Это — смертная казнь.
— Вернутся ли они домой, отец и дядя Ваня? — так теперь начинаются разговоры в наших комнатках у бабушки.
— Вернутся, — говорит мне Павлуша, — ив тюрьму мы их больше не пустим.
Давай сломаем все тюрьмы.
Мы уже в кроватях, я слушаю Павлушин шепот и думаю, что он всегда прав.
Как он хорошо придумал — сломать все тюрьмы! Я стараюсь представить себе тюрьму. Это Метехи, Метехский замок! Я хорошо его помню. Легко ли его сломать?
Мама за швейной машиной, что-то шьет. Как всегда! На минутку треск машины затихает, и Павлуша, который продолжает ворочаться, громко говорит:
— Как было бы хорошо, если бы папа сейчас вернулся!
Мать оборачивается к нам: спать, спать! Но кто-то стучит во входную дверь. Вздрогнув, мама поднимается, выходит из комнаты, и мы слышим ее торопливые шаги по галерее.
— Кто там? — спрашивает она.
— Открой, это я — Сергей.
Отец! Выпущен из тюрьмы! Мы вскакиваем, бежим навстречу.
Отец вернулся, а дядю Ваню будут судить.
В день суда мы остаемся одни дома. Двор опустел — все жильцы выступают свидетелями. Игры не могут занять нас сегодня. До вечера у калитки мы поджидаем возвращения взрослых.
— …Хорошо говорили защитники, — рассказывают, вернувшись, тетки. — Не боялись, всю правду сказали… Последний день суда тянется особенно долго.
— Почему же они не возвращаются? — пристаю я к Павлуше.
Громкие голоса, возгласы будят нас ночью. Мы отдергиваем занавеску, за которой стоят наши кровати. В комнате светло, как в торжественные вечера.
Павлуша вскрикивает:
— Ваня! Ваня пришел!
Утром от дяди Вани мы требуем подробного рассказа. Правда ли, что он сидел в кандалах?
— Да, — говорит Ваня. — И гулять водили в кандалах. Во дворе, в отдельном домике, сидел палач. Он из окна грозил нам кулаком, думал, то скоро расправится с нами.
Мы замираем.
— Ну, а вы?
— Мы! Если бы он только попался в наши руки! — восклицает дядя Ваня.
На защиту рабочих, обвиненных в убийстве только потому, что они были причастны к революционному движению, поднялись лучшие люди тифлисской интеллигенции.
Военный суд пришлось заменить обычным. Некоторых из арестованных освободили сразу, остальных выслали. Дядя Ваня был в числе освобожденных.
Опять мы одни с мамой. Не надо расспрашивать, где отец, куда он уехал, когда вернется. Мы давно научились не задавать лишних вопросов. И когда, прибежав с улицы, мы вдруг видим папу, мы ни о чем не спрашиваем, только радостно вскрикиваем.
Дядя Ваня заглядывает в комнату.
— Пошли, — говорит он отцу.
Надолго, до самого вечера, уходят они из дому.
Праздничной суетой начинается следующее утро. Завтра — Новый год, в комнатах убирают, мама и тетки возятся на кухне. Бабушка с подносом и кастрюлей проходит в кладовую. Время от времени нам перепадают кусочки очищенных орехов, горстка кишмиша. А вон и дядя Ваня вносит на крыльцо круглую плетеную корзину, Новый — 1904 — год радостно встречают в бабушкином доме — из тюрьмы вернулись отец и дядя Ваня. В лучшей комнате, где за занавеской стоят кровати, вечером зажигают лампу и накрывают длинный стол.
