я думал о косидо, которое Кармина оставила для меня в холодильнике.
Я только что принял важное жизненное решение, и тем не менее все мои мысли занимало это вполне тривиальное блюдо. Что поделать, такова наша природа. За миг до гибели, когда нас, например, уже затягивает в пучину, мы вдруг вспоминаем какую-нибудь ерунду, скажем, то, как в далеком детстве услышали в полутемной комнате хруст материнских пальцев.
Итак, смотря спортивные новости по каталонскому телевидению, я быстро управился с косидо. Потом переключил канал и попал на прямую трансляцию концерта старой знаменитости – певца, которого я давно уже не числил в живых. Выплывший из небытия, он пел play-back свою самую скучную песню, которая в моей памяти принадлежала какому-то далекому-предалекому лету: «Ch?rie je t'aime, chйrie je t'adore».
На меня напала необоримая сонливость – вероятно, это было как-то связано с количеством съеденного косидо. Я нехотя полистал газеты, потом вдруг с непонятной жадностью принялся читать заголовки, но почти ничего не понял, потом прочел несколько заметок и почувствовал растерянность: большинство имен, там фигурировавших, были для меня пустым звуком. Я отыскал свой гороскоп, и можно было подумать, что его написала Росита: «Сегодня Луна сближается с Сатурном и Овном, из-за чего всплывают на поверхность некоторые обстоятельства, способные заставить вас принять решения, которые изменят вашу жизнь». Я снова пробежал глазами новости – с тем же результатом: я почти ничего не понял, кроме того, что похищены секретные документы испанских разведывательных служб. Уже почти засыпая, я задался вопросом: неужели это только что свершившийся разрыв с реальностью привел меня к столь печальному замыканию на себе самом? Я снова уставился на экран телевизора, и меня буквально загипнотизировал мультфильм про человека, который, шагая куда-то, до такой степени съежился, что стал напоминать высохшее в ореховой скорлупке ядро. Подумав, что человек этот похож на меня самого, я в душе посмеялся и еще раз послал реальность ко всем чертям. Хватит! С этим раз и навсегда покончено! Я выбрался из плена чужих трагедий – точнее, трагедий обитателей нашего района. Я сказал себе, что поступил совершенно правильно, бросив их всех на произвол судьбы, и таким образом, словно бы мимоходом, нарушил и без того хрупкое равновесие, свойственное реальности. Я сказал себе это, и вдруг мне показалось, будто я слишком уж съежился – короче, превратился в пленника самого себя. Мало того, я стал похож на своего отца, когда тот склонялся над асфальтом и разговаривал сам с собой или с подвальными крысами, и делал это всегда едва слышным и таинственным голосом, раскручивая тысячу и одно умозрительное рассуждение. Так что же получается: распростившись с реальностью, я превратился в высохший орех? Короче, я совсем запутался. Еще пара зевков. Сон в прямом смысле слова валил меня с ног. Я попытался вновь установить связь с реальностью, для чего опять прилип к телевизору. На платном канале показывали плывущую морскую свинью. От неожиданности – или от сонливости – я окаменел, сидя в своем кресле. Потом голова моя упала на грудь, что тотчас вывело меня из состояния бесчувственности. Морская свинья продолжала плыть.
Мне стало ясно: надо немедленно что-нибудь предпринять, иначе сон сморит меня. И тогда я двинулся на поиски книги Вирджинии Вулф, где, как мне помнилось, рассказывается история лондонского шпиона, который носит черные перчатки и не расстается со смертоносным красным зонтом.
Я знал, что засыпать мне нельзя, и вообще нельзя ни на миг расслабляться, ибо очень важно завершить подготовку к лекции. Найдя нужный том, я, сдунул с переплета пыль забвения. Четверть часа спустя меня охватила легкая растерянность – вернее, меня до глубины души изумило, насколько плохо я помню книгу, прочитанную всего два-три года назад. При всем старании мне не удалось найти даже намека на историю про шпиона. Да и на самом деле этот роман меньше всего подходил для появления на его страницах шпиона. Ведь если в книге появляются шпионы, значит, там есть действие. Оно обязательно есть, даже если шпион неподвижно стоит у окна и за кем-нибудь наблюдает. А в романе Вирджинии Вулф имелось все что угодно, кроме действия, и он напомнил мне театральную постановку, виденную в юности, суть которой сводилась к показу того, «что происходит, когда не происходит ничего»: в романе описывался обычный день из жизни Клариссы Дэллоуэй, дамы из высшего лондонского общества. Начинался он солнечным июньским утром 1923 года – с покупки цветов и прогулки Клариссы по центру города – и заканчивался вечером того же дня, когда ее дом покидали последние гости; банальные и совершенно незначительные события составили историю того дня, на протяжении которого так ничего и не произошло.
