В городе неспокойно. Взволнованно, озабоченно, не обращая на меня внимания, разговаривают взрослые. Что-то страшное, что в тяжелых снах мерещилось мне в январские дни в Москве, опять вижу я за словами взрослых.
Резня! В городе началась резня! Татары и армяне убивают, режут друг друга. Я ловлю отрывочные восклицания, возгласы ужаса.
За что они ненавидят друг друга, татары и армяне? Татары — это бедные амбалы, которые, согнувшись, переносят тяжести, рабочие, которые в Черном городе едят чурек, рассевшись на нефтяных трубах. Мне нравилось, как на их смуглых, выпачканных коричневым мазутом лицах ослепительно сверкали зубы. Рабочие всегда приветливо улыбались нам.
А армяне? Наш дворник в доме электростанции — армянин. Неужели его зарежут?
Или он сам пойдет убивать? Не может быть! Он всегда был добрым и не сердился, когда мы брали и прятали его метлу.
Я сижу тихо в углу чистенькой Дуниной комнатки. Мне, наверное, пора спать, но обо мне все забыли. Что-то вдруг оглушающе рвется за домом.
— Пожар! пожар! Горят промысла! — кричат в коридоре.
Папа, Ваня Назаров, служащие электростанции вбегают в комнату. Никогда я не видела отца таким гневным.
— Не допущу этого! — ударяя кулаком по столу, восклицает отец. — Трусы, шкурники! Я сам пойду и открою ворота! Понимаете — там дети!
— Но и у нас дети, — говорит кто-то в комнате. — А если ворвутся к нам и перережут наших детей?
— Пусть попробуют! Сумеем их встретить, — перебивает говорящего Ваня Назаров.
— Пойдем!.. — жестко и твердо произносит отец. — Я сам открою ворота.
Я все поняла. К воротам электростанции пришли люди — армяне, матери с детьми. Их хотят убить, и они у ворот умоляют о спасении.
Снова шум в коридоре. Чьи-то шаги, несмелые, неуверенные, и Дунин голос:
— Сюда, сюда!..
Закутанные в рваные лохмотья, входят женщины. На руках у них дети. Старший мальчик прижимается к юбке матери.
— Садитесь, — приглашает Дуня вошедших. Но женщины стоят, не решаясь коснуться белоснежной постели. Потом они рассаживаются и застывают, оцепенелые, неподвижные. И вдруг, припав к коленям матери, мальчик, жалобно всхлипывая, начинает плакать. Сразу в комнате поднимается говор. Женщины шикают, успокаивают ребенка и, перебивая друг друга, ломая русские слова, рассказывают:
— Сожгли, все сожгли!.. Всех убили, зарезали!..
В подожженном доме, откуда они бежали, убили их соседей и родных. Как только они сами успели спастись? Мерно раскачивая головами, не вытирая крупных катящихся по худым щекам слез, женщины горько, беззвучно рыдают.
Ни папа, ни Ваня Назаров не спят в эту ночь. Они проходят по коридору, и я перестаю ворочаться на своем сундуке. Теперь я спокойна — наши защитят женщин и детей, спящих в Дуниной комнате.
Все еще запрещено выходить из дому, но утром мне удается ускользнуть от Дуни. С соседскими ребятами я бегу во двор. Мы взбираемся по узкой пожарной лестнице, приставленной к дому. Сверху, с крыши, так интересно глядеть на зарево пожаров. Это промысла Биби-Эйбата горят дымным пляшущим по ветру пламенем. Прежде чем взрослым удается настичь нас, мы успеваем пробежаться по двору и постоять у запертых тяжелым засовом ворот. Их теперь редко открывают. Опасно выходить за ограду электростанции. В городе все еще стрельба, убийства, пожары.
Вечером, когда папа и Ваня Назаров садятся пить чай, Дуня озабоченно разводит руками:
— Хлеба на электростанции больше нет. Что я завтра дам детям? Надо ехать в город доставать еду.
