Ирина еще ни разу не позволила себе всерьез увлечься мужчиной и, наверное, хотела бы, чтобы этого никогда не случилось. Ведь так унизительно – принадлежать кому-то! Будто ты вещь какая! Хотя, конечно, интересно – как же все происходит?.. Необъяснимая щепетильность гнала ее прочь, лишь только подруги заводили разговор на эту тему; ей казалось: стоит только начать вслушиваться – неизбежно произойдет что-то стыдное и предосудительное. Сколько раз она пыталась найти ответ на страницах любовных романов, которые иногда, немного смущаясь, брала почитать у подруг, но… "Он подошел к ней… обнял и нежно поцеловал… почувствовал, как страстно трепещет ее тело… они проснулись от первого луча солнца… она благодарно прикоснулась губами к его виску…" И все! Какая тайна заключалась между этими строками?
"Всему свое время, доченька!" – не раз говорила матушка, ласково гладя ее по голове. Но когда оно наступит, это время? А вдруг она его пропустит? Или уже пропустила? Ну почему, почему она не родилась мужчиной? Ведь именно мужчины являются подлинными хозяевами жизни, управляя событиями, а заодно и женщинами. И потом, разве женщины могут сделать хоть что-нибудь значимое для блага России?
Ирина, вздохнув, перевернула страницу журнала и пробежала глазами по строчкам. "Снотолкование, составленное св. Никифором". Так… Что же ей снилось сегодня? Она задумалась. Кажется, ничего. Проснулась от лая собак за окном, но вот что снилось?.. Вспомнила! Снилось, будто стоит она посреди заснеженного поля и, чувствуя, как горят щеки, старается прикрыть их ладонями, чтобы никто не заметил, потому что – дурно и некрасиво… Ее размышления прервал резкий, пронзительный, явно привыкший звучать перед большой аудиторией голос профессора Мановского.
– …Высшее изящество слога заключается в простоте, а совершенство простоты дается нелегко, это я вам повторю вслед за архиепископом Уэтли! – Профессор назидательно указал пухлым пальцем вверх.
– А как, господа, у нас говорят обвинители? – Керенский оживился и пригладил короткие волосы ладонью. – Я могу вас повеселить примерами. Негодуя против распущенности нравов, заявляют: "Кулаку предоставлена свобода разбития физиономии". Каково? Или желая сказать, что покойная пила, выговаривают: "Она проводила время за тем ужасным напитком, который составляет бич человечества".
– Да-да, у меня тоже пример уморительный есть, – подхватил Сергей Ильич, – защитник, желая объяснить, что подсудимый не успел вывезти тележку со двора, а посему еще не украл ее, торжественно произнес этакий спич: "Тележка, не вывезенная еще со двора, находилась в такой стадии, что мы не можем составить определенного суждения о характере умысла подсудимого".
Шаляпин, все это время сидевший молча, закинув ногу на ногу, и, смотревший на говоривших с полуулыбкой, словно его не покидало легкое недоумение – что он здесь делает, решительно поставил на стол опустошенную рюмку и наконец включился в разговор, сразу наполнив своим сочным басом все пространство гостиной.
– Надо просто говорить! – Гости повернули головы в его сторону. – Просто – не значит плохо. Здесь я полностью согласен с господином Мановским. – Лицо профессора расплылось в признательной улыбке. – Вот, к примеру, как просто сказано: " Каин убил Авеля". Ну-ка, а у нас в судах как бы это прозвучало? Даже предположить боюсь…
– "Каин с обдуманным заранее намерением лишил жизни своего родного брата Авеля…" – подхватил Керенский.
Шаляпин расхохотался.
– Браво!
– Именно – "лишил жизни", – профессор Мановский, разгорячившись, вскочил с места, – именно так! Но отчего? Чего ж не сказать: "убил"? Да потому, что простое слово "убил", видите ли, смущает. "Он убил из мести", говорит оратор и тут же, словно испуганный ясностью и краткостью выраженной им мысли, спешит добавить: "Он присвоил себе функции, которых не имел!" Да-да, господа, не смейтесь! Я этот пример студентам рассказываю и сам всякий раз удивляюсь – сколько же у нас дураков!..
– О-о, насчет дураков – это и я вам понарассказать могу… – весело произнес Шаляпин, потянувшись к рюмке, предусмотрительно наполненной хозяином. – Кстати, Сергей Ильич, "ужасный напиток, составляющий бич человечества", у вас очень хорош! Дома приготовляете или из ресторана приносят?
Сергей Ильич благодарно улыбнулся:
– Домашнего изготовления, конечно. Мой камердинер Василий такой мастер в этом деле! Старинные рецепты знает. Мы и до введения сухого закона в основном свое вино пили.
