..
И я, понимая, что все кончено, все-таки шепчу ей в лицо то, о чем я не
признавался даже себе... Люблю, люблю, люблю...
Справа из-за поворота появляются десять мовов - усиленный ночной
патруль. Слезы льются из моих глаз и мешают целиться. Стреляю, не целясь,
стреляю даже тогда, когда все десять уже лежат, стреляю, пока наконец все
заряды не выпущены... Тогда беру Ини на руки и несу, несу в проходной
двор, оттуда на второй ярус и опять вниз. Бегу, и что-то тяжелое и жесткое
бьет меня по ногам. На мгновение останавливаюсь и вижу, что это тяжелый
диверсионный пистолет, который еще сжимает мертвая рука Ини...

Площадь Трех Оплавленных Домов лежит передо мной - тихая и гладкая.
Кто дал ей такое название? Никогда бы не подумал, что эти три почти
правильных полушария можно было бы назвать домами. Да и были ли эти дома
даже тогда, когда город еще жил, когда по этой площади ходили люди? Ничто
не говорит о том, что на этой на вид такой мирной площади может таиться
опасность. А ведь это было и есть самое опасное место во всем Мертвом
городе. И перед лицом этой опасности я совершенно беззащитен. А вот и он -
объект 74, огромное совершенно неразрушенное здание с взметающимися над
крышей ярко-синими языками пламени. До него около трехсот метров, точнее
двести восемьдесят девять метров от той безопасной точки, где стою я, до
парадного входа в "Великое хранилище". Что там может гореть вверху? Гореть
и не сгорать уже на протяжении нескольких веков? Об этом не узнает никто,
потому что никто не был там наверху. И я не узнаю, мне наверх не надо, мне
надо вниз - в подвалы. Туда - вниз, где был до меня всего лишь один
человек, человек, которого уже нет в живых. Если повезет, то через четыре
часа я тоже буду там...
Ночь спускалась медленно и лениво, и теперь в сумерках особенно
отчетливо было видно то адское пламя, бушующее там, над крышей "Великого
хранилища", и это вызвало унылую смесь обреченности и безразличия. Двести
восемьдесят девять метров. Двести восемьдесят девять метров ползком,
бегом, то вперед, то назад, и все это сквозь четыре слоя ненависти
умершего насильственной смертью города, умершего, но не переставшего
убивать... Что должен был испытывать профессор Дил, вот так же, как и я,
стоя перед пылающей громадиной "Великого хранилища", и не зная не только,
дойдет ли он до него, а даже не зная, не напрасно ли пройден весь
предыдущий путь. У меня по крайней мере ясная и высокая цель. А что было у
него? Лишь неведомое. Лишь неведомое, и дверь между тем, что известно
всем, и тем, что никому не известно. И он открыл эту дверь и вошел... А
вот теперь и мне пора...
Первые двадцать метров удались на удивление легко, но самое трудное
еще впереди - там, за первой линией. Когда я достигну ее, на полную мощь
включится финальная часть программы, и, подавляя сознание, она будет вести
меня к цели. А пока, метр за метром вперед, ползти и ползти, как бы не
хотелось одним рывком одолеть эти проклятые метры. Лишь так можно достичь
то, к чему мы так долго стремились. Сейчас на карту поставлены не только
моя жизнь, но и жизни сотен моих товарищей, там, на Генне, и здесь, на
Тиле, и тысячи жизней далеких, совсем неизвестных мне людей. И вот оно
снова со мной - это мучительное чувство ожидания, но это уже последнее
ожидание, после него наступит время действовать. Обязательно наступит, и
очень скоро... И оно наступило, наступило гораздо раньше, чем я мог себе
представить. Программа включилась мгновенно, и мгновенно разделила мой
мозг и тело. Мысли были четкие и ясные, но тело не повиновалось мне, оно
жило само по себе, подчиняясь лишь командам программы. Сначала оно делало
резкие броски вперед и вправо, от которых, казалось, порвутся мышцы. Потом
оно застыло на одном месте, и тогда где-то вверху в нескольких сантиметрах
надо мной вспыхнул синий огонь. Он разлился вправо и влево, вспыхнул
впереди, и мое тело опять пришло в движение... Когда огонь взметнулся
вверх, я молниеносным рывком перекатился на несколько метров левее, и
успел с удовлетворением отметить, что огонь обрушился именно на то место,
где еще миг назад был я. Синий огонь - да, это был он... Я раньше и не
подозревал, насколько страшно трепыхаться рядом с его голубыми
прожорливыми щупальцами. Я много слышал о нем, но никогда не думал, что
встречусь с ним один на один. Любая опасность в Мертвом городе смертельна,
но первые три категории - статические, поджидающие и движущиеся, не
наводят такого ужаса, как этот огонь-охотник. И если первые три опасности
могут прикончить тебя из-за твоей же собственной оплошности - либо ты сам
набредешь на них, либо окажешься на их пути, то синий огонь был явно из
семейства хищников - он гонялся за тобой, как за своей законной добычей, и
все, что ты мог противопоставить его ненасытному желанию уничтожить тебя,
так это безмерную любовь к жизни. А вот ее то мне сейчас и не хватало... И
поэтому программа взяла управление на себя... За полтора часа метаний из