— Я говорил с кучером… Боится, не хочет выезжать. — Ваня Назаров хмурится больше обычного, но папа перебивает его:
— Поедет!.. Уговорим. Мы тоже поедем… Вместе с Дуней… Согласна?
Конечно, поеду, — серьезно говорит Дуня.
На другой день утром станционный шарабан, на котором угрюмо восседает наш кучер, подкатывает к дому, и Дуня с папой, поставив под ноги плетеную корзину, выезжают со двора электростанции.
Когда шарабан возвращается, я слышу, как кучер сердито рассказывает спустившимся во двор жильцам:
— Ни за какие деньги больше не поеду! Мне жизнь не надоела! Как только живы остались! Перед нами человека наповал убили…
Однажды с Дуней и папой в дом входят какие-то люди. Я узнаю Алешу Джапаридзе, его доброе с большими ласковыми глазами лицо, его жену, красивую молоденькую Варо, которая приглаживает выбившиеся из-под гребенок густые волнистые пряди.
Что это рассказывают гости? Алешу и Варо хотели убить. Их дом окружили погромщики, они стреляли в окна. Папа и Дуня с товарищами пришли на помощь.
Они привели постовых солдат и вывели людей на улицу.
Алеша и Варо останутся у нас, здесь их никто не тронет.
Дальше события путаются в моей памяти. Приходит день, когда отец исчезает.
Взволнованы взрослые; давящая, тяжелая тишина наступает вечером в комнатах.
А перед этим было шумно. Во дворе топали тяжелые сапоги, щелкали затворы винтовок, и кто-то, вбегая в комнату, повторял испуганно:
— Войска! Войска окружили электростанцию… А утром Дуня ласково говорит со мной и помогает мне одеваться.
— Где папа? — спрашиваю я. Дуня не сразу отвечает.
— Сейчас пойдем к нему, может быть, увидим.
— А где он?
Я безнадежно гляжу, а Дуня только отворачивается. Через несколько дней во дворе длинного каменного здания я увидела отца; рядом с ним, строго подняв винтовки, выстроились часовые. Нельзя подойти к отцу. Дуня крепко держит меня за руку.
— До свидания! — кричит мне папа. — Кланяйся бабушке!..
Глава тринадцатая
Меня опять привозят в Тифлис, в Дидубе, к бабушке.
Пустырь за бабушкиным домом не покидают ни взрослые, ни наша детская ватага. Молчат гудки железнодорожных мастерских. Бастуют все тифлисские заводы. На пустыре рабочие выстраиваются рядами и идут по улицам. Мы шагаем за ними и подпеваем:
Вставай, подымайся, рабочий народ!
Вставай на врагов, люд голодный!
Раздайся, крик мести народной!
Вперед! Вперед! Вперед!
Торжественна наша песня. Она точно поднимает, точно возносит куда-то.
Взрослые дали нам красные ленты, и, приколов к платью банты, мы всей ватагой пробегаем мимо городовых.
— Ура! Да здравствует революция! — кричим мы.
Они не смеют нам ничего сказать. Это победа? И, подталкивая друг друга, мы торжествующе глядим на жандармов.
Однажды жандармы на лошадях ворвались в Дидубе. Они несутся по затихшей, пустой улице. Тихо сегодня в поселке. Горе приглушило голоса людей.
Во дворе перед галереей собираются соседи, они плюют вслед скачущим жандармам.
— Собаки, — говорят они, — убили Вано…
Убит не только Вано из домика напротив. Убитых десятки.
Полиция набросилась на безоружных рабочих, которые мирно собрались около городской управы. Трупы рабочих остались на Эриванской площади.
В день 17 октября на улицах Тифлиса шумит нарядная, довольная толпа.
Но на пустыре молчаливо собираются рабочие. Мы бежим в Нахаловку, к тете Ксене. У домика Казимира Манкевича стоят его товарищи. Они угрюмыми взглядами провожают спешащих в город людей. Вечером приходит Манкевич. Сегодня все говорят о дарованной царем свободе.
