Толкнулся к маслоделам, но и здесь, кроме обещания подумать, ничего не нашлось.
Приблизительно в первых числах ноября газеты сообщили об эвакуации Омска. Правительство Колчака перебралось в Иркутск. С падением Омска во Владивостоке заметно поднялось враждебное настроение низов. Оно ярко выражалось в грубом отношении рабочего люда к беженцам.
Приезжая в город с девятнадцатой версты, я обратил внимание на стоящий на запасном пути поезд. Мне сказали, что это штаб-квартира чешского генерала Гайды, с которым я раза два виделся по делам в Екатеринбурге. Подумал было зайти к нему. Но сухой приём, оказанный мне когда-то в Екатеринбурге английским консулом, охотно посещавшим наш дом, а здесь даже не ответившим на визит, подсказывал бесполезность свидания и с Гайдой. Адъютантом его оказался знакомый моих детей, прапорщик Трутнев, сын екатеринбургского мукомола Николая Ивановича Трутнева, однажды побывавший у нас.
Неприятное сожительство с Десево частенько заставляло меня ходить в город в поисках новой квартиры. Прогулку эту я обычно совершал пешком. Иногда, когда в город собиралась за покупками жена, мы делали ходки в один конец пешком, а обратно, уже с покупками, на извозчике.
В одну из суббот стояла очень скверная погода, моросил дождик со снегом. Возвращаясь домой на извозчике, мы делились впечатлениями. Нас встревожили слухи о предстоящем выступлении Гайды, который совместно с Якушевым и Моравским, о коих я почти ничего не знал, будет поддержан американцами с крейсера «Бруклин», стоявшего в заливе.
Светланка, обычно переполненная публикой, на этот раз казалась зловеще пустой…
Было это 17 или 18 ноября 1919 года.
Вечером приехал Толюша с Шаравьевым, и почти одновременно с их приездом послышались винтовочные выстрелы, а затем и пулемётная дробь. Стреляли где-то за вокзалом. Раздавались и пушечные выстрелы. Тёмное небо рассеклось прожекторами с кораблей. Несмотря на большое расстояние, тихонько дребезжали стекла. На душе было пасмурно, и даже присутствие юнкеров не радовало, а вносило в душу тревогу.
Я не спал почти всю ночь, и только под утро, когда стрельба прекратилась, мне удалось заснуть.
Как потом оказалось, что в противовес слабой поддержке американцами генерала Гайды японцы оказали мощную помощь гардемаринам — единственным защитникам Розанова. Прожекторами военных судов они осветили вокзал, около которого собирались повстанцы. Гарды же находились в полной тьме и, будучи неуязвимыми, стреляли… Весьма возможно, что и японские войска, пользуясь тьмой, тоже принимали участие в перестрелке.
Под утро Гайда поднял белый флаг и сдался на милость Розанова. Рассказывали, что он, будучи привезён в штаб, плакал и молил о пощаде. За него заступились чешские войска. Это было причиной того, почему этого авантюриста, вместо того чтобы повесить, Розанов выпустил на свободу, взяв с него письменное клятвенное обещание, что с первым же пароходом тот навсегда покинет Россию.
Все мы были в восторге от победы Розанова. Нарыв прорвался, думалось мне, теперь настанет успокоение.
Вечером юнкера выехали в Раздольное, а дня через три поздней ночью мы были разбужены стуком в окно. Это был Толюша, приехавший со станции Океанская. Он рассказал нам следующую интересную историю.
Их поезд с отпускными юнкерами был остановлен на станции Океанская, и в вагон вошёл офицер, прося у юнкеров защиты от взбунтовавшихся частей морской пехоты. По словам офицера, весь командный состав с семьями был заперт в офицерском флигеле и солдаты угрожали им поджогом.
Из присутствующих юнкеров на зов откликнулись только семнадцать человек. Остальные решили проехать до Раздольного и, вызвав охотников, вернуться на подмогу товарищам. Из милиции дали старые винтовки, и горсточка храбрецов двинулась ночью на выручку офицерских семей. К ним по пути примкнула вся «дикая дивизия». Смешно сказать, под этим громким названием оказалось всего-навсего пять воинов. Это не описка, а действительная цифра. С присоединением этой «дивизии» отряд увеличился до двадцати трёх человек.
Тихо двигались юнкера в ночной тьме по направлению к казармам. Взойдя на возвышенность, с которой они, освещённые пламенем горящего корпуса, были прекрасно видны, отряд залёг в цепь и наблюдал за солдатами, бегавшими по двору и старавшимися при помощи ручных гранат взорвать мост.
Юнкера дали залп. На них не обратили внимания. Когда залп повторился, то солдатня заметалась. Послышались крики: «Товарищи, спасайтесь! Пришли юнкера!» Все вояки бросились бежать по дороге к Владивостоку. Юнкера взяли казармы и освободили перепуганные офицерские семьи.