– Так вот, – Шаляпин с видимым удовольствием опрокинул рюмку в рот, – давеча, стыдно сказать, господа, – он покосился в сторону Ирины и, понизив голос, продолжил, – пожаловал к нам в театр…
"…Бить мужа, который смеется, – счастливое замужество…" Ирина перевернула страницу."Воробей – замужество с пьяницей… Жаба – победа над неприятелем…Змея в кровати– хорошее предзнаменование…"
" Змея… в кровати…" Она передернула плечами. У нее было очень образное мышление.
"…Пощечина – мир и единение между супругами…" Ничего себе!
Так… Где же эти щеки?.. А может, смотреть надо на слово "краснеть"?
Та-ак…
"Кр… Крокодил – близкая смерть…"
О, Господи! Она быстро перекрестилась…
Дружный смех мужчин заставил ее снова оторваться от чтения.
– …Слово – бесспорно великая сила, которая может побудить к действию, но может и оправдать бездействие! – Сергей Ильич сделал паузу. – Недавно в заседании Государственной думы представитель одной политической партии торжественно заявил: "Фракция нашего союза будет настойчиво ждать снятия исключительных положений". Вслушайтесь только, господа! "Будет настойчиво ждать!" – Он горько усмехнулся и махнул рукой. – Не многого же дождется страна от такой настойчивости!
Ирина перевернула страницу журнала. Разговоры о политике ей надоели. Все эти темы в последние месяцы изо дня в день обсуждались не только здесь, но и во многих других домах Москвы и Петрограда, однако в разговорах была набившая оскомину приторность и излишняя патетика. Образованные, интеллигентные люди, говоря о судьбе России, зачастую доводили себя до состояния близкого к истерии. Любовь к своей стране стала для них поистине сизифовым трудом! Ежедневно при помощи дискуссий и стенаний они словно поднимали в гору собственное чувство к ней, чтобы на следующий день снова приступить к этой сладостно-бесконечной работе.
Ирине порой казалось, что она находится в зрительном зале огромного театра, где каждый желающий может выйти на сцену и исполнить свой собственный этюд на тему "Я и Россия". Именно в таком порядке: сначала – "Я", а уж потом – "Россия". Отсюда и фальшивые нотки в, казалось бы, совершенно искренних речах. Именно из-за этого извечного "Я" перед словом "Россия". Покойная матушка не раз повторяла, что много есть вокруг людей достойных и благополучных, однако, если начинают они бить себя кулаком в грудь, то и дело повторяя известную букву русского алфавита, человеку смышленому сразу же становится понятно: как раз с собственным "Я" они и не в ладах.
Россия… Как красиво называется ее страна! Мама всегда говорила, что здесь рождаются только люди, отмеченные печатью Божией. Потому что только избранники Божии могут так страдать. Христос умер в страданиях и воскрес ради всех людей, и живущие в стране под названием "Россия", также страдают и умирают за всех людей на земле. И те из них, кто предан Родине всей душой, кто отдал ей весь талант, все силы, всю любовь и испытал всю боль от безысходности этой любви, непременно воскреснут. Непременно. Она знает точно…
– …всегда одетая как простая сестра милосердия…
"О ком это они? – Ирина прислушалась. – Ах да, о сестре Государя, Ольге Александровне…"
– … она начинает свой день, господа, не поверите, в семь утра и часто не ложится спать всю ночь, ежели необходимость возникает перевязать прибывшую партию раненых. А солдаты, – полковник, опустошив рюмку, расстегнул верхнюю пуговицу на кителе – в комнате становилось жарко, – солдаты отказываются верить – и их можно понять! – что сестра милосердия, перевязывающая им раны, – родная сестра Государя и дочь императора Александра третьего!
– Удивительно, господа! Женщины в России – это вообще феномен, – всплеснув руками, неожиданным фальцетом воскликнул профессор Мановский. Ирина с интересом повернула голову в его сторону. Профессор, краем глаза заметив ее внимание, воодушевился еще больше. – Даже те, кто рожден был на другой земле, попадая сюда, начинают служить России, порою превращаясь почти в святых! Женщины в истории России– это нечто высокое и трагичное, непередаваемое словами! – Он бросил самодовольный взгляд в сторону Ирины, которая поспешно отвела глаза, снова углубившись в изучение журнала.
"…Спать с негром (женщине) – трудная беременность, с мертвым негром (женщине) – счастливое известие, конец заботам…"
Ирина брезгливо поморщилась: "Спать с негром…" Приснится же кому-то такое. Она перевернула страницу.
Нашла!
"Щеки – похудевшие – семейная досада, покрасневшие (девушки)– помолвка".
Помолвка! Ее сон означает скорую помолвку?! Смешно! Она никогда не выйдет замуж! Никогда!..
