Это, я так понял, и была его та тончайшая месть, о которой говорила Верочка восемь или шесть лет тому назад. И именно в тот момент, когда Скобин ехидно улыбнулся, вошел к нему Ривкин. Он с места в карьер включился в наш разговор. Создавалось такое впечатление, что он до этого стоял за дверью.
— Хотите, я откровенно вам скажу? — начал он задиристо. — Если товарищ Скобин проделал всесторонний анализ по вопросу единства души и тела, то я, ничего не отрицая, вслед за ним и по его методологии даю исторический анализ развития этой проблемы. Вы видели когда-нибудь статую богини Деметры? Да, владычица нив и цветов, печальная зимой, потому что ее дочь в это время находилась у Аида, в преисподней, и воскресающая вместе с ликующей природой весной, летом и осенью, она пришла к людям в маленький греческий городок Элевсин, пообещала жителям города и земное благополучие, и вечное блаженство, бессмертие. Тогда-то в Греции и родились мистерии, таинственные священнодействия, созерцание которых приобщало простых смертных к высшим силам. Любой человек, если он не преступник, не варвар, мог участвовать в мистериях Деметры. Деметра приобщала к Богу богатых и бедных, рабов и их хозяев. Таинство посвящения было строгим и величественным: факелы, клятвы, песнопения, ночные шествия с призраками, с молниями, с фигурами чудовищ. Так изображались мытарства человеческой души, проходящей очищение. Обряды Деметры назывались «теаматами» — зрелищами. Эти обряды, по сути дела, были священным театром, который совершал катарсис. Величию театра преклонялись такие умы, как Платон и Эсхил, Эврипид и Аристофан, Цицерон и Менандр. Могу сказать, что идею мистерий Деметры использовали широко не только в средние века, но и в двадцатом веке. Факельные шествия фашистов сильно воздействовали на душу простого человека. Он становился участником гигантского театра, его душа возносилась к небу, и процесс мнимого очищения охватывал всех без исключения.
— К чему вы это ведете? — спросил я. — Зачем мне эта ерунда?…
— А это вовсе не ерунда! — вспылил Ривкин. — Это то, в чем нуждается сегодняшний обыватель. Нужны современные мистерии. Мистерии, захватывающие человека всецело. Должен признаться, что сегодня мы на грани великих магических открытий, когда дух вселенский подскажет каждому: "Отдай свою жизнь Небу — во сто крат окупится твой подвиг!" В семнадцатом веке русские христиане сжигали себя в срубах. Горели целыми семьями и даже деревнями. Это… — Ривкин подбирал слова, и Скобин пришел к нему на помощь:
— Нерентабельно… Малоэффективно…
— Нет, нет, это слишком грубо. Но по смыслу именно так. Настоящая смерть, смерть во служение человечеству и Богу, должна быть примером для всех. Это должно быть грандиозным зрелищем. Все станции мира должны отразить существо происходящей трагедии.
— Оптимистической трагедии, — подсказал Скобин.
— Всякое очищение — явление оптимистическое. Оптимизм не есть только радость. Формы оптимизма многообразны. Оптимизм Деметры — в обещании спасения в загробном мире, в религиозно-нравственном пафосе приобщения к Богу.
— Я предпочитаю дионисизм, если говорить о религиях античности, — сказал я. — Полное слияние с природой, вакхическое безумие Вакха, исступленные пляски с прекрасными вакханками, кто кого сгреб, тот того и полюбил, — космический разум, космические страсти, космические ощущения пульса жизни, вакханки издают ошеломительные крики, оглушают тишину вакхическим стоном, стоном любви, страдания и всей высоты плоти, неистовый оргийный водоворот, упоение бытием — все это потом тысячу раз повторилось на Востоке, на Западе, на Севере, на Юге, в России, в Италии, в Румынии, в Польше.
— Вы это серьезно? — спросил Скобин. — Нет, вы серьезно? Мы и не знали, что у вас такой заряд оргийности.
— Я гляжу на все эти вещи проще. Оргиастическая мистика Диониса родилась потому, что человек стал искать спасение в Природе. И это ужасно как современно! Мы погубили Природу, и она нам отплатит смертью, но если нам удастся ее спасти, мы не только выживем, но еще и возликуем в вакхическом безудержном беге к истинно человеческому счастью.
Обратите внимание, как в мире чередовались разного накала религиозные учения. Вся олимповская камарилья — это войны, герои, склоки, убийства, предательства, порабощения. Богам нет дела до смертных. Разве что Прометей, который выкрал огонь и отдал людям, за что и был наказан. Но уже в седьмом веке в Спарте и в Афинах люди будто хватились: мы их выдумали, а им и дела до нас нет. Нет, так, господа олимпийские боги, не выйдет. Давайте очеловечиваться, ближе к нашим нуждам, господа боги! И боги стали снисходить. Олимп снизошел к смертным. Люди стали не только больше уважать и чтить богов, но и жестоко карать тех, кто оскорбляет божье имя. Известно, что за пренебрежительное отношение к богам были в древние времена сурово наказаны Анаксагор, Протагор, Сократ и Аристотель.
