Сельцо невеликое: полтораста душ
обоего пола, да и речка сельцу под стать: телке напиться, реке
остановиться. А так места знатные - дубравные, липовые. Народ живет не
бедный, у кого руки нужным концом воткнуты. Хлеба сеют мало - только себе
прокормиться, а на продажу - лен да конопель, да сады ставят. Тульское
духовое яблоко на Москве славно, а вишенье и к царскому столу попадает. Так
люд и живет, хлеб жует, и всех печалей, чтоб не замечали ни царь, ни
боярин, ни лихой татарин.
До осьми лет Семка жил за материной юбкой беспечально. И то подумать,
какие горести во младенчестве? Что отец по субботам вины вожжами
отсчитывает? Так сам же знаешь, что за дело - лишнего батька бить не
станет. А работа детская весела - сено граблями ворошить, таскать волокушей
кошенное с лесных кулижек. Зимами - куделю трепать, матери в помочь.
Батюшка Игнат Савельич, крутенок был, семью держал в кулаке, гулянки
возбранял, а сыновей женил рано, чтобы не избаловались. Вечерами собирал
домочадцев у света, читал вслух из божественного, Четьи-Минеи, а то
душеспасительную книгу Домострой. Грамоте старик Игнат знал изрядно, книги
имел, и в зимней праздности учил детей азбуке.
Семья была большая, и Семка в ней младшенький - материн любимец. А как
средний брат Ондрюха на Дон бежал казаковать, бросив отцовский дом и жену с
детьми, так мать и вовсе к Семке прикипела. Семке то и любо, век бы так
жил.
И тут на самый Новый год, на Симеона Столпника - Семка еще в
именинниках ходил - отец сказал:
- Ну, Сема, ты теперь большой, девять лет сравнялось, пора тебя
женить.
Семка сначала не поверил: думал шутит отец. А ночью услыхал, как мать
плачет, и понял, что правда - быть к Покрову свадьбе. Поначалу так и лестно
показалось - взрослый мужик, жениться собрался, а потом на улице встретили
его смешки да хахоньки охальные, так и загрустил женишок. Подошел к отцу:
- Тятя, ну ее к бесу, свадьбу. Неохота мне.
Отец только цыкнул в ответ:
- Молчи, дурошлеп, коли не понимаешь.
А утром разбудил ранехонько и, усадивши на телегу, повез в Бородино, в
церковь, договариваться о венчании. Так и там Семке весь сговор пришлось
под окном просидеть, покуда отец с попом беседовали. Поп Никанор поначалу о
венчании и слышать не хотел, на отца чуть не криком закричал, стращая
мамоною. Семка уж занадеялся, что батюшка отцовы планы порушит.
- Какой тебе работницы взыскалось, Игнат? Ты об этом кому другому ври,
а мне не смей. Покаялся бы!.. По всей волости о тебе слух идет. Не для
работницы младеня женишь, а для блуда своего бесовского!
- Ты бы, батюшка, не того... - угрюмо попросил отец. - Я хочу по
закону, по божески. А коли нет твоего благословения, так мне ладно и одним
весельем. У меня уже все сговорено. Ты сам посуди, много ли народу у тебя
венчается? Кто на хохляцкий манер свадьбы крутит, а кто и по-донски - на
площади объявляется, вкруг вербного куста ходит.
- Экой ты скорый, Игнат, в чужом очесе сучец искать, - увещевал
священник, - допрежь из своего ока бревно вынь. В Малороссии, под ляхами
живучи, православному священству большой перевод вышел, а на Дону попа и
вовсе не сыскать и строение церковное ставить нельзя, страха ради
татарского. Где ж им свадьбы путем играть? Вот и обходятся как умеют. По
нужде и закону применение бывает. О том чти у апостола Павла
- У меня тож нужда, - гнул свое отец. - Дочери замуж разлетелись, баб
в дому не стало, как хозяйство вести? Парень скоро в возраст войдет, все
равно женить надо. Я перво дело, по закону хочу, по-божески. А уж в долгу
не останусь... - отец принизил голос, забубнил неразборчиво.
