"Шератон", объяснили мне, не магазин
самообслуживания. Ложечка, хотя и включенная в счет, остается
собственностью отеля. Это не наказание, а жест вежливости по отношению к
гостю, так как судебные издержки стали бы мне дороже. Моя сутяжническая
жилка была задета, я даже подумал о процессе с "Шератоном", но решил не
портить себе настроение, ибо надеялся все же увидеть Швейцарию своей
мечты.
У двери ванной помещались четыре выключателя, их назначение я так
никогда и не выяснил и вечером залез в постель в темноте. К подушке была
пришпилена карточка с сердечными поздравлениями дирекции, а также
маленькой плиткой "Мильки", но я об этом не знал. Сперва я вонзил себе в
палец булавку, а потом пришлось еще искать шоколадку под одеялом, куда она
завалилась. Когда я ее съел, до моего сознания дошло, что надо опять
чистить зубы, и после непродолжительной внутренней борьбы я так и сделал.
Потом, пытаясь нащупать выключатель у кровати, я нажал на что-то такое,
из-за чего матрац начал трястись. Об абажур билась ночная бабочка. Я не
люблю ночных бабочек, особенно когда они садятся на лицо, и решил ее
прихлопнуть; однако в пределах досягаемости был только здоровенный том
гостиничной Библии в твердом переплете, а швыряться Библией как-то
неловко. Я гонялся за этой бабочкой довольно долго и в конце концов
поскользнулся на альпийских буклетах, которые перед тем побросал на ковер.
Казалось бы, пустяки. Глупости, о которых стыдно писать. Но если
посмотреть глубже, не так уж это и просто. Чем больше комфорта, тем больше
мучений и даже духовных унижений, потому что человек чувствует, что не
дорос до такого богатства возможностей, словно стоит с чайной ложечкой
перед океаном; впрочем, довольно о ложечках.
На следующее утро я позвонил агенту по продаже недвижимости и
попросил его навести справки о небольшой комфортабельной вилле в горах;
возможно, я приобрел бы что-нибудь в этом роде в качестве летней
резиденции. Временами я совершаю поступки, которые удивляют меня самого;
ведь я, собственно, не собирался покупать здесь никаких вилл. А впрочем, и
сам не знаю. Город был, мало сказать что подметен, но отполирован до
зеркального блеска, парки нарядные, как подарки; и эта царящая повсюду
праздничная прибранность казалась предвестием блаженной жизни, которая
почему-то никак не давалась мне в руки. Потратив впустую день, все еще не
решив, где провести лето, я решил как можно быстрее выехать из "Шератона"
и при одной мысли об этом почувствовал немалое облегчение. Подходящую
меблированную квартирку на тихой улочке я нашел на другой день, и даже с
приходящей домработницей, унаследованной от прежнего жильца. Этот день
должен был стать последним днем моего гостиничного житья. Когда я закончил
завтракать, к моему столику подошел крупный, седовласый, представительный
мужчина, назвавшийся адвокатом Трюрли. Положив рядом с собой большую
папку, он попросил у меня минуту внимания. Он сообщил мне, что известный
швейцарский миллионер, доктор Вильгельм Кюссмих, будучи давним энтузиастом
моей астронавтической деятельности и заядлым читателем моих сочинений, в
знак уважения и признательности желает подарить мне замок в полную
собственность. Да, да, замок, второй половины XVI века, над озером, не в
Цюрихе, а в Женеве, сожженный во время религиозных войн, отстроенный и
обновленный господином Кюссмихом, - адвокат декламировал историю замка как
по нотам. Должно быть, выучил наизусть. Я слушал его, все более приятно
удивленный тем, что мое первоначальное представление о Швейцарии, совсем
уже было поблекшее, оказалось все-таки верным. Адвокат вывалил передо мной
на стол огромную книжищу в кожаном переплете, вернее, альбом, изображавший
замок со всех сторон, а также с воздуха. Сразу же после этого он протянул
мне второй том, потоньше, - список предметов, или движимого имущества,
находящегося в замке, поскольку господин Кюссмих не хотел оскорбить меня
видом голых стен, и мне предстояло получить старинное здание со всем его
содержимым; только первый этаж был без мебели, зато на всех остальных -
сплошной антиквариат, бесценные произведения искусства, оружейная палата -
а как же иначе! - и даже каретный двор; впрочем, он не дал мне времени
насладиться всем этим и официальным, почти строгим тоном спросил меня,
готов ли я принять дар. Я был готов. Адвокат Трюрли на мгновение замер -
уж не молился ли он, прежде чем приступить к столь торжественному акту? Он
был из числа мужчин, которым я всегда немножко завидовал. Их рубашки сияют
ангельской белизной даже в три часа ночи, брюки на них никогда не мнутся,
а от ширинки никогда не отлетают пуговицы. Этой своей безупречностью он
меня несколько замораживал, или, скорее, сковывал; но можно ли было
требовать, чтобы незнакомый благодетель направил ко мне посланника, больше
соответствующего моим вкусам? К тому же не следовало забывать, что мы
находимся в Швейцарии. После исполненного достоинства молчания адвокат
Трюрли сказал, что окончательные формальности мы уладим позднее, пока же
достаточно будет подписать дарственную. Он вынул из папки еще одну,
прозрачную папку, в которой, словно между стеклами, покоился этот
старательно напечатанный документ, и развернул его передо мною на
скатерти, одновременно протянув мне свою авторучку - разумеется,
швейцарскую и золотую, как и его очки. Затем легким движением отодвинулся
от стола, словно бы отменяя свое присутствие здесь, пока я не ознакомлюсь
с содержанием столь важного документа. Я прочитал все пункты дарственной.