Вскоре морские стрелки стали поодиночке и небольшими группами возвращаться обратно, что помогло юнкерам их разоружить, и бунт был усмирён.
За участие в этом походе Толюшу произвели в унтер-офицеры и, кажется, дали денежную награду.
Местные дачники заманили юнкеров в свои дома, кормили и поили их, умоляя не уходить, и продержали у себя два дня. Именно после этого Толюша и приехал на ночь к нам, чтобы рассказать об этом происшествии.
БУДНИ
Чем ближе подходило время к зиме, тем холоднее становилось в двух занимаемых нами комнатах и тёмной прихожей, служившей мне спальней. Иней в углах комнат прирастал, а в те недолгие часы, когда печка достаточно накалялась, снег таял, и на полу появлялись лужи. Я заклеил все щели бумагой, но она отмокала.
В самом начале декабря нас посетила Елизавета Александровна Руднева и сказала, что один из членов правления Союза Земств и Городов уезжает из Владивостока. Посему над их квартирой освобождаются две комнаты и кухня, которые мы можем занять за пятьсот рублей в месяц при единовременной уплате за три месяца вперёд. Цена была не так уж высока, и я, поддавшись просьбам дочурки, отправился смотреть квартиру в доме Сызранского по Китайской улице.
Дом, выходящий фасадом на улицу, был в два этажа. В нижнем, полуподвальном этаже жили Рудневы. В верхнем две комнаты, ближайшие к парадному входу, были заняты под контору Союза Земств и Городов. Две задние комнаты и кухню предлагали нам. Дом был старый, очень запущенный и грязный, но в сравнении с нашим помещением показался нам дворцом. Я тотчас отправился к Сызранскому и заключил контракт, в коем по совету Руднева упомянул о праве пользоваться водой из его колодца, ибо с питьевой водой во Владивостоке было плохо.
На другой же день приехали наши юнкера и помогли нам с перевозом вещей. Но так как подвода была одна, то один из юношей остался при вещах. Когда же я вернулся обратно, то застал его в нашей комнате в костюме Адама, занятым истреблением на своём теле и белье вшей.
— Ах вы несчастные юнкеришки… Неужели у вас всё ещё нет бани и дезинфекционной камеры? Ведь при желании всё это легко можно было бы устроить.
Но начальство об этом не заботилось.
Перевезя остальную мебель и вещи, юноши отправились в баню, а я на базар за покупкой обстановки. Решили раскошелиться и купить шесть простых деревянных стульев и стол. Помню, что за каждый стул я заплатил по пятьсот рублей, за столовый стол — две тысячи, а за два небольших кухонных стола полторы тысячи. Всего я израсходовал шесть с половиной тысяч рублей. Какую дивную обстановку за эти деньги можно было бы купить в Москве до войны!
К стенам поставили сундуки, задрапировав их портьерами, случайно захваченными из Екатеринбурга. Ими же задрапировали и окна. В первой комнате, в углу, около печки, расставили гостиный гарнитур, сильно потрёпанный в теплушке, и наша комната показалась нам даже нарядной.
В конце коридора была небольшая полутёмная комната, в которую мы поместили мою пожилую мать. В первой комнате спал я, а во второй — дочурка с женой.
Комнаты осветили керосиновыми лампами, ибо в то время электричество подавалось плохо и свет постоянно гас.
Предсказания Наташи о том, что, живя в городе, мы найдём достаточный заработок, сбылись. Она начала давать уроки по стенографии, которую знала превосходно. Учеников нашлось немало, и наша вторая комната превратилась в классную. Наташин заработок превышал десять тысяч в месяц. На такую сумму можно было прожить.
Но, к моей огромной радости, нашёлся заработок и для меня. Я разыскал в штабе чехословацких войск знакомого мне по Екатеринбургу офицера и спросил у него, покупает ли командование золото в слитках. Он указал адрес войскового банка, где мне удалось продать все мои слитки по шесть с половиной иен за золотник, что было на полторы иены дороже, чем я мог рассчитывать. Я натолкнулся на мысль скупать у беженцев золото. Специальных познаний в этой области у меня было достаточно, и я стал обходить знакомых, которые с радостью продавали мне золото по шесть иен за золотник. Таким образом за два месяца я сумел заработать восемьсот семьдесят иен. Это было очень хорошо, ибо оправдало все расходы по содержанию семьи во Владивостоке и приподняло моё настроение.
По вечерам к нам часто приходили Рудневы, и мы охотно бывали у них, коротая время в разговорах и угощаясь поочередно скромным ужином из картофеля и чудных копчёных селёдок. Иногда лакомились и крабами. Стоимость их была довольно высока. Помнится, за первых крабов мы платили по сто рублей. Но величина их была поразительна. Один из купленных крабов, размером превосходя петуха, удрал из ведра с водой и, топая своими острыми лапами по полу, был прямо страшен.