— Скажите-ка, как интересно, — промычал Скобин, раздумывая о чем-то своем. А затем добавил: — Я знаю, что вы занимались историей развития паразитарных систем. В каком состоянии сейчас ваша работа?
Я не хотел отвечать на этот вопрос, и он это понял. Не стал допрашивать. А я сделал попытку перевести разговор на другую тему.
— Сейчас все занимаются историей, особенно античной.
— Я хотел бы еще вам задать один деликатный вопрос, — он долго оговаривался, ходил вокруг да около, а затем подвел меня к вопросу о том, как я отношусь к Прахову-старшему и к Прахову-младшему.
— Вы же знаете, как я отношусь, — нервно сказал я. — Раз спрашиваете, значит, знаете. Что ж, могу пояснить. При всех его отрицательных сторонах у Прахова-старшего много достоинств. Он стремится сохранить империю, и я считаю, что это единственный способ выжить. Я недавно занимался историей создания американских штатов. Они выжили потому, что сделали ставку на империю, на союз, на целостное государство. Что касается команды Хобота, к которой, как мне известно, принадлежит и ваше ВОЭ, то я просто здесь еще до конца не разобрался… — Несмотря на то что я смягчил свой вывод, он все же понял, что рассчитывать на мои услуги вряд ли целесообразно.
— Ну что ж, — сказал он, — по крайней мере это ваше честное признание. Единственное, что мне непонятно… Как вы, умный человек, можете так по-доброму относиться к явным мошенникам и подлецам…
— Но то же самое можно сказать и о Хоботе, и о других…
56
Павел Николаевич Прахов считал себя так же, как и отец, прогрессистом, гуманистом, демократом и даже многократно страдавшим за правду. Его страдания в общем-то сводились к тому, что его продвижение вверх по служебной лестнице тормозилось по двум причинам. Слухи о его приверженности к Бахусу все же проникали в высшие сферы. И второе, все хорошо помнили, как в молодые годы он, будучи в абсолютно трезвом состоянии, пребывая в единственном числе в лифте, дважды скверно подумал о предстоящих переменах в стране. Говорили: если бы он плохое сказал о каком-нибудь одном лице, а то ведь осквернил систему, всю Иерархию. Его взяли на учет. Потом после многократных перемен и перестроек, хотя учетные документы, в которых он значился как склонный к диссидентству, были сожжены, он все равно в умах коллег, продвинувшихся по службе и, разумеется, обогнавших его, значился как нелояльный. Нельзя сказать, чтобы он из этого не извлекал определенной пользы. Умеренная нелояльность высоко ценилась в неформальной сфере. Больше того, такого рода нелояльность была своего рода клапаном, отдушиной, благодаря которой высшая Иерархия выпускала лишние злокачественные образования, благодаря чему жила и здравствовала. Эту нелояльность, в общем-то никому вреда не приносящую, меж собой высшие чиновники называли кухонным прогрессизмом или подштанниковым гуманизмом. Говорят, что второе наименование придумал в свое время сам Павел Прахов. Почему в качестве первой части определения было использовано нижнее белье, мне неведомо, а спросить у Прахова об этом я не решался. Не решался, чтобы не прослыть невежественным. Да и некогда было. Дело в том, когда я оказывался в неформальной свите Прахова, все шло так стремительно, что я едва успевал лавировать между двух потоков. Первый поток был винным, а точнее винно-водочным, берущим начало из многочисленных бутылок и сосудов и заканчивающимся водопадами в праховском чреве. А второй состоял из слов, поносящих некоторых именитых людей Иерархии. Прахов, держа стакан в одной руке, а во второй какую-нибудь закуску, рычал в адрес знати:
— Кровопийцы! Тупицы! Слепни!
Мне очень нравилось смотреть, как он изображал последних. Они же ничего не видят в этой жизни. Они по нюху определяют, куда им лететь, чтобы впиться в чужое тело. "Падкие на падаль", — подсказывал я. А Прахов поправлял. Нет, нет. Их трупы не устраивают. Потенциальные мертвецы, они впиваются в живое, предпочитают нежное тело и свежайшую кровь.