Между прочим, я обязывался на протяжении шести месяцев не дотрагиваться до
двадцати восьми сундуков, стоявших в рыцарском зале; я поднял глаза на
адвоката, но не успел открыть рот, как он, словно бы читая мои мысли,
заверил меня, что в сундуках - разумеется, не запертых, - находятся
уникальные предметы, в частности, полотна старых мастеров; передача их в
собственность иностранцу, даже столь знаменитому, как я, требует времени.
Кроме того, в течение двух лет я не имел права продавать замок ни целиком,
ни частично, а также переуступать его третьим лицам каким-либо иным
образом. Ничего подозрительного в этих пунктах я не заметил. Впрочем, не
была ли моя подозрительность проявлением беспомощности перед непостижимым
великодушием, которое по цепи тяжелых юридических немецко-швейцарских
оборотов, как по висячему мосту, вело меня прямо в замковые покои? Я даже
немного вспотел, выводя свою подпись, а затем адвокат Трюрли легким, но
властным движением приподнял руку, и двое гостиничных лакеев, которых я
раньше не замечал - они незаметно поджидали за пальмами, - подошли, чтобы
заверить мою подпись. Должно быть, он заранее поставил их там, в углу.
Ничего не скажешь, он постарался оправить эту сцену в достойную раму.
Когда лакеи ушли, Трюрли попросил меня подписать еще одно условие на
обратной стороне дарственной. Согласно этому условию, я разрешал лицам,
которых назначит даритель, периодически проверять соблюдение мною пунктов
8, 9 и 11 - то есть, не роюсь ли я в сундуках с драгоценным содержимым.
При мысли о том, что какие-то посторонние люди будут шнырять по замку и
совать нос куда пожелают, мне стало не по себе. Адвокат разъяснил чисто
формальный характер этого пункта. Документ, добавил он, приобрел
юридическую силу, и я в любую минуту могу вступить во владение всем
объектом вместе с прилегающим парком. Он уже встал, и тут я, к счастью,
догадался спросить его, когда я лично мог бы выразить признательность
своему благодетелю. Однако господин Кюссмих был очень занят: он возглавлял
концерн по производству продовольственных концентратов, в том числе
знаменитого "Мильмиля" - препарата, укрепляющего здоровье детей на всех
континентах; о времени нашей встречи, сказал адвокат, придется условиться
позже. Он пожал мне руку, старинные часы за нашей спиной начали бить
одиннадцать; при этих торжественных звуках я, уже в качестве владельца
швейцарского замка, смотрел, как Трюрли ступает по коврам, как услужливо
распахиваются перед ним стеклянные двери, ведущие на улицу, а шофер с
фуражкой под мышкой открывает дверцу черного мерседеса, - и постепенно я
пришел к выводу, что нечто подобное мне, в сущности, давно уже полагалось.
