сребренниками брякал, будто с Аллахом торговался?
- О-о!.. - прошипел чернокожий. - Это великая тайна! Туареги о ней
шепотом рассказывают, и корейшиты не смеют вслух произнести.
- Верно и впрямь тайна велика, коли всем известна, - заметил Семен, не
боясь, что мавла обидится и умолкнет: болтливосьть абиссинца была сильнее
обид, и при всяком удобном случае он погружался в пучину пустословия.
- Есть среди божьих угодников один, имя которому Аль-Биркер, - начал
Ибрагим. - Персы называют его ДарьЯ-бабА, что значит - водяной старик. Вид
его странен, а житье неведомо. Никто не знает, где он появился на свет, и
кто были его родители. Но когда Аль-Биркер достиг совершенных лет, враги
изгнали его род в пустыню. И там умерли от жажды все его родные: и отец, и
мать, и братья, и сестры, и дяди по отцу, и их дети, и вся родня со стороны
матери, и все друзья и дальние родственники, так что в конце Аль-Биркер
остался совсем один и шел по пескам, мучимый солнцем. Но сильней
полуденного зноя мучило Аль-Биркера неутешное горе. И тогда встал
Аль-Биркер, праведный перед Аллахом, и произнес такие слова: "Когда бы
здесь появился чистый колодец, я бы не стал из него пить, пока не напоил
всех жаждущих. И если бы волей Аллаха открылся свежий родник, я бы не
коснулся его губами, покуда есть на свете гибнущие без воды." И Аллах
услышал слова праведника и разверз перед ним грудь пустыни, показав реки,
что текут внизу и подземные источники. И Аль-Биркер спустился и зачерпнул
воды, но не стал пить, а понес людям, молящим о спасении. С тех пор он,
божьим соизволением носит по миру воду. ДарьЯ-бабУ видали не только здесь,
но и в Сирийской пустыне, и средь песков Большого Нефуда, и в знойной
Сахаре, и на солончаках Деште-Кивира. Всюду, где люди страдают без влаги,
является святой Биркер и приносит холодную воду подземных рек. Несчетное
число лет прошло с тех пор, мир изменился, и даже языка святого угодника
никто уже не понимает, но до сих пор Аль-Биркер не может напоить всех
людей, сколько их есть на свете. Велик труд его перед Аллахом и несомненны
заслуги, ибо сам ДарьЯ-бабА не выпил ни капли из той воды, что он носит
людям...
- За что же такое проклятие? - не выдержал Семен. - Так и последнего
грешника наказывать жестоко.
- На святом водоноше нет проклятия, - поправил Ибрагим. - В любой миг
может он вдоволь напиться воды и уйти в сад блаженства, где давно
приготовлено ему место среди избранных. Но он продолжает свое дело, получая
малую плату: один дирхем за полное ведро воды. В городе в базарный день
вода стоит дороже. Никогда ДарьЯ-бабА не просил денег, и никогда не брал
больше чем один дирхем. Люди сами кладут монету в пустое ведро, чтобы это
серебро свидетельствовало перед Аллахом о достойных делах.
- Хорошая сказка, - сказал Семен. - Сладко будет вспоминать ее,
подыхая на солнцепеке. Жаль, правды в ней мало.
- Не смей так говорить! - вскинулся мавла. - Все правда! Я об
Аль-Биркере еще дома слыхал.
- Мы с тобой на пару пятнадцать лет песками бродим, - сказал Семен. -
Так почему ни разу допрежь водоношу не видели?
- Прежде крайнего случая не было, а теперь он подошел. Вот и молится
хозяин с серебром в руках: зовет Аль-Биркера.
- Ну что ж, пусть зовет, - сказал Семен, пололжив руку на пояс, где
твердел согнутый булат. - Поглядим, поможет ли ему водяной старик.