Я провалился в сон, сраженный Вирджинией Вулф и съеденным недавно косидо. На некоей площадке, расположенной на склоне холма, я неподвижно сидел в плетеном кресле и созерцал край залитой светом пропасти, там летали птицы – больше мне ничего не было видно, – я дремал, и за мной шпионили две большие тени, мои собственные тени – хорошая и плохая; они были сестрами и, несмотря на это, уже много лет не разговаривали меж собой. Жара стояла нестерпимая – как внутри сна, так и снаружи. Из пропасти, дна которой было не разглядеть, доносилась музыка. Песня, популярная в то лето: «Как жаль, я уже ничего не понимаю, / ни того, что ты делаешь, ни того, о чем говоришь. /И в мире, который ты якобы посетила /и в который я не верю, / никогда ничего не случается».
Музыка играла на деревенской площади. Люди танцевали. Налетел ветер, и стоявший поблизости огромный бук зашумел ветвями и разбудил меня.
Вынырнув из сна, я глянул на часы и с ужасом увидел, что уже перевалило за пять. Мне давно пора было отправляться в школу за Бруно. Меня прошиб пот, едва я попытался вообразить, что может происходить с сыном в этот самый миг. Нет, лучше ни о чем таком не думать. В любом случае ничего хорошего там происходить просто не могло. Я пулей вылетел на улицу Дурбан. Попытался поймать такси, но как назло рядом ни одного не оказалось, и, решив идти пешком, я прибавил шагу. Повернул на улицу Марти и пошел вниз по улице Верди, на полной скорости промчавшись мимо того места, где в восемь вечера мне предстояло прочесть лекцию, затем повернул на улицу Дос Сеньорес и вскоре попал на площадь Жуливерт. Там и находилась школа.
Я полагал, что скорее всего найду Бруно сидящим, как обычно, на своем портфеле, со взглядом, опущенным долу, хотя, возможно, и с заплаканными глазами. У меня совсем вылетело из головы, что в то утро нашему сыну вздумалось глядеть в потолок.
– А я встретил очень плохого человека, и этот человек сказал мне, что он мальчик, – сразу же выпалил Бруно.
Говоря, он глядел мне прямо в глаза. Но куда более странным оказалось другое: я обнаружил его довольно далеко от школы, он сидел на площади у фонтана.
– А теперь объясни, что ты тут делаешь?
– Я потерялся, – был ответ. – Что это у тебя с носом?
– Ты потерялся или убежал?
– Это был очень плохой человек. Он повел меня к машине и обещал показать собачек, которым только что расчесали шерстку. Потом пришли три сеньора в черном. И увели того человека.
– И куда же они его увели? Погоди, они что, были из полиции?
Пожав плечами, он ответил:
– Откуда мне знать. Они его увели, и еще забрали с собой собачек. А тот человек на прощание опять сказал, что он мальчик.
Вся эта история была скорее всего чистой выдумкой. В чем я и убедился всего через несколько минут, побеседовав с директором школы. У Бруно случился один из его внезапных приступов неуемной фантазии. Разница была только в том, что, рассказывая все это, он без малейшего страха глядел мне в глаза. Я не нашел в себе сил на то, чтобы отругать его, как поступал всегда, когда у него случались подобные отвратительные приступы. Втайне я даже немало позавидовал его способности к фантазии и выдумкам.
– Ладно, – сказал я, – пошли домой, считай, что больше никто не попытается тебя украсть.
Мы медленно двинулись вверх по улице Верди, при этом Бруно держался за мою руку, как много лет назад сам я держался за руку отца, когда мы ходили по городу, измеряя расстояния между аптеками. Мы шли медленно, словно у меня было еще сколько угодно времени на подготовку к лекции. Когда мы дошли до дверей того самого зала на улице Верди, на сына накатила охота добавить еще что-нибудь к вороху своих лживых историй. Наверное, тут какую-то роль сыграло и то, что я вдруг приостановился перед входом в зал, пристально разглядывая двери.
– Человек, который сказал, что он мальчик, – заявил Бруно, – заставил меня сесть к нему на колени, чтобы я получше разглядел собачек. Потом он рассказал сказку про Белоснежку и еще обозвал меня девчонкой. А что у тебя с носом?
Как мне показалось, Бруно слишком далеко зашел в своих выдумках, но я прикусил язык: в конце-то концов, нет ничего плохого в том, что он так нахально врет и фантазирует. Разве сам я совсем недавно не решил – и очень твердо – целиком и полностью довериться воображению? Кроме того, если хорошенько разобраться, нет ничего дурного и в том, что Бруно наконец-то хватило духу посмотреть вверх, а затем глянуть на своего отца. Да, ничего дурного не было, если хорошенько разобраться, в том, что наконец-то он поборол свою отрешенность. Ведь до сих пор он сосредоточенно разглядывал собственные башмаки или ковер – и тут не существовало никаких смягчающих обстоятельств, это не казалось забавным, как у его деда, который, по крайней мере, подслушивал голоса, доносящиеся из-под земли.