В дом к бабушке приходит товарищ и просит спрятать тяжелый сверток.
Никто не спрашивает, что в нем. Становится все ощутимей, что приближаются большие события.
В комнате Манкевичей каждый день собираются люди. Однажды Казимир приходит к нам, и бабушка с галереи громко кличет меня. Я бегу со всех ног. Казимир идет навстречу.
— Хочешь увидеть отца? — спрашивает он. Отца! Я молчу от волнения и жду, что же он скажет. Пусть говорит, скорей говорит.
И Казимир рассказывает. Его слушает весь двор.
— Завтра идем встречать освобожденных из Карской тюрьмы, — говорит Манкевич, — их везут в Тифлис. С ними Сергей.
…В толпе, которая шагает по улицам Тифлиса, и я с Шурой. Мы стараемся не отставать от Казимира. Идут железнодорожники, друзья из Дидубе и Нахаловки.
Я любуюсь красным полотнищем. Ветер развевает его, — ничто не может быть ярче. Знамя колышется в такт песне. Я пою. Громче, громче, я хочу слышать свой голос. Все эти люди идут к вокзалу встречать моего отца и товарищей.
Волна гордости заливает меня. Как громко звучит песня! Но она уже смолкла.
Люди кричат «ура».
Мы на вокзале. А на платформе еще новые и новые Друзья.
— Сейчас подойдет поезд, — говорит Казимир. Мне хочется плакать. Это, наверное, от радости. Вон папа спускается с подножки вагона.
— Нюра! — кричит он мне.
Он целует меня, я вижу, что и у него глаза в слезах.
Отец остался в Тифлисе. Он живет в Нахаловке, в квартире Манкевича.
Каждый день мы навещаем его. Почему нерадостно сегодня в доме Казимира и так рассеянно здоровается со мной отец? Он треплет меня по щеке и отходит к товарищам. Не слышно обычных шуток и слов привета. В руках у отца я вижу лист бумаги. Когда товарищи рассаживаются, отец вслух читает телеграмму из Баку, всего несколько слов: «Вчера вечером выстрелом в голову убит Петр Монтин».
У отца дрожит голос. Он кладет на стол скомканный листочек. В комнате долго молчат.
У меня тоскливо сжимается сердце. Ведь я помню Петра, его голос, такой звонкий, когда он говорил, мягкий и глубокий, когда он затягивал песню.
За что же его убили? Кто-то поднимается и говорит:
— Ушел из жизни любимый наш товарищ. Он боролся за народную свободу, и за это его убили.
Я вслушиваюсь в слова, которые произносят дрожащими голосами. Я вижу слезы на лицах. Монтина, значит, очень любили. Я помню, как Дуня Назарова рассказывала:
— Петра звали неуловимым. Никогда не удавалось сто удержать в тюрьме, всегда убегал. Как-то к тюрьме подъехала подвода с хлебом. Петра вывели на прогулку. Часовые и не заметили, как он оказался под телегой. Не успели хватиться, а он уже был за воротами.
Бакинцы послали Монтина в Тифлис на Кавказскую конференцию большевиков, которая проходила под руководством Сталина. Монтин вернулся в Баку, и в тот же день на улице его застрелил подосланный охранкой убийца.
Рабочие Баку тысячной толпой вышли на улицу проводить тело погибшего товарища. Гневом, горечью полны были их речи. Гроб с останками Монтина везли в Тифлис. Там Петр родился, там, в Дидубе, в железнодорожных мастерских начал он свой путь борца-революционера.
Тифлисская полиция не могла помешать траурной встрече. Гроб Монтина выставили на площади, вооруженные железнодорожники выстроились у тела товарища: почетный караул. Приспущен красный флаг.
Молчаливым потоком движется толпа туда, где на постаменте стоит цинковый гроб. С Варей и Шурой я в толпе.
Цветы в руках людей. Цветы на гробу. Розы, хризантемы, астры — все, чем щедра тифлисская осень.