* * *
Едва утро разукрасило пески в цвета фламинго и магнолии, обреченный
караван тронулся в путь. Надежды добраться к колодцу не было, но все же
пока человек идет, он жив. А Семеном двигало еще и радостное любопытство:
посмотреть, как станет умирать Муса, полтора десятка лет водивший его в
ошейнике раба.
Но Муса шел неутомимо, словно не поднималось на небосклон яростное
солнце, от которого не было защиты и спасения. Даже дневной остановки не
позволил ыспаганец, и два верблюда пали, а один из людей умер, сожженный
солнцем, и труп его остался позади.
И вновь настал вечер, а поскольку не было у людей никакого пропитания,
и не могли они ни приготовить мягкую джерату, ни заварить терпкий гирш,
возвращающий силы усталым, то оставалось им уповать на неизреченную волю
Аллаха.
- Помолимся Аллаху милосердному, - приказал Муса, распустив на брюхе
широченный поясной платок - бельбаг, и расстилая его вместо пропавшего
молитвенного коврика.
Семен привычно двинулся прочь. Ему хотелось еще раз полюбоваться своим
сокровищем и окончательно назначить: сейчас брать Мусу или позволить ему
прожить еще ночь и порешить при свете дня, когда меньше верится в смерть и
тошнее умирать.
Но уйти не удалось. При первом же Семеновом шаге Муса зыркнул недобрым
оком и, щеря почернелые от шербета зубы, проклекотал:
- Куда наметился, свиное ухо? Здесь стой, со всеми вместе. Аллаха
молить надо, чтоб живыми из песка выйти.
- Я не мусульманин, - покачал головой Семен, - Магомета не знаю и
молитвам вашим не учен. Верую во единого бога отца вседержителя, творца
неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого господа Исуса
Христа, сына божия, единородного, иже от отца рожденного прежде всех веком.
Света от света, бога истинна от бога истинна, рожденна, несотворенна,
единосущна отцу, имже вся быша. Нас ради человеком и нашего ради спасения
сшедше с небес и воплотихом от духа свята и Марии девы, и вочеловечшася
Семен размеренно произносил с детства знакомые строки. Сухие слова
падали с губ и пропадали, непонятые бусурманским ухом. Но одно было ясно:
непокорствует раб перед своим господином, творя злые речи и обращая
знамения Аллаха в насмешку. Это о таких сказал пророк: "смиряйте их и
ударяйте!" А здесь, перед лицом смерти смирять непокорного можно только
смертью. И Семен, как бы невзначай, положил руку на пояс, готовясь к давно
лелеемой битве. Что же вы, верные, ступайте, возьмите раба, если прежде он
не возьмет у вас остаток жизни.
Но Муса, скривившись, будто соку хлебнул от незрелого граната, все же
не ударил Семена и не крикнул ничего, а произнес согласно:
- Молись, Шамон, Иссе-пророку, деве Марйям - молись как умеешь. Не
даст Аллах воды, завтра все умрем, - и, отвернувшись от Семена, грузно
опустился на коврик.
Секунду Семен стоял недвижно, затем тоже преклонил колени на горячем
песке.
- Бисмаллаху рахмону рахим!.. - заголосили мусульмане, и Семен в
мыслях вторил им: - Отче наш, иже еси на небесех..
Немилосердное аравийское солнце клонится к вершинам барханов, калит
пересушенную землю, плавит мысли, высушивает разум, готовя путника встречь
злому ангелу Азраилу. Это на Руси солнышко жизнь обещает, а здесь - смерть.
Плывет перед глазами песчаная степь, переливается зноем, дрожит в миражном
мареве, сплетается изумрудными струями, будто речка звенит, перебирая на
перекате гальку.
- ...хлеб наш насущный даждь нам днесь...
Не надо хлеба, воды глоток: смочить шершавый язык, ободранное песком
горло... Ныне и впрямь остается ждать аллахова угодника, баснословного
ДарьЯ-бабУ. Только где его найдешь в нынешнем веке, где токмо прелесть, и
тля, и пагуба...
- ...не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко твое
есть царство, и сила, и слава во веки. Аминь.
- О-омин! - нестройно завершили бусурмане свою ложную мольбу.
И словно стон пронесся над склоненными людьми, полувскрик, полувыдох,
словно сама пустыня вздохнула, и заплакали хищные дэвы и джинны, удаляясь в
страхе от мест, где справедливо почитали себя владыками. Жаркий воздух
сгустился, искрясь слюдяными блестками, взвихрился бегучими смерчиками
песок, и из пустого места ступила встречь молящимся человеческая фигура,
дрожащая и прозрачная, как полуденный мираж. Видение сделало шаг, наливаясь
плотью, и Семен воочию увидел перед собой аллахова угодника. Седой
старичок, нездешне, до невозможности знакомый: в лаптях, пестрядинных
портах и драном армячишке стоял под аравийским небом, держа в руках две
бадейки, полных чистой, студеной колодезной воды. И ангел смерти Азраил
шатнулся прочь, отогнанный волшебным водоношею.
- Пейте, добрые люди, - сказал старик, ставя ведра перед Мусою.
Муся, не глядя, протянул назад руку, щелкнул пальцами. Немедленно
явились бурдюки, с широко развернутым горлом, чтобы капля драгоценной влаги
не пропала. Воду мигом перелили, опорожнив диковинную для восточного
человека посудину. Тонко дзенькнули серебряные монеты, упав на деревянное
дно.
- Хвала Аллаху, - перехваченным голосом выговорил Муса.
И только тогда помраченный Семенов разум осознал, что ДарьЯ-бабА
произнес свои слова по-русски, а сейчас, прямо сию минуту, водяной старик
заберет ведра и исчезнет навсегда, оставив Семена здесь, в неисповедимой
дали от родных мест.
- Батюшка! - выкрикнул Семен, приподымаясь, - милостивец родной - не
оставь!
Старик вздрогнул, шагнул вперед, вглядываясь в Семеново дочерна
загорелое лицо, не узнавая русского человека под арабским иглем.
- Свой я, православный, тульский! - рыдал Семен.
Караванщики застыли, не понимая чужой речи, но видя несомненное и
страшное богохульство в том, что раб и чужеплеменник осмелился дерзновенно
нарушить обычай и обратиться к святому отшельнику с безумными и
непотребными речами.
Старик подошел к Семену, положил прохладную ладонь ему на лоб, потом
оглянулся назад, на что-то видимое лишь его взору.
- Успокойся, - сказал он, - сегодня уж поздно, а завтра, за час до
заката я приду, принесу им водички и заберу тебя отсюда. Жди.
Старик поднял пустые ведра и, единожды шагнув, растворился в зыбком
мареве, струящемся от нагретого песка.
Муса медленно повернул свирепое лицо.
- Шакал! - задыхаясь пролаял он. - Падаль вонючая... Отродье гиены!..
Ты дерзнул?.. язычник, мушкири... грязным языком опорочить посланца Аллаха
в ту минуту, когда он требовал торжественной тишины? Я скормлю тебя паукам!
Твою печень сожрут скорпионы!
- Откуда тебе ведомо, чего он требовал? - весело спросил Семен. - Или
ты уже и по-русски начал понимать? Это же наш человек, христианин! Не тебе
судить, чего он хотел. Я с ним говорил, не ты, кровопивец, мне и разуметь,
чего он требовал...
Лицо Мусы постепенно наливалось рудным цветом, рука слепо шарила за
кушаком рукоять садрии. Этого и хотелось Семену: ему хватило бы мгновения,
чтобы вырвать из-под бурнуса изостренный булат.
Ну же, Муса! Твоя смерть ждет тебя, поспеши, восстань на раба и получи
лютейшее отмщение за все минувшие обиды. И не уповай на милосердную скорую
смерть: семижды семьдесят раз будешь умирать на жестком хряще пустыни.
Рука уже ждала на индийской рукояти, но тут Семена как дрествой
продрало - вспомнил слова чудесного старца: "завтра приду, им водички
принесу..." А если не будет к тому времени Мусы и других караванщиков, и
некому станет чужебесную молитву слать, то сможет ли водоноша слово
сдержать? Места тут аллаховы, и воля его... Нет, пусть уж лучше Муса без
отмщения жив останется.
Семен поник головой и, сдержав предерзостный тон, произнее:
- ДарьЯ-бабА обещал завтра опять прийти, воды тебе налить щедро, а в
плату меня к себе забрать.
Муса смутился, пальцы выпустили рукоять кинжала. Но ронять лицо перед
подначальным Муса не мог и спросил спесиво:
- Ты, Шамон, никак бредишь или от жары сбесился? Даже если святой
ДарьЯ и христианин, то тебе в том что за выгода? Магомет истинно сказал,
что лишь немногие из людей писания угодны Аллаху. Все прочие веру позабыли
и хуже язычников.
- Эффенди, - сказал Семен, - тебе ли не знать, как верую я?
И Муса сдался, простил рабское глуподерзие.
- Ладно, - сказал он, - до завтра - живи. Если и впрямь Аль-Биркер
выбрал тебя, я против воли Аллаха не выступлю. Но если... - Муса не
договорил и, отвернувшись от Семена, склонился над бурдюками, по-прежнему
неполными, но теперь обещающими жизнь, возможность добраться к
человеческому жилью.