стороны в сторону я продвинулся вперед всего лишь на какой-то десяток
метров, но движение продолжалось - я был жив, был жив и готов бороться за
эту жизнь до самой смерти. Эта мысль понравилась мне своей нелепостью, и
не будь надо мной этого синего огня, и не катайся я сейчас по черному
гладкому покрытию этой проклятой площади, я, пожалуй бы, рассмеялся. Но
смех пришлось отложить на более подходящее время... Еще полчаса, и огонь
уйдет, останется позади, или просто исчезнет. Это уже программа, до такого
бы я не додумался... А вот и моя мысль, мысль по поводу того, что впереди
еще три слоя, каждый из которых ничем не лучше этого хищного огня. Совсем
как в древнегеннских сказаниях, сочиненных еще в те времена, когда Генном
называлась не планета, а маленькое государство на юге центрального
архипелага, герой проходит тысячи миль, подвергается смертельным
опасностям, преодолевает препятствия, преодолеть которые человек, казалось
бы, не в силах, достигает цели, и оказывается, что это он давно уже имел,
а весь путь был проделан лишь для того, чтобы закалить его волю... Да,
тогда они были мастера на всякие выдумки, различали два смысла добра -
высший и низший, а что уже говорить о зле - оно у них имело пять
категорий: зло-обыкновенное, зло-злонамеренное, зло-ради-достижения-блага,
и еще два каких-то не менее живописных зла... И каждой категории
соответствовало несколько лингвистических понятий... Очередная нелепость -
рассуждать о философско-этических воззрениях древних, катаясь по земле,
когда над тобой нависло одно из пяти зол... Это у меня на нервной почве,
чтобы не думать об этом синем огне, один из феноменов психики - не думай о
нем и он исчезнет... И несмотря на непрерывное и, казалось бы,
бессмысленное движение, я краем глаза все-таки успеваю заметить, как
неузнаваемо изменилась площадь... Что это, явь или галлюцинация? Такой эта
площадь, наверное, была несколько веков назад, еще до того дня... А это
что такое? Тишина и покой. Огонь погас и я лежу совершенно неподвижно.
Больше всего хочется встать в полный рост и спокойно пойти на сияющую
громадину здания Центра. И не задумываясь, почему это "Великое хранилище"
вдруг превратилось в центр, я встаю и иду прямо к этому великолепному
зданию, сияющему тысячами оттенков радуги в темноте тихой чужой ночи. Да,
площадь изменилась действительно неузнаваемо. Справа и слева на месте
развалин выросли стройные ряды домов, сверкающие яркими квадратами
освещенных окон. Чуть впереди и левее раскинулся прекрасный сквер с
незнакомыми деревьями, правильной формы кустами каких-то замысловатых
растений, с дорожками, беседками и скамейками. Что же это происходит,
почему я вижу город таким, каким он был много лет назад? Видел ли все это
профессор Дил, и если видел, то почему у него об этом не сказано ни слова?
Может быть, программа? Программа молчит. Она не может ответить на этот
вопрос, или финальная часть программы уже завершена? А как же тогда еще
три барьера, которые мне еще предстоит преодолеть, те три оставшихся слоя
ненависти Мертвого города? Может быть, их уже нет? Справа открывается
широкая, ярко освещенная улица, и мне кажется, что я вижу движение в ее
дальнем конце. Может быть, это идут на площадь колонны людей, колонны
людей, которые давно умерли... Я иду вперед и ничего не происходит. С
каждым шагом здание центра все приближается и приближается, оно почти не
изменилось, только угас голубой огонь, бушующий над его крышей. Но ведь
этого не может быть! Может быть, я валяюсь сейчас в бреду под
испепеляющими щупальцами синего огня, и все это мне рисует воспаленное,
обезумевшее от страха воображение? А может, это память Мертвого города,
может, он вспоминает, каким он был в те далекие времена, когда в нем еще
жили люди? Хотя не все ли равно, я спокойно, не спеша иду вперед и ничто
не беспокоит меня, лишь немного настораживает эта мертвая тишина, которая
царит вокруг... Только от нее и можно ждать подвоха... Она настораживает и
убаюкивает, и я чувствую, что еще немного, и я усну, усну прямо на ходу,
усну и так и буду идти по этой гладкой поверхности площади, гладкой,
вычищенной до зеркального блеска, без единой трещинки, без единой
выбоинки... Глаза мои слипаются, и я все реже и реже с трудом открываю их,
чтобы полюбоваться идеально гладкой поверхностью этой прелестной тихой
площади. Уже нет никаких ловушек, есть только эта бесконечно длинная и
гладкая дорога вперед... На ней ничего нет, нет даже пыли, только какой-то
красивый блестящий предмет сверкает прекрасными золотыми искорками в
нескольких шагах впереди по курсу... Но он не сможет остановить
стремительный бег моего хрустального корабля по зеркальной глади бетонного
озера. Но он все-таки красиво блестит, и какая у него идеально правильная
овальная форма. Его очертания знакомы мне с детства. Детство... Идет урок
в начальной гимназии, и учитель, старый седой добрый учитель, говорит:
"Дети, сегодня я вас научу, как обращаться с информационным обручем".