Я совершил ошибку. Мне не следовало так пристально смотреть на дверь, ведущую в актовый зал на улице Верди. Мой сын Бруно, продолжая молоть какую-то ахинею про Белоснежку, тотчас уловил, что меня мучает неведомая проблема, связанная с этим залом. Но, к сожалению, я совершил не одну эту ошибку. Второй ошибкой стал ответ, который я дал Бруно, когда он спросил, чего это я разглядываю чужую дверь.
– Понимаешь, через два часа твой папа будет читать здесь лекцию.
– А про что ты будешь рассказывать?
Третья ошибка:
– Про жизнь шпионов.
Вот этого я не должен был говорить. Бруно издал вопль дикого восторга. А я все никак не желал понять, какие тяжкие последствия обрушатся на мою голову, я видел лишь эмоциональную реакцию Бруно. И вдруг – четвертая ошибка – сын показался мне совершенно чудесным существом, чего я упорно не замечал все минувшие годы. Так же неожиданно – пятая ошибка – я, сияя блаженной отцовской улыбкой, стал раздумывать: почему это мне, собственно, втемяшилось в голову, будто иметь детей – удел посредственностей, людей чувственно неразвитых, сексуально безграмотных, короче, людей, пожалуй, даже в какой-то степени безответственных.
– А что ты расскажешь про шпионов?
Шестая и самая грубая ошибка.
Я принялся объяснять ему, как шпионы уходят от преследователей, пользуясь приемом, известным под названием «зигзаг». Выпрыгивают из такси у входа в метро, потом из второго такси – у второго входа в метро, садятся в вагон, когда поезд трогается с места, выпрыгивают на перрон, когда двери поезда уже начинают закрываться, потом проходят туда-обратно через дом с двойным выходом, потом – еще через один такой же дом, садятся в другое такси, и оно доставляет их в совершенно пустынное место; вот так шпионы, запыхавшись и обливаясь потом, всякий раз добираются до своей квартиры, хотя при этом отлично знают, что на самом деле любые хитрости и уловки напрасны; попав домой, в свои квартиры, шпионы тихо плачут – как, надо полагать, умеют плакать только настоящие мужчины, – потому что чувствуют себя одинокими, старыми и отработавшими свое и еще потому что сами не могут понять, зачем ведут такую странную жизнь.
– Папа, я тоже хочу пойти на твою лекцию.
Тогда и только тогда я понял, сколько ошибок совершил. Зная упрямство Бруно, легко было предугадать, в какую жуткую ситуацию я сам себя загнал – исключительно по собственной глупости. Мальчишка вполне мог упросить мать, чтобы она отвела его на лекцию, а там она нос к носу столкнется со своей дорогой сестричкой. Просто замечательно!
– Бруно сказал, что ты будешь рассказывать про шпионов. Как странно! – скорее всего бросит Кармина.
– Ничего подобного, это я просто так зачем-то брякнул, – холодея от ужаса, отвечу я.
– Какая разница! Главное, мальчик умирает от желания послушать тебя, а это уже огромный шаг вперед, подумай сам: просто замечательно, что ему впервые захотелось пойти на твою лекцию. Понятно, я пойду вместе с ним.
Прекрасная перспектива, подумалось мне.
У меня вырвался вопль отчаяния.
– Что с тобой, папа? – тотчас спросил Бруно.
– Ничего, абсолютно ничего.
– А нос? Что у тебя с носом? Ты так и не сказал.
– И с носом ничего, – я вдруг рассвирепел. – А теперь послушай меня внимательно. Ни на какую лекцию ты не пойдешь. Ты разве забыл, что тебе надо делать уроки? К тому же ты наказан за то, что убежал из школы.
– А я хочу пойти на лекцию, ну разреши мне, пожалуйста.
– Я запрещаю тебе выходить из дома до завтрашнего утра.
Никогда в жизни я не совершал столько ошибок за столь короткое время. А может, на самом-то деле я совершил их нарочно, чтобы к концу дня у меня не было другого выхода, кроме как остаться с Карминой?
Я раздумывал над этим вопросом под вопли Бруно, и мне, разумеется, захотелось переключиться на какие-нибудь пустяки, как я всегда поступаю, оказавшись в трудной или деликатной ситуации; поэтому, свернув на улицу Марти, я поспешил поймать за хвост первую же ерундовую мысль, которая заскочила мне в голову, а именно: мне в голову заскочило воспоминание о рекламном календаре, недавно виденном на стене в парикмахерской на улице Дурбан, – там были изображены два белых зайца на заснеженном швейцарском поле.
Настоящая швейцарская белизна и настоящие припорошенные снегом зайцы, воскликнул я, мысленно, само собой разумеется, воскликнул. Я шел, твердя эту дикую белиберду, когда навстречу нам попался – черт бы его побрал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16