Увы, замок оказался нежилым. Зимой там лопнули трубы центрального
отопления. Но дареному коню... Отказавшись от мысли уехать в Альпы, я
принялся за ремонт. Специалист по интерьеру пытался убедить меня
превратить нижние залы в дворцовую феерию, а встретив мое сопротивление,
уступил, но весьма зловредно: он просто свалил на меня все решения,
включая облицовку ванной (потрескавшуюся) и стиль дверных ручек (кто-то
поотворачивал их). Я успел уже выложить немалую сумму, как вдруг на первых
полосах газет появились сенсационные новости о "Мильмиле". Выяснилось, из
чего на самом деле изготовляется этот продукт. Международный комитет
пострадавших матерей предъявил Кюссмиху иск. Сумма иска составляла
девяносто восемь миллионов швейцарских франков. Загубленное здоровье
детей, физические и моральные страдания родителей, компенсация за боль -
обо всем этом газеты сообщали подробно, - а я, приезжая посмотреть, как
идет ремонт, должен был пробираться через пикеты с транспарантами,
клеймившими прохвоста, который не только приобрел дворец, отравляя детей,
но вдобавок еще имеет наглость наводить на этот дворец красоту как раз
теперь, когда над ним висит дамоклов меч судебного разбирательства. Дважды
мне удалось разъяснить, что я не Кюссмих, с грудными младенцами ничего
общего не имею, но на третий раз какая-то пожилая дама из Армии Спасения
(она, видать, просто меня не расслышала, распевая и колотя в бубен), взяла
у другой дамы транспарант с требованием справедливости и огрела меня по
голове. Тут я осознал, в какое дурацкое положение поставил меня Кюссмих
своим замком. Я позвонил адвокату, желая услышать его мнение, а тот
посоветовал мне избегать журналистов. Лучше всего, сказал он, уехать на
какое-то время в Альпы. Я послушался - в конце концов, для этого я и
приехал в Швейцарию. В глубине души - признаюсь в этом искренне, так как
привык говорить одну только правду, - я надеялся, что все успокоится,
когда Кюссмиха упекут наконец за решетку. Я, осел, все еще думал, будто он
страдал угрызениями совести и в дарении видел акт искупления. Если бы я
вовремя унес ноги из "Шератона", то провел бы безмятежное лето в тихом
горном уголке, хотя, с другой стороны, тогда я не познакомился бы ни с
профессором Гнуссом, ни с Институтом Исторических Машин, а значит не
отправился бы на Энцию с ее поразительной этикосферой. Такова жизнь: из
глупостей вырастают большие дела, хотя чаще случается наоборот. В то лето
я не меньше времени провел в Женеве, чем в Альпах, - за ремонтом все же
приходилось приглядывать, да и Трюрли все время обсуждал со мной то да се.
В городе я жил в меблированных комнатах, в замок не ходил, на процессе
Кюссмиха тоже предпочитал не показываться, а тем временем мамаши,
прокуроры и репортеры заботились о том, чтобы пресса то и дело взрывалась
сенсациями о злодеяниях концерна. Правда, борение злата с правом давало
неожиданные результаты. Эксперты обвинения доказывали, сколь пагубным было
воздействие "Мильмиля" на организм ребенка, а эксперты, нанятые концерном,
с не меньшей научной точностью демонстрировали спасительность этого
порошка. Общественное мнение, однако, было на стороне младенцев и матерей.
В очередной раз вернувшись из Женевы в свой альпийский замок, я едва лишь
успел позавтракать, как Трюрли лаконичной телеграммой вызвал меня обратно.
В Женеву я возвращался поездом. Швейцарцы источили свою страну
туннелями, и можно исколесить ее всю, не увидев ни разу гор. В купе я
застал пожилого мужчину в позолоченном старомодном пенсне на черной
тесемке, который читал мои "Звездные дневники". Меня удивило, что он то и
дело открывает какой-то толстенный том, лежащий у него на коленях, и,
заглянув туда, что-то старательно вписывает на полях моей книги. Когда он
ушел в вагон-ресторан, оставив "Дневники" на сиденье, я внимательно
присмотрелся к ним. Поля сверху донизу были испещрены номерами каких-то
параграфов. Меня разобрало любопытство; когда он вернулся, я представился
и спросил о значении этих пометок. Мой попутчик оказался человеком весьма
любезным и сердечно поздравил меня с выдающимися открытиями и свершениями.
Он был профессором космического права, и притом в политическом аспекте.
Роже Гнусс - именно так его звали - не только заведовал университетской
кафедрой, но и курировал, по поручению секретариата ООН, Институт
Исторических Машин, филиал МИДа. Не Министерства иностранных, а
инопланетных дел. Я даже не знал, что оно существует. Благодушно улыбаясь
голубыми, как альпийские ледники, глазами, которые за стеклами пенсне
казались еще меньше, профессор объяснил мне, что новый МИД пока существует
частично, как учреждение в стадии формирования. По инициативе влиятельных
государств создана административная протоячейка, которая в нормальное
министерство разовьется какое-то время спустя, когда контакты с
инопланетными цивилизациями перестанут носить случайный характер и дело
дойдет до установления дипломатических отношений, включая аккредитацию
полномочных послов. До сих пор освоением населенных планет ведала ООН, но
космические масштабы требуют от дипломатии совершенно новых методов и
решений.
1 2 3 4 5 6 7 8