказов Мейчена и Лавкрафта — давным-давно, в этой самой комнате. Ваза, приковавшая мое внимание, точно выпустила в воздух облако воспоминаний. От этого все в комнате утратило четкость. Я отвернулся от вазы и сосредоточился на приоткрытой двери. Затем вопросительно взглянул на дядю.
— Зеркало?
— Вот именно. Ты можешь снова вернуться в те времена, если захочешь.
— Это замечательно, — ответил я. — Но одно дело войти в дверь, и другое — пройти через зеркало.
— Но ты ведь только что в него вошел, — сказал он. Тетя прервала нашу беседу, хоть и описанную здесь просто, но для меня довольно изнурительную.
— Видишь ли, дорогой, — сказала она, — через зеркало ты можешь перенестись в любое время, а через дверь — только в одно, в данном случае, — в 1936 год. Но если ты это сделаешь, ты вернешься только через пятьдесят лет по земному времени.
— А вы останетесь здесь? — спросил я, отчего-то полагая, что если я выйду в сад, тетя, дядя и кузина, которая теперь почти растворилась в воздухе, тоже последуют за мной.
— Не совсем так, — ответила она, читая мои мысли. — Возможно, ты поймешь, если вспомнишь рассказы людей, которые чуть не утонули. Они не просто вспоминали — они прожили заново, во вспышке, но по их собственной полноценной шкале времени, свою жизнь от рождения до полусмерти. Однако на взгляд стороннего наблюдателя прошло лишь несколько минут или даже секунд.
Я взвесил ее слова, стараясь полностью осознать их смысл.
— Но если ты попытаешься использовать врата с пониманием, — продолжала тетя, — тебе, прежде всего, придется отказаться от тела.
Она улыбнулась мне знакомой улыбкой. На меня нахлынула жуткая печаль. Я посмотрел на кушетку: моя кузина была похожа на быстро таявшую серую льдинку.
Тетя огорчилась, заметив, как встревожила меня столь страшная дематериализация, которая, впрочем, судя по бесстрастию дяди, была обычной для их уровня сознания — если только мы с ним видели одно и то же.
— А что вон за той шторой? — спросил я, указывая на эркер позади стола. Тетя откликнулась шепотом:
— Для каждого из нас там что-то свое. Здесь все не так, как в саду. В саду мы все вместе. Я не знаю, что сейчас за шторой.
— Пройдешь врата и узнаешь, — сказал дядя Генри.
— Но тогда у меня не будет тела, чтобы вернуться, — задумчиво пробормотал я.
— Видишь, все свелось к твоему телу. Тебе страшно оставлять его, но ты хочешь выяснить, что находится за его пределами. Вспомни Платона: «Если мы хотим изведать что-то досконально, следует отбросить тело».
Я зашел с другого конца:
— Но ты же только что сказал, что, если я выйду в сад, мне придется заново прожить жизнь своего тела?
— Нет, не этого тела, — был ответ. — Выйдя в сад, ты окажешься в теле двенадцатилетнего мальчика.
— Мне снова будет двенадцать лет… — произнес я с пронзительным предвкушением чуда. — И в моей жизни в точности повторится все, что уже было?
— Уже было?
Дядя расхохотался, да и тетя Сьюзен повеселела. Мои слова показались им забавными.
— Ты уже все прожил множество раз. Не волнуйся, этот круговорот нескончаем.
Нащупывая путь в былое, мой охваченный сном рассудок снова утонул в воспоминаниях. Я вспомнил, как часто ощущал, что столь многое в моей жизни уже происходило прежде.
Я взглянул на кушетку, где еще недавно лежала кузина, и меня охватила внезапная паника. Как-то смутно я уловил, что она была другого «типа», не такой, как дядя и тетя, что она не осознает их присутствия, да и моего тоже, не видит происходящего в комнате.
Тетя Сьюзен встревожилась; она читала мои мысли.
— Помнишь кузину Кэт? Она бы тут не появилась, если бы не прошла врата преждевременно. Она не была готова и не вынесла перехода. Что-то вроде аборта. Но все будет в порядке.
Грусть охватила меня, мне было жалко кузину, которая, как я только что вспомнил, покончила с собой. Она была старше меня на несколько лет и, похоже, обитала ныне в той яви, из которой я ежедневно возвращался в сон, называемый жизнью. Мне не хотелось развивать эту тему, и я решил расспросить дядю, когда он приснится мне в следующий раз. Однако этого до сих пор не случилось.