– …Вот слушаешь вас, военных, – донесся до Ирины голос отца, – и думаешь: бросить, что ли, все к чертовой матери – и на фронт. Там ведь все ясно: вот – враг, вот – друг. А здесь… Да, господа, бедная, бедная Россия… Что нас ждет…
Ирина поджала губы. Нет, пожалуй, она не хочет быть мужчиной. Это скучно. Очень скучно. С утра до ночи – дела, работа, споры о судьбе страны, тщетные попытки доказать друг другу, что Россия идет абсолютно не туда, куда предназначено, необходимость при этом непременно пить горькую водку – страсть какую противную – она недавно тайком попробовала; потом – семьи, жены, с которыми тоже надо о чем-то разговаривать… А утром – снова дела, работа, споры о судьбе страны… Нет. Она точно не хочет быть мужчиной!
Сделанный вывод показался ей разумным, поэтому, облегченно вздохнув, Ирина перевернула страницу и сразу наткнулась на небольшое объявление: " Вниманию дружелюбного читателя! Открытие сокрытого. Обучение развитию психических сил человека. Большой Афанасьевский переулок, дом тридцать шесть. Квартира четыре. Ежедневно. С шести вечера. Порфирий де Туайт".
"Интересное имя,-оживилась Ирина. – Порфирий, да еще де Туайт. Наверное…"
– Ирэн, дитя мое, – прервал ее размышления отец, – тебя совсем не слышно. Не задремала ли ты, часом, от наших разговоров? Мужские беседы – не для девичьих ушек… – многозначительно произнес он.
"Все понятно. Сейчас начнется разговор на тему "Что делать?" Ох, видно, все мы – дети Чернышевского!" – пряча улыбку, подумала Ирина. Напольные часы, подсказывая ей самой немедленный ответ на извечный вопрос, гулко пробили пять раз.
"Большой Афанасьевский, тридцать шесть – это совсем недалеко", – подумала она, отложив журнал в сторону.
– Простите, господа, я увлеклась чтением и, кажется, немного забыла о приличиях. Со мной такое иногда бывает, – обратилась она к гостям.
– Увлечение чтением или забвение приличий? – дерзко взглянув на Ирину, ухмыльнулся уже захмелевший полковник.
– К сожалению, – проговорила она, бросив на него удивленный взгляд, – я вас должна покинуть… у меня дела… Курсы… Да-да, курсы… В шесть.
– Курсы? – рассеянно переспросил отец, наполняя рюмки. – Ну, иди, Ириночка, раз надо!
Попрощавшись со всеми и подарив Шаляпину взгляд, как ей казалось, из тех, что называются "обещающими", Ирина вышла из гостиной и, торопливо надев пальто, поспешила к выходу. Отражение в огромном старинном зеркале в прихожей проводило ее удивленным взглядом, но потом, словно спохватившись, бросилось вдогонку…
2
Чистопрудный бульвар встретил Ирину пестрым потоком людей. Она не стала брать извозчика и, не торопясь, направилась в сторону Арбата, с удовольствием вдыхая весенний воздух. Город, казалось, проснулся от зимней спячки. Дворники в длинных фартуках яростно мели дворы и тротуары, весело переругиваясь с извозчиками, вечно перегораживающими дорогу. Горластые подростки с огромными лотками наперебой предлагали свежие ароматные булки и калачи, папиросы и спички. На углу Лубянской площади чумазый рыжий парень, отпугивая прохожих, истошным голосом предлагал поточить "ножи-ножницы". Мальчик в строгой гимназической форме упрашивал полную даму с маленькой собачкой на руках непременно зайти в кофейню попробовать новое пирожное. Все это было привычной московской жизнью – частью жизни самой Ирины. Ей стало весело. Мимо прошла шумная группа возбужденно жестикулирующих студентов. До нее донеслись обрывки фраз:
– Террор, только революционный террор… спасение России… измена… Распутин…
Из подворотни возле аптеки вывалились два мужика с раскрасневшимися лицами, явно свидетельствовавшими о принятии спиртосодержащих лекарственных препаратов, и, обнявшись, запели: "Целовался крепко… да-а-а… с чужо-о-ой жа-аной!" Ирина на всякий случай перешла на другую сторону улицы.
Свернув с Арбата налево в переулок, она остановилась у подъезда дома с номером тридцать шесть. Из открытого окна третьего этажа раздавались звуки фортепьяно, на котором кто-то старательно пытался играть гаммы.
"Может, не ходить?" – заколебалась она, уже поднявшись по белой мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой, на второй этаж и протягивая руку к звонку.
Дверь почти сразу открыл невысокий худощавый мужчина с аскетичным скуластым лицом, в красном шелковом халате, расшитом драконами, и небольшой разноцветной круглой шапочке, делающей его похожим на китайца.
– Входите, – проговорил он, пропуская Ирину вперед.
Пройдя по длинному темному коридору, она вошла в небольшую комнату с занавешенными окнами, которая освещалась колеблющимся светом нескольких свечей, и опустилась на единственный стул, стоящий посередине. Мужчина молча обошел вокруг нее и остановился напротив. Присмотревшись, Ирина отметила, что хозяин вовсе и не похож на китайца – глаза у него не раскосые, а, напротив, огромные, выразительные, черные.
1 2 3 4 5 6