- Ох, согрешихом паки и паки! - вздохнул поп, отступаясь.
Венчались на святого мученника Куприяна. В церки Семка впервой увидел
свою суженную. Сказалась Фроськой, сиротской дочерью из Болотовки - княжей
деревни в сорока верстах от Долгого. Была Фроська на пять лет старше своего
малолетка-мужа. Брат Никита утешил Семку, сказал, что это еще по-добру
вышло. А кабы десятью годами разошлись молодые, так и вовсе бы жить нельзя.
Свадьба получилась невеселая. Мать утирала слезы, шепелявила
расквашенными в оладьи губами. Фроська ревмя-ревела, особенно на следующее
утро. Старшие снохи глядели испуганно, Никита напился пьян и ругался
черными словами. Один отец ходил фертом, гордый, словно петух.
Когда наутро Семка вышел со двора, его стали парни задирать. Добро бы
одногодки, с ними он как-нибудь разобрался бы, а то - большие, орясины
стоеросовые:
- Эй, женатик! - кричали, - каково с молодкой спалось? - и не ждя
ответа, заливались скверным, с привизгом, хохотом
А как спалось? Батька в светелке ночевал.
С тех пор прилепилось к Семену прозвище: Женатик.
Обидно было. Сначала - просто обидно: чего дразнятся. Потом, вроде,
попривык, и люди привыкли, кликали без ехидства. А потом подошел срок,
начал Семка становиться парнем и уже не детским умишком, а взрослеющим
телом припомнил давнюю обиду.
Вечером отец домашних соберет, жития раскроет, читает умильно, а у
Семена в душе корячится рогатое слово "снохач". На Фроську Семен не глядит,
хотя отец давно к ней не ходит: своя супружница есть, и Маринка - Ондрюхина
жена заботы требует, а то искудится баба без мужа, ославит на весь мир. Да
и здоровьицем Игнат Савельич скудаться начал.
Казалось бы, чего не жить? - а Семену тошнехонько, хоть на Дон беги
вслед за Ондрюшкой.
- Плюнь, Сема, - утешал Никита. - Дело твое житейское, изноет со
временем. Ты, главное, бей ее, Фроську, чаще. Она баба малохольная, быстро
зачахнет, а там и путем жениться можно. Это не то что моя Олена - ее и
оглоблей не ушибить. А твою походя известь можно.
Бить жену Семен не стал, не приняла совесть душегубства. Да и поп
Никанор, отцов потатчик, не велел.
От тоски и непокою зачастил Семен к попу Никанору в бородинскую
церковь. Только там и находил утешение. Под низким куполом смолисто пахло
ладаном и горячим воском. Смирным огнем теплились лампадки перед
потемнелыми, строгого письма образами. Дьячок, вздыхая, обирал с
подсвечников огарки. Семен помогал дьячку, когда случалось - читал за
пономаря, во время службы пел церковным многогласым пением. Изучил всякую
премудрость: умел петь и знаменное, и строшное, и нотное.
Чинно было в церкви: службу поп Никанор вел с пониманием,
проникновенно, не гундосил, слов не глотал. И по жизни был задушевным
пастырем: никого не судил, разве что журил отечески.
- Твоего греха, Семен, тут нету, родителев грех. За него молись, и
тебя бог простит. И на супругу сердца не держи, она тож раба подневольная.
А как не держать зла, когда ночами сны приходят искусительные, а на
Фроську глаза бы не глядели: шутка сказать - кровь помешается.
- Она твоя жена венчаная, значит, на тебе греха нет. Лот-праведник
родных дочерей поял, а праведником остался.