Нас уложили спать. Мы вскакиваем и отдергиваем занавески. Нас не угомонить никакими сладостями. Голоса за столом становятся громче. Смеются! Давно не был слышен смех в наших комнатах. Мы глядим на отца. Он снял с окна занавеску и, подвязав ее как фартук, обносит гостей вином. Мы смеемся вместе со всеми. Как хорошо, когда в доме смеются! Гости поднимают бокалы, пьют за освобожденных из тюрьмы, пьют за молодых, недавно обвенчанных тетю Ксеню и ее мужа Казимира Манкевича, В доме много гостей. Нельзя не заглядеться на большого русоволосого человека, он то и дело громко, раскатисто смеется. Подмигивая и весело улыбаясь, он подходит к нашим кроватям.
— А ну, мелюзга, познакомимся, — говорит он. — Меня зовут дядя Вася.
Так в первый раз увидели мы Василия Андреевича Щелгунова, тогда еще зрячего.
Мы редко встречаемся с отцом. Проходит несколько дней — опять он уезжает.
— Скоро увидимся, — обещает он нам.
В конце 1903 года в Баку налаживали подпольную типографию. Тифлисские железнодорожники сделали для типографии печатный станок. Шрифт тоже достали тифлисцы. Перевезти это имущество в Баку поручили отцу и В. А. Шелгунову.
В корзине, которую принес дядя Ваня под Новый год под пивными бутылками спрятали печатный станок. Его хранили среди старой домашней рухляди на бабушкином чердаке до того дня, когда отец с Василием Андреевичем, разделив на две части поклажу, поодиночке ушли из дому.
А накануне отец зашел к одному из товарищей, к Михо Бочоридзе, — в его квартире, в домике у Верийского моста, хранился шрифт. Бабе, родственница Бочоридзе, встретила отца.
— Михо нет дома. Заходи, обождешь! — пригласила она.
Худощавый темноволосый молодой человек показался из соседней комнаты.
Бледное лицо с резким изломом бровей, карие испытующе-внимательные глаза кажутся отцу знакомыми.
— Познакомьтесь, — говорит Бабе. — Это Coco. Coco! Молодой пропагандист, который занимался с рабочими железнодорожных мастерских. Он вывел на демонстрацию батумских рабочих.
— Очень рад, — говорит отец и пожимает руку молодому товарищу. — Откуда сейчас?
— Издалека! — бросает Coco.
Скупо и коротко Coco рассказал о том, как из тюрьмы, где он просидел много месяцев, его выслали в Иркутскую губернию, в село Уда.
— Оттуда решил бежать. Сначала не удалось — стражник не спускал с меня глаз. Потом начались морозы. Выждал немного, достал кое-что из теплых вещей и ушел пешком. Едва не отморозил лицо. Башлык помог. И вот добрался. Сперва в Батум, а потом сюда. Как тут у вас? Что бакинцы делают?
Отец рассказывает о бакинских делах, о типографии, о поручении, делится сомнениями: удастся ли ему с Шелгуновым благополучно довезти тяжелый, громоздкий груз — станок, барабан от него и еще шрифт?
Coco внимательно слушает.
— А зачем вам везти все сразу? — говорит он. — Станок действительно велик. Разберите его на части и везите отдельно. Сядьте в разные вагоны и не показывайте виду, что едете вместе. А шрифт пусть привезут потом, другие…
Я запомнила рассказ отца о его первой встрече с молодым Сталиным. Это было в начале января 1904 года.
Глава восьмая
Теперь мы ждем писем из Баку. И однажды мы бежим на пустырь с новостью: мы уезжаем. К отцу, в Баку. Идут разговоры о море, о нефти. И нам завидуют.
Мы настоящие герои-путешественники.
…Недолго в этот приезд прожили мы у Каспийского моря. Была весна.
Груженные нефтью пароходы отходили от пристани, мы смотрели, как, неуклюже поворачиваясь, они плыли, вспенивая залитые мазутом волны. Потом мы бежали в губернаторский сад — на единственный зеленый кусочек бакинской земли.
Между асфальтированных дорожек поднимались чахлые, покрытые пылью деревья.
Мы прыгали в начерченных мелом квадратах. Вечером к приходу отца мы неслись домой. С отцом придут товарищи — наши любимцы Алеша, Василий Андреевич.