Траурный марш разрывает тишину. Я гляжу вокруг люди плачут. Мы подходим ближе, поднимаемся к гробу. Раздвигая ветки, я заглядываю в стекло, вделанное в изголовье гроба. Лицо Монтина кажется мне живым. Я узнаю его крупные черты, широкий лоб. Только закрыты глаза и виднеется темное запекшееся пятнышко у виска.
Маленькая сморщенная старушка стоит у гроба, кто-то ее обнимает.
— Это мать Петра, — шепчет тетя Варя. — Они ведь жили в Дидубе, рядом с нами. А потом Петр уехал в Баку, Его и привезли сюда, чтобы похоронить на родине. Его все здесь знают.
Вперед выходит товарищ.
— Мы будем бороться за то, за что погиб наш Монтин…
Простые слова. Дети их запомнят.
Похороны Монтина показали властям силу тифлисского пролетариата. Вооруженная охрана рабочих поддерживала образцовый порядок. Черносотенцы не посмели помешать. Цепь железнодорожников не подпустила близко полицию.
Похороны Монтина явились началом декабрьских событий в Тифлисе. 12 декабря закавказские железнодорожники объявили всеобщую забастовку. Это было ответом на вооруженное восстание в Москве на Пресне.
Глава четырнадцатая
Шумит поле перед мастерскими. С винтовками проходят рабочие по улицам.
Это дружинники — так мы их теперь называем. В их рядах шагают новые друзья.
На низких поджарых лошадках появлялись они на окраинах Тифлиса. Мы всегда останавливались, любуясь ловкостью всадников. Джигиты! У них повязанные башлыками головы, они в бурках и высоких мягких сапогах.
Это пастухи и крестьяне пришли с гор сражаться рядом с рабочими. Отряды горцев собираются в Нахаловке и Дидубе.
Еще не слышно выстрелов, но однажды бабушка запирает меня и теток в комнатах.
— Хватит вам бегать, — говорит она, — не для детей там теперь дела.
Но нас нельзя удержать. Мы пытаемся украдкой выскочить на улицу, но в тишине, которая удивляла с утра, сухо и резко рвется выстрел. Еще один…
За ним несколько залпов. Мы бросаемся к окнам. По улице пробегают дружинники.
Стрельба не прекращается. Нам кажется, что выстрелы доносятся издалека.
Соседки, которые забегают к бабушке, приносят вести:
— На Дидубе и Нахаловку движутся войска, дружинники готовят защиту.
— Наши засели в большом доме. Большой дом — это трехэтажный дом близко от нас. Выстрелы не смолкают и ночью. Мы не спим, слушая, как гулко они отдаются в горах. Утром в Дидубе врываются войска. Казачьи лошади проносятся мимо окон.
— Они скачут в Нахаловку, там ищут оружие, — говорят во дворе.
Женщины напрасно пытаются выбежать на улицу. Она оцеплена казаками и жандармами.
Замахиваясь нагайками, казаки запрещают выходить из домов. И снова гремят выстрелы. Они кажутся сейчас оглушительными. Стреляют совсем близко. От кого-то мы узнаем, что большой дом окружили казаки. Дружинники отстреливаются, они не хотят сдаваться.
Бабушка оттаскивает нас от окна, но мы успеваем увидеть, как, громыхая, проезжает мимо пушка. Ее устанавливают против большого дома:
То, что наблюдала я из окон бабушкиного домика, эти новые стремительные и грозные события были продолжением борьбы русских рабочих и крестьян в первой революции.
Тайком вооружаясь, тифлисские рабочие вербовали в горах крестьян, живо откликнувшихся на призыв большевиков. Горцы рвались сразиться со своими угнетателями.
Отряды повстанцев пробирались к Тифлису — им должны были подготовить в городе удобные стратегические пункты. Но, трусливо противодействуя открытой борьбе, предатели меньшевики требовали оставить партизан в рабочих поселках — Дидубе и Нахаловке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26