Скажет так, смутит всего, а потом учнет рассказывать о непорочном
монашьем житии, о пустынниках, столпниках и иных святых старцах. От таких
рассказов душу переворачивает и взыскуешь града небесного. Премного
утешения находил Семен в древних примерах. Святой Антоний-отшельник в
пустыне египетской также плотью искушен был, а с молитвой превозмог искус.
Семен завел ластовицу, подумывал и вериги надеть для смирения плоти.
На Фроську старался глаз не подымать, как монахам предписано. Мечтал о
безгрешном житье, да просчитался. Игнат Савельич быстро неладное заметил и
меры принял.
Семен во дворе возился, поправлял у телеги порушенный передок, когда
отец во двор вышел, остановился набычившись и недобро спросил:
- Ты чо кобенишься, Семка? Почему с женой не живешь?
Семен молчал.
- Али погано? - отец прищурился.
Семен голову склонил, но ответил твердо:
- Погано, батюшка.
Отец засипел, словно баран, когда хозяйский нож отворяет тонкое
баранье горло. А Семен, нет чтобы в ноги падать, в глаза глянул и попросил:
- Отпустили бы вы меня в монастырь, богу молиться за грехи ваши.
Тут уж отец взбеленился. Забыл и добрую книгу, спасенно чтение
Домострой, что крепко заповедует домашних ничем железным либо же деревянным
отнюдь не бить, а по вине смотря, постегать вежливенько плеткою. Игнат
ухватил тележный шкворень из мореного дуба и в сердцах обломил сыну плечо.
Потом сам жалел: не дело работника портить. Хорошо еще, не отсохла рука,
токмо покривилась малость. Зато в миру забылось старое обидное прозвище,
стал Семен Косорук.
Поднявшись, Семен уже о монашестве не заговаривал - покорился. И с
женой обвыкся, не устоял. Слаб человек с естеством бороться, а сладкий грех
привязчив. С вечера томно, и в чистоте себя блюсти мочи нет. А как
отлепишься от жаркого женского тела, так хоть волком вой. Бывало, Семен
сдержаться не мог, совал кулаком в ребра:
- Чтоб ты сдохла, постылая!
Фроська плачет молча, не смея ворохнуться, а ему не жаль. Стерпелось,
да не слюбилося.

* * *

А по весне из Дедилино нагрянул княжий приказчик Янко Герасимов.
Объехал Бородино, заглянул и в Долгое. Велел к Акулинину дню быть готовым
за солью. Уезжать летом с работ никому не хотелось, но и без соли тоже
никак. Мужики поскребли под шапками и стали вершить приговор: кому ехать
чумаками.
Земля русская солью небогата. Стоят варницы в Галиче, Старой Руссе,
кой-где еще. Но той соли едва себе довольно. Прочие за солью ездят. Вятка и
Вологда на Соль-Камскую - у перми покупают. Малороссия - на горькие
черноморские бугазы, имать соль у крымчаков. Иные обходятся, где придется.
Под Тулою соли не сыскано, и народ издавна бегал на Дон, где по степи
тянутся манычики - соленые озерца. Ставили варницы, парили тузлук. На
обратном пути за Непрядвой-рекой у Спаса Соленого служили молебен, что
попустил господь целыми воротиться.
Но теперь на Дону теснота, казаки чужим промыслов не дают, а
государеву соль не укупишь - на Москве от того, говорят, уже бунт был -
соляной.
Тогда-то и замыслил Янко поход за Волгу. Там манычи - не чета донским,
там соль вольная. Но и края там вольные - баловства много. Вроде и
башкирцы, и тайши калмыцкие замирены, а за Волгой - неспокойно. Места
пустые, степь все покроет, вот и балуют юртовщики.
От сельца Долгого жребий пал на Игнатов двор, и старик послал Семена.
Лошадь дал - Воронку, старую, но еще ножную. Подорожников велел готовить не
скупясь. В дорогу благословлял с улыбкой.