Жили первое время без прислуги. Жена кухарила, мать ей помогала, дочурка успевала прибирать комнаты, а я колол дрова и снабжал квартиру водой из колодца, что был расположен в глубине двора. Только после пятидесяти трёх оборотов колеса появлялась первая струя. Да и носить воду со двора приходилось на третий этаж.
Зато качание воды представляло и некоторый интерес. У колодца собирались жильцы, передавая из уст в уста всевозможные новости и полезные указания, где и что можно купить подешевле.
Итак, мы прилично устроились в новой квартире, нашлись знакомые как по Екатеринбургу, так и по Симбирску. Жить стало веселее.
Я продолжал писать мемуары и, несмотря на неудачную попытку перейти на писание рассказов, все же ещё раз решил попробовать свои силы. Я написал рассказ, выхваченный из моей жизни в Симбирске, под заглавием «Свидетельские показания».
Когда я прочёл его дочурке, моему строгому критику, рассказ ей понравился. Этот успех подтолкнул меня на дальнейшую работу в том же направлении, и я написал ещё два, помоему, удачных рассказа — «Кругом вода» и «Медаль за спасение погибающих».
Иногда устраивались литературные вечера, на которых я читал отрывки из мемуаров и рассказы. Слушателями были Руднев, Циммерман и знакомый по Симбирску доктор-бактериолог Левашов, проживавший недалеко от нас, в своей земской лаборатории. Этот милый доктор, всецело ушедший в науку, изредка популярно знакомил нас с новыми открытиями в микроскопии.
БАЛ
Наступили Рождественские праздники. Это был первый праздник в нашем изгнании. Мы, по обычаю, устроили маленькую ёлку, полюбоваться которой пришли Рудневы и Петя Зотов, юноша-матрос, знакомый детей ещё по Симбирску.
Наташа отправилась ко Всенощной. Дождавшись её прихода, мы зажгли ёлку.
Сын отсутствовал. Нельзя сказать, чтобы было радостно. Ярко вспоминалось прошлое. И чем ярче были эти воспоминания, тем, казалось, тусклее горели огни на нашей ёлочке.
Время приближалось к Новому году, когда в юнкерском училище в Раздольном решено было устроить бал.
Толюша усиленно настаивал на нашем приезде. Мы с женой очень хотели посмотреть, как живут юнкера, и решили поехать на вечер, благо, проезд по железной дороге был недорог.
Выехали дневным поездом с Наташей и барышней Циммерман. Ехали в вагоне третьего класса, в котором оказалось человек двадцать гардемаринов. Среди них нашёлся и Ардашев.
Из разговоров гардов между собой я услышал, что фамилия одного из них Горизонтов. По облику, сходному с калмыцким, я догадался, что это сын воспитателя Симбирского корпуса, игравшего с моими детьми на даче в Поливне. Я вспомнил, что мальчика звали тогда Микадо, и именно так обратился к нему.
Юноша подскочил от изумления:
— Как вы сказали? Микадо? Так в детстве меня называли родители и сестрёнка.
— Да, милый Микадо, и я когда-то звал вас так. Я Аничков… Вспомните-ка нашу дачку, моих лошадок.
— Помню, помню! Полканка и Дорожка.
— А вот, смотрите, сидит моя Наташа. Вы её знали девочкой лет девяти.
Благодаря этой случайной встрече наши девицы перезнакомились со всеми гардами, и успех танцевального вечера был обеспечен.
Среди гардов выделялся ростом и красотой гардемарин Крат, впоследствии вместе с Ардашевым часто приходивший к нам в гости.
В Раздольное приехали часам к пяти вечера. До училища, приблизительно с версту, прошли пешком.
Училище помещалось в большом каменном корпусе. Юнкера как могли привели его в порядок. Вставили стёкла в окна, украсили залы флагами и ёлками, понаделали из досок турецкие диваны, покрыв их попонами. На стенках висели картинки юмористического содержания, изображавшие командиров училища.
Было уютно, но смертельно скучно и ещё того хуже — голодно. Все гости не ели с утра, а начальство не распорядилось подать ни завтрак, ни обед, ни ужин. Конечно, это объяснялось скудностью средств училища.
Хорошо, что жена предусмотрительно захватила с собой несколько бутербродов.
Многие разошлись по квартирам воспитателей, но среди них у нас не было близких знакомых, за исключением генеральши Томашевской, известной нам ещё по Екатеринбургу. Но генеральша разыгрывала роль патронессы, высокомерно взирая на всех нас, и приглашения мы не удостоились.
Вечером я улёгся на постель сынишки и вскоре крепко заснул. И здесь мне приснился вещий сон.
Во сне я увидел, что кто-то во время бала прибегает в казармы и с ужасом говорит, что мы окружены большевиками, которые спускаются с гор. Я бегаю по казармам и не могу найти ни жены, ни дочери. В полной уверенности, что они бежали, мы с сыном садимся на какую-то тройку и едем по снежной равнине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52