Однажды я его позабавил, сказав, что готов прочитать ему мое сочинение, написанное по мотивам высказываний Прахова. Я даже сделал небольшое посвящение Прахову, указав в начале сочинения праховские инициалы. Мой труд так и назывался "Слепни и другие кровососущие". Вначале давалась краткая справка о структуре всего Паразитария, во главе которого стояли слепни. "Кровососущие паразиты, — читал я текст своего манускрипта, — слепни, иксодовые клещи, вши, власоеды, москиты, оводы, различные мухи (далее следовало около двухсот наименований) образуют сложно структурируемую Олигархию, сущность которой развертывается в двух направлениях. Первое — создание для себя, для всей паразитирующей системы оптимальных условий, то есть определенного количества живых существ (люди, бараны, овцы, свиньи, летучие и нелетучие мыши, быки, лошади, медведи, дикие кабаны, верблюды и т. д.), способных вырабатывать свежие кровяные тельца; второе направление требовало хорошей подготовки всех кровососущих, обладающих достаточной натренированностью, чтобы присасываться к живым объектам в любом положении: лежа, сидя, позиция на боку, стоя, в согнутом состоянии, в полусогнутом, в сгорбленном, в выпуклом, в вогнутом, в темноте, на свету, в жару, в холод, ночью и днем, и ранним утром, в воде, в снегу, в болоте, на высоте, в яме, за закрытыми дверями, на свежем воздухе, — одним словом, всюду, где только могут пребывать два столь противоположных живых существа — кровопийца и жертва. И здесь-то как раз и подчеркивалась великая мерлейская диалектика, когда все менялось местами, когда Олигархия обращалась в Неволю, а Неволя — в Олигархию. С точки зрения паразитологии, под хозяином всегда подразумевалась жертва, носящая на себе кровопийцу. А с точки зрения Олигархии, каковым был Паразитарий, истинным хозяином был паразит, который беспощадно впивался в свою жертву, иногда заедая ее до смерти, что, впрочем, никогда не одобрялось Системой, именуемой Шайтан-Стихией. Надо отдать должное мудрости Шариата, в котором излагались основные законы и правила развития Паразитария. Во главе Стихии стоял Шайтан-Паг, своеобразный демократический Совет, распределявший зоны влияния между основными кровопийцами. Руководил Шайтан-Пагом Шайтан-Шах, а его помощниками были имперские советники от разных видов: на первом месте пребывало семейство Оводов, затем шла династия Клещевых, а уж после — мухи, клопы и прочие кровососущие. В период полного расцвета Шайтан-Пага властвовал Слепень Сизокрылый восемнадцатый, отличавшийся дивной красотой, но малой подвижностью. Слепень XVIII обладал прозрачными крыльями (мраморными), серебристыми шпорами с золотой окантовкой. Лобный треугольник блестяще-желтый, а глаза, разделенные лобными долями, ярко-синие, ярко-зеленые и ярко-коричневые. Глаза покрыты волосками, именуемыми у людей ресницами. Глазковый бугорок на темени отсутствует. Брюшко с развитыми коричневыми пятнами по бокам. Щупальца сильные, серые, концевой членик утолщен".
Я прервал чтение:
— Скучно?
— Нет, нет, читай, — ответил Прахов. — Я думаю. Думаю над тем, имманентно тебе присуща эта злобность или это все наносное. Сейчас многие занимаются сочинительством. Многие склонны к чертовщине, но у тебя эта линия особенно выпирает. У тебя все в этом мире гнусно, убийственно жутко, отвратительно. А ведь не так. Ты посмотри, как прекрасен мир. Как восхитительны эта трава, эти деревья, эти птицы и эти кони на лугу. — Прахов жестикулировал и не заметил, как его живот сполз с пенька, на который мы его с трудом устроили. — Ну-ка, помоги мне…
Я попытался поддеть снизу, чтобы живот занял свое покойное место на пеньке, но у меня ничего не получилось. Брюхо ускальзывало, как ртуть. Тогда я зацепил край веревки за сучок дерева, взяв повыше, а другой конец пропустил под его брюхо. Прахов, поддерживая веревку, чтобы она не сползла, смеялся, приговаривая:
— Ну и умелец ты.
А я тем временем закинул второй конец веревки через седловину старого дуба, уперся в дерево ногами и стал тащить веревку, подымая праховское брюхо.
— Гляди не отпускай, а то шмякнется животина, — проговорил Прахов, и я опять подумал о том, что ему все же свойственно народное начало, тяготеет он к народной речи, к самой народности. Он точно учуял мои мысли, спросил:
— А что такое народность? Чепуха какая-то?
— Народность — это народность, — ответил я. — По-другому не скажешь, у меня дальше об этом пойдет речь.
— Ну давай еще маненько почитай свою белиберду.
57
Я стал читать. "Стаи двукрылых тучами налетали на парнокопытных и жалили их с такой силой, что некоторые животные тут же падали замертво. Кто видел тогда глаза ужаленных животных, тот никогда больше не спрашивал: 'Что есть добро? или 'Что есть всепрощение? В глазах не было ни мольбы, ни страдания, ни возмущения, ни страха. Это были глаза живых существ, идущих на казнь, глаза приговоренных, сумевших простить своим врагам все обиды. Слепни чаще всего появлялись в пойме реки, их действия были строго рассчитаны: молниеносное нападение, жестокая расправа, ошеломление и подавление воли своих жертв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83