Они расскажут, прочтут что-нибудь. Домой, скорей домой!
— Папа дома? — спрашиваем, влетая в комнату. Но почему в комнатах пусто?
И матери тоже нет. Нас встречает соседка.
— Мама скоро вернется, — говорит она.
— А где отец?
Она молчит. И мы с недобрым, уже знакомым, предчувствием остаемся одни в пустой квартире.
Отца задержали, чтобы объявить: по приказу наместника он высылается за пределы Кавказа.
С морем надо было распрощаться. Отец уехал в Тулу: там товарищи. Наша дорога опять в Тифлис. Домик бабушки в Дидубе всегда рад внукам. Шумно встречает пустырь вернувшихся к нему путешественников.
Не удалось отцу устроиться в Туле на работу. Он едет дальше, в Москву.
Многие из бакинской организации сейчас там. Отец разыскал Леонида Борисовича Красина, который предложил отцу поехать в Серпухов на фабрику Коншина.
— Там безопасней, — говорит Красин.
В Дидубе приходит письмо из Серпухова. «Устроился здесь на фабрике, пишет отец. — Обещают квартиру. Скоро сможете приехать».
Опять путешествие!
— Там мы еще не были, — мечтательно говорит Павлуша.
В мальчишеской жажде приключений, он приходил в восторг от каждого нашего переезда. Неустройство и суматоха отъездов и приездов таили в себе заманчивую прелесть необычного. В дороге Павлуша был маминой опорой. Он пересчитывал вещи, успокаивал нас, когда мама в отчаянии бросалась разыскивать завалившийся куда-то мешок, бегал за кипятком и деловито объявлял, что наш паровоз, может быть, даже обгонит скорый поезд.
У Серпухова, оказывается, совсем невеселый вид. Грязь на улицах такая, что в ней вязнут ноги. Улица так и называется «Грязная». На углу ее, в одноэтажном деревянном домике, наша комната. Отец привозит нас туда, и мама осматривается. Только одна комната! Какие низкие потолки, узкие оконца!
— Зато чисто и отдельная кухня! — утешает отец.
— А где же квартира? Казенная квартира, о которой ты писал? спрашивает мать.
И отец рассказывает. Радость встречи с нами не может унять его негодования.
Если бы мать увидела эти «квартиры», которые хозяева предоставляют рабочим!
Это не комнаты, а вонючие, грязные конуры, каморки, Клопы, паутина. Перегородки не доходят даже до потолка, а ведь в каждой комнате живет по семейству.
Отец отказался от милостиво предоставленной ему клетушки.
На работе машинист-подручный поздравил его с новой квартирой.
— Счастливчик ты, — сказал он.
Это не было насмешкой. Для тех, кто валялся на грязных нарах общих казарм, и каморки казались раем. Тогда отец не выдержал. Какое счастье! Он показал в окно на недавно отстроенные хозяином конюшни — настоящий дворец, где два раза в день работницы мыли полы и вытирали пыль со стен.
— А где заставляют жить рабочих?!
Мастер, которому передали слова отца, прибежал посмотреть, не пьян ли он, не сошел ли с ума. Но отец спокойно повторил все, что говорил машинисту.
— Так что же, вы от работы отказываетесь? — спросил мастер.
— Нет, работать я буду.
После этого случая отношение начальства к отцу сделалось настороженно-подозрительным.
— Сразу стал опасным, — усмехается отец.
Однажды в комнатке на Грязной появился гость — старый тифлисский знакомый Сила Тодрия. Вечером вместе с отцом он куда-то ушел. Павлуша таинственно молчал, как будто он что-то знал, но с нами, с «маленькими», не делился.
Тодрия по поручению организации подыскивал место для устройства подпольной типографии. Красин посоветовал попытаться организовать типографию в Серпухове.
Для типографии подыскали помещение, но впоследствии было решено организовать ее на одной из подмосковных железнодорожных станций.