"Радуется, - пришла догадливая мысль. - Со двора согнал, себе путь
открыл."
Жене вместо прощания Семен сказал коротко:
- Смотри, ежели что - смертью убью.
- Семен Игнатьич! - стоном выдохнула Фроська. - Да я... ни в жизть!..
А Семену вдруг весело стало и легко. Черта ль в них - старой жене да
батьковой похоти, а сейчас впереди дорога, новые места, вольная жизнь. Хоть
час, да мой, а там, как господь положит.
Отправлялись обозом на осьми телегах с ездовыми и работниками: на
передней подводе дядя Савел Губарев, за ним Игнашка Жариков - бедовый
хлопчик, братья Коробовы - Тит да Потап, следом Гарасим Смирной, Митрий
Павлов, Зинка Павлов тож, а последним - Семен на своей кобылке. В
работниках шли Гришка Огурец да Ряха Микифоров - бывые стрельцы, грозившие
в случае чего, оборонить обоз от лихих людей. У Гришки для того и пищаль
была припасена со всяким снарядом, а у Ряхи токмо ножик засапожный.
Верховодить староста послал своего сына Василья. Отписи на него выправил,
денег отсчитал четыре рубли с полтиною и пистолю дал немецкой работы с
кремневым курком.
Помолились у Успенья и тронулись. Семен светел был, уезжал не
оглянувшись, и ничто в душе не холонуло, а придется ли домой воротиться.
До Волги-реки ехали не опасно - дорога хоженная, народ живет смирный.
В Царицине стали сбиваться с другими чумаками и подряжать ратных людей для
обороны от калмык и юртовых татар. Смета вышла по пятиалтынному с воза.
Василий поморщился, да отдал. Без обороны ехать боязно, а на Гришку Огурца
надежда плоха.
На дощаниках у Царицы-реки перегребли Волгу, а там уж, за Бакалдой -
пустая степь. Там, на полдень поворотя, и лежит великий маныч - соленое
озеро Баскунчак.
Весной да в начале лета степью проезжать весело. Ветер шевелит ковыли,
движет волнами. Жаворонок в синеве разливается - высоко, глазом не
ухватишь. Стрепет над травами летит как пьяный, шатает из стороны в
сторону. Байбак свистит у норы, предупреждает своих - мол люди едут! Пустые
телеги идут тряско - за день так наколотишься, земля не родной кажется.
Вечерами возы ставятся в круг, волы и стреноженные лошади пасутся под
охраной. Над кострами вешают татарские казаны, пшено в них сыплют не по
домашнему густо, щедро заправляют топленым маслом. Разговоры у костра тоже
дорожные - все больше о дальних странах, будь они неладны!
Так-то незаметно добрались к соленым водам. На берегу острожек стоит,
стрельцы живут, не для корысти, а для сбережения промыслового люда. Мыту
имать будут в Царицине либо в Астрахани, с того, кто с прибытком доедет. А
тут - кругом соль, хочешь сам добывай, хочешь - готовую покупай.
Вокруг острожка в балаганах и юртах теснится работный люд: татары,
калмыки, башкирцы, беглые русские мужики - со всех стран сволочь. Людишки
изработавшиеся, таких и в полон не берут.
Черпальщики ходят по мелким местам, ковшами льют на кучи соли густую
рапу, и под жаркими лучами соль нарастает чуть не на глазах. Чистую соль
сгребают, досушивают на берегу и рассыпают в рогожные кули. Одному такое
дело не осилить, народ сбивается в артели. Выборные артельщики солью
торгуют - по три деньги за пуд, ежели в свою рогожу.
Цена невелика, в Царицине соль втрое стоит, а Василью такой расклад,
что нож острый - не хватает денег. Оно бы и хватило, да сходил приказчицкий
сын в Царицине на кружечный двор и прогулял там ровным счетом пятьдесят
копеечек.
1 2 3 4 5 6 7