Стоп!!! Это же информационный обруч. Самый обычный информационный обруч, а
я стою перед ним и смотрю, как блестит его защитная упаковка. Интересно,
сколько же времени я уже так простоял? Надо его поднять, поднять и узнать,
что там записано... Ноги словно чужие, совсем не хотят повиноваться
приказам моего мозга - на какие-то три шага мне понадобилось десять
минут... Но оцепенение постепенно, медленно отпускает меня, я нагибаюсь и
поднимаю этот дорогой и такой долгожданный вестник из прошедших
десятилетий. Перед глазами все та же площадь, но сейчас тихий и уверенный
голос расскажет мне то, что нельзя сразу воспринять сознанием, но это
нечто, преломившись в призме подсознания, вырастет в четкие параметры
программы, которая однозначно определит каждое мое дальнейшее движение.
Это случайность, это та самая доля удачи, о которой еще совсем недавно
говорил мне Фэрр, говорил как раз перед тем, когда эта доля удачи не
пришла ему на помощь, он тогда даже не смог вырваться из "кольца", хотя
шансов у него было гораздо больше, чем у меня сейчас...
Любовь и ненависть движет нами, и мы ничего не можем поделать, чтобы
остановить эту бешеную пляску эмоций, которые, казалось бы, должны
угаснуть за столько лет боли, смертей и унижений. Мы стали намного
озлобленней, чем в те далекие годы, когда только входили в жизнь, стремясь
улучшить ее. А насколько добрее нас теперешних, насколько чище люди,
которые были рядом с профессором Дилом. Пусть они боялись смерти, а мы не
боимся ее, но как они любили людей... А мы теперь способны лишь на
ненависть. И она подавляет в нас те крохи любви, которые еще оставались в
нас до того страшного дня, когда мы наткнулись на стену непонимания...
Непонимание тех, ради которых ты готов отдать жизнь, что может быть
страшнее? Страшнее может быть лишь любовь к тем, которых уже нет в
живых... А у нас осталась лишь эта любовь - любовь к мертвецам. Любовь к
умершим товарищам и любимым... Самое страшное, что мы думаем о них так,
как будто они живы... Они живы, а все остальные мертвы... Мы любим их... А
любили ли мы их тогда, когда они были рядом с нами?.. Сначала Мил, а потом
Ини. Они любили меня, а я? Любил ли их я?.. Вот мы с Мил плывем к берегу,
она смеется, плещет мне в лицо водой, и когда мы уже выходим на берег, со
слезами обнимает меня и не говорит, а прямо бросает мне в лицо слова,
бросает мне в лицо все наболевшее за эти два года, что мы вместе. Она
говорит, что любит меня, и еще что-то о том, что я не способен на любовь.
И я понимаю, что, действительно, хотя мы уже почти два года живем вместе,
я за все это время ни разу не сказал ей о любви. Мне тогда было мучительно
стыдно, но я так и не смог заставить себя сказать ей о том, как я ее
сильно люблю... А потом? А потом было "Солнце", а после него уже ничего не
было. Пожалуй, только в "Солнце" я по-настоящему понял, как я ее люблю...
И это уже не оставляло меня все последующие годы, вот только Мил уже не
было в живых...
То же самое было и с Ини. Впрочем, совсем не то. Ее смерть на моей
совести. Я не должен был брать ее с собой. И если бы я ее действительно
любил, то ни за что не взял бы ее с собой в тот вечер... Она была совсем
еще девочка, я просто и представить себе не мог, что вот такой вот
зачерствелый, холодный и замкнутый человек может стать ее парой. А она,
оказывается, думала совсем иначе... Я узнал об этом уже потом, когда
принес ее на базу. Камис сказал, что она оставила для меня записку, мне
было достаточно первых строк, чтобы я пожалел о том, что стал читать ее
объяснение в любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11