— Допустим, я пришел сюда так же, как и вы — через врата. Почему я не смогу так же приходить и уходить?
— Попробуй, и сам поймешь, — предложил дядя. Тетя Сьюзен засмеялась с легкой тревогой, как мне показалось, и посоветовала даже не пытаться.
— Ты ведь не хочешь бросить книги, верно?
Она, скорее, не спрашивала, а констатировала факт.
Я вздрогнул, подумав о доводе, который она привела.
Тетя была абсолютно права, и все же… Мне не терпелось узнать, что кроется за шторой; желание заглянуть и туда, и в открытую створчатую дверь было одинаково сильным. Я не мог ни на что решиться.
Сон распадался на куски. Не связанные между собой сцены гнались друг за другом по экрану сознания. Затем точно твердая рука схватила калейдоскоп, и я вновь очутился в комнате «Брандиша». Все оставалось по-прежнему, только лицо кузины было снаружи прижато к окну, теперь не зашторенному… Лицо казалось непроницаемой маской, но взгляд мертвым не был. Я отшатнулся от окна, пытаясь вспомнить, видел ли прежде в человеческом взгляде такое сочетание невинности и злобы.
Дядя Генри насмешливо изучал меня. Похоже, он сомневался в моем спиритическом контакте с кузиной. В этот миг мне удалось найти ключ сразу к нескольким мучившим меня загадкам.
Конечно, я слышал, что моя кузина была удочерена семейством Вайрдов, когда была совсем малышкой, но не знал ее настоящую фамилию — да и сама она, возможно, не знала. Помню смутные намеки дяди Фина; на самом деле, он и был инициатором удочерения. Кузина моей матери, Гертруда, взяла Кэтлин по совету дяди Фина. Он знал родителей девочки, но не хотел о них рассказывать, сообщил родственникам только, что они погибли в автокатастрофе. Возможно, одна лишь Гертруда знала причину самоубийства Кэтлин. Замечание дяди Генри объяснило тайну:
— Мы не можем расспрашивать ее, она еще спит. Она интересуется тем же, что и ее мать. Когда ты впервые встретился со своим «магом», Кэтлин жила с Гертрудой в Кенсингтоне. Помнишь?
Воспоминания перенесли меня в квартиру на Лексэм-гарденс, которую в ту пору купила Гертруда. Дядя Генри мог больше ничего не добавлять. Мы с Кроули поселились в провинции, когда Вторая мировая война близилась к концу. За несколько дней до отъезда из Лондона к Кроули, я остановился у тети Гертруды и ее мужа Альберта, пожилого финансиста, который вел дела в Южной Африке. Кэтлин тоже была дома. Она, как и я, училась в Школе Искусств. Разумеется, мы разговаривали о живописи и художниках. В то время я почти ежедневно получал от Кроули письма, и кузина это заметила, потому что конверты украшали восхищавшие ее печати с картушем египетского жреца. Как-то раз у нас завязался разговор о магии Кроули. Разработанная им колода Таро, нарисованная леди Харрис, за год до этого демонстрировалась на выставке в Оксфорде. У Кэтлин бьи, как я позднее понял, талант выпытывать информацию, и столь же искусна она была в ее дальнейшем распространении. Она предположила, что Кроули злоупотребил оккультным знанием, почерпнутым из тайного гримуара, и советовала мне, пока я буду жить у Кроули, отыскать книгу. Она заверила меня, что интересуется этим лишь из эстетических соображений, поскольку считает, что гримуар любопытно иллюстрирован.
Мне не терпелось отправиться к Кроули, поскольку я подозревал, что жить ему осталось недолго. Не ведая о происхождении кузины, я не сомневался в том, что ее любопытство носит лишь «академический» характер, хотя всякий раз, когда речь заходила о магии, она с трудом скрывала возбуждение. В ту пору я не задумывался об этом, однако подобное выражение лица мне позднее довелось увидеть на рисунке Остина Спейра и вот теперь — у маски, прижавшейся к оконному стеклу. Мне стало ясно, почему дядя Фин затеял ее удочерение. Однако план его провалился.
В доме Кроули, где я поселился, было много книг и написанных им картин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15