Серпухов не надолго стал приютом для путешественников. Через полтора месяца, в осеннюю слякоть, мы всей семьей покинули Грязную улицу. Отцу пришлось уйти с фабрики. Мы уезжали в Москву. Шел октябрь 1904 года.
Глава девятая
Москва встретила нас холодом. Вот к чему мы совсем не привыкли. В ноябре — уже морозы. Мы зябнем в наших легких тифлисских пальтишках. Когда снег засыпает улицы, мы не решаемся выйти в калошах. Шуб, валенок у нас нет.
В семье нужда. Отец безработный. Изредка — случайный заработок, на который мы едва существуем. Слежка за отцом не прекращается. На постоянную работу устроиться невозможно.
В нетопленой комнате на Пресне, в Волковом переулке, где мы живем, не согреться. Отец лежит больной, у него приступ ревматизма. Я сижу около него и искоса поглядываю на маму. Она за столом с ложечки кормит Надю.
Мне хочется сказать что-нибудь особенное, чтобы сошла с маминого лица унылая задумчивость, чтобы папа не лежал так, молча, отвернувшись к стенке. Но что сказать? Слежка, работы не найти. Как холодно в Москве! Почему нас заставили уехать так далеко? Я вспоминаю солнечное Дидубе, жаркий берег бакинского моря. А в комнате — мороз.
— Помнишь море? — шепчу я Павлуше. О чем же заговорить еще? Как прервать это молчание? И вдруг звонок! Кто там?..
— Соня пришла! — кричат мальчики.
Как хорошо! Соня сейчас поговорит с отцом, поможет маме.
Соня Липинская — одна из новых друзей, которых мы нашли в Москве. Семья Никифоровых, девочки Хренковы, журналист-большевик Василий Панов — русские революционеры, с которыми сблизился отец в Москве. Всех их постигла трагическая судьба.
Новые приятельницы, девочки-однолетки — десяти-двенадцати лет. Валя и Соня Хренковы играли с нами в доме Никифоровых.
— Их мама в тюрьме… Она революционерка… — говорил мне Павлуша.
Мать Вали и Сони погибла в заключении, покончила самоубийством. Подругу, также заключенную в тюрьму, тюремщики высекли розгами. Тогда Хренкова в знак протеста против надругательства облила на себе платье керосином и подожгла. О ее гибели напечатали в подполье брошюрку. Случайно книжечка эта попала в руки дочерей, от которых все время скрывали смерть матери.
Удар был нестерпимым — младшая, Соня, заболела менингитом и надолго потеряла слух и зрение.
Всегда шумно и весело у Никифоровых. Они любят детвору и умеют занять ее. Мы нетерпеливо ждем, когда мама отведет нас туда. Младший сын Никифоровых Сережа наш ровесник, а старший — двадцатилетний Саша изобретает игры и сам в них всегда главный.
Бедный Саша! Мало жизни было отпущено ему, а был он полон жизни и любил ее. Старшие братья Никифоровы уже тогда скитались по тюрьмам. Сашу арестовали в январские дни 1905 года, после событий на Дворцовой площади в Петербурге.
На другой день после демонстрации его выслали в Нижний-Новгород.
Там его повесили — он стрелял в начальника охранки, который издевался над арестованными. Помню Сашу в последний вечер перед арестом. Он зашел к нам, мы, как всегда, шумно ему обрадовались.
— Саша, будем играть!.. Саша, во что?.. — тормошили мы его.
Но Саша был задумчив и рассеян.
— Саша, да что же с тобой? — приставали мыю.
— Так что-то, — ответил он и, оглядев нас, улыбнулся. — Я на минутку зашел, уходить мне надо, вот и грустно вас покидать.
Мы, как могли, по-своему успокаивали его:
— Да ты же скоро вернешься, Саша! Опять нас увидишь. Ты только возвращайся скорей…
— Да, да, — говорит Саша и смотрит на нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26