* * *

С утра прежним порядком отправились в путь. Только верблюдов не так
гнали, и лица у людей были светлее. Надежда - добрый водитель.
К полудню, когда не можно стало выносить горячее солнце, купец объявил
привал. Воды в бурдюках было еще довольно, но Муса не прикоснулся к
кожанным мешкам: днем пить - только нутро мучить.
Семен своеобычно притулился к верблюжему боку, закрыл глаза. Взор
намозоленный за день однообразной дорогой, никак не мог успокоиться,
представляя под закрытыми веками дрожащие картины, странные, невиданные...
Всякий человек перед сном видит дело своего дня. Когда пахарю,
истомившемуся на ниве, удается смежить вежды, то бесперечь перед усталым
взором комьями рассыпается ораемая земля. Бабе, повалившейся в страдный
вечер возле сжатой полосы, вновь представляются хлебные колосья, и рука
сама забирает их в жом, чтобы согнуть под иззубренный серп. Даже дети,
набегавшиеся по лесу, видят перед сном прошедший день, и никого не удивит
раздавшийся вдруг во тьме сеновала голосок: "Ой, девоньки, гоноболь-то
какая крупнющая!.. Так бы и брала всю ночь!" И только путнику, шедшему по
пустыне, песок не мстится. Воду он видит: озерную гладь, речные разливы...
струи глубеют вдали, играют на мелководье, чистым смарагдом зеленеют в
глубине.
Семен в полусонном забытье тоже видел воду. Мелкие камушки, ил,
взбаламученный испуганным раком: пряди тины плавно стекают вниз...
Нет ни знойной Аравии, ни пыли, ни верблюдов... Течет, омывая память,
речка Упрейка, струится между зелеными бережками, пробегает мимо родного
села, где, должно полагать, и память о Семене Косоруке простыла. А Семен,
вот, не позабыл ни речки, ни села. Помнит.

* * *

Сельцо Долгое от Тулы четырнадцать верст - исконная вотчина князей
Голициных, встало при речке Упрейке.
1 2 3 4 5 6 7