Мама здоровается со знакомыми. Я слышу, как кто-то спрашивает:
— Чья это девочка?
И кто-то негромко отвечает:
— Дочь Сергея.
Мы стоим против серой тюремной стены и глядим в провалы решетчатых окон.
Там, за решетками, люди. Много в каждом окне. Из-за решеток кивают, кажется, окликают. И вдруг рядом стоящие подталкивают меня:
— Нагнитесь, возьмите, вам бросили.
Как будто камешек упал к моим ногам. Наверное, из того окна. Я наклоняюсь, ощупываю в руке комочек. Закатанная в хлеб записка.
Нас просят принести теплые вещи и деньги. Деньги я передаю при прощальном свидании. В мрачное помещение за перегородку приводят арестованных. Под взглядами часовых мы обмениваемся скупыми фразами. Я сжимаю в руке двадцатипятирублевую бумажку. Передаем часовым теплые вещи и махорку.
— Ну, что же, до свидания, — говорят мне, и из-за перегородки протягивается рука.
Пожатие — деньги взяты. Может быть, я сделала это неловко, мой жест заметил часовой? Нет. Он безразлично глядит в сторону. Товарищей уводят.
Медленно, стараясь подольше задержать на нас взгляд, они скрываются за дверьми.
Глава тридцатая
В этот день пронзительные крики газетчиков потрясли столицу.
— Война! — кричали на улице.
Германия объявила войну России… Война, война! Петербург менялся.
Назывался он теперь Петроград. Несли портреты царя по Невскому. Шли мобилизованные, пели:
Соловей, соловей, пташечка!
Печатались известия с фронтов. На картах в гимназии двигали пестрые флажки, отмечая путь союзных войск. На уроках рукоделия вязали шарфы и варежки, шили солдатам теплое белье.
Тихо на Выборгской. А на Невском оживление. Это принесла война. Больше, чем всегда, толпятся у витрин, движутся по проспекту нарядные, франтоватые, довольные люди. Дорогие платья и драгоценности… Рысаки с военными, мундиры всех полков… А война? Разве где-то есть война?
О войне говорят дома. Недавно мы увидели маму в белом платочке с красным крестом на груди. Сестра милосердия. Мама прошла курсы сестер в повивальном институте. Теперь она работает в госпитале, который торжественно, с молебном и банкетом, открыла «Компания 1886 года».
Мама рассказывает о раненых. Их все больше и больше. Искалеченные, страдающие, они говорят о предательстве на фронте. Горьким обманом обернулась парадная шумиха первых дней войны.
— А наши солдаты? Как они выносливы и настойчивы, — безответные смельчаки!
— говорит мама. И с горечью добавляет: — Но чего только не заставляют их терпеть!
…Домой из полковой казармы приходит Павел. Его призвали в армию в начале пятнадцатого года. Как монтера-техника, его оставили в Питере в авточасти. Иногда, добившись отпуска, он забегает на Сампсониевский. С раздражением он рассказывает о службе. В тыловой части скрываются от войны сынки питерской знати, купнов — все, кто могут откупиться от фронта. На лихачах v. часу переклички подкатывают они к казармам.
Унизительную муштру несут за них другие. В казармах озлобление, и, оживляясь, Павел рассказывает, что ему удается говорить по душам с солдатами, вызывать их на откровенность.
— Недовольных много. А там, на передовых позициях, их еще больше…
Павла скоро отправили на фронт. Мы пришли на вокзал проводить его. Вот когда ощутила я близость войны! Воинский эшелон уже стоял у платформы теплушки и серые шинели. Сколько их? Далеко уходит хвост поезда.
Соловей, соловей, пташечка!..
Все та же песня гремела из вагонов. Солдаты пели ее по-своему, она звучала грозно, заунывно и грустно:
Раз, два! — э-эх… Горе не беда.
Канареечка жалобно поет.
Солдаты кивали нам, шутливо окликали. Уныния на их лицах я не видела, а ведь едут на войну! Но об этом как будто никто из солдат не думал.
Бренча чайниками, они пробегали за кипятком. В свистках и грохоте вокзала тренькали балалайки, гудели гармони.
Павел стоял у теплушки и кричал нам:
— Сюда!
Он был веселый, точно вырвался на волю из надоевшего плена. Радовался подаркам, которые мы принесли ему. А мы вдруг загрустили, не могли это скрыть.
— Ну, ну, не надо, — улыбался Павел. — Ждите писем и не забывайте…
Теплушки с серыми шинелями мелькали перед нами. Мы долго смотрели вслед удалявшемуся поезду. Куда, в какую неизвестность мчатся все эти люди и с ними наш Павел? И, точно в ответ, сквозь лязг колес все гремело:
Э-эх!.. Горе не беда!..
Война не прервала помощи сосланным товарищам. Надо быть только еще более осторожными! Каждый месяц отправлялись мы с Надей по давно выученным наизусть адресам, где нам вручали конверты с деньгами. С войной все дорожало, денег требовалось все больше. Опять мы упаковывали посылки, отправляли денежные переводы в далекое Заполярье. Оттуда, из ссылки, к папе обращались с поручениями.
Оттуда приходили письма, десятки писем. Настойчиво связывались из ссылки с волей. Но против тех, кто остался на воле, продолжались преследования.
Осенью арестовали большевистских думских депутатов.
Мама, расстроенная и взволнованная, рассказывала:
— Арестован Петровский. Только что узнала об этом от Доминики. Кажется, схвачены все депутаты-большевики.
Событие касалось знакомой нам семьи Григория Ивановича Петровского, которого папа знал с давних времен по Екатеринославу, где оба они работали на сталелитейном заводе и оба участвовали в заводском революционном кружке.
С женой Григория Ивановича, Доминикой Федоровной, мама сблизилась во время их общей учебы на акушерских курсах.
Много схожего было в судьбе мамы и Доминики Федоровны. Жены революционеров, они умели мужественно и терпеливо сносить превратности, выпадавшие на их долю: Мама говорила о Доминике:
— Энергичная она, деятельная… Со своей настойчивостью всего добьется.
И всегда неунывающая, жизнерадостная.
Мама, верно, не замечала, что она чертит свой собственный портрет.
Участь арестованных большевистских депутатов была вначале далеко не ясна. Для них требовали военно-полевого суда, грозили смертной казнью, вечной каторгой. Но ни у Доминики Федоровны, ни у жен других арестованных не опустились руки. Вместе с товарищами они предприняли все возможное, чтобы поднять общественное мнение против ареста своих мужей, облеченных, как депутаты, судебной неприкосновенностью. Они требовали свидания с мужьями и добились его. Они встретились и говорили с арестованными у подъезда Окружного суда, когда 'тех из тюрьмы привезли на допрос.
Доминика Федоровна рассказывала, как независимо и достойно держатся депутаты.
— Готовы ко всему, ни в чем не проявляют малодушия.
Она и сама была готова ко всяческим испытаниям. На ее красивом лице нельзя было прочесть, сколько тяжести ложится теперь на ее плечи. Одна она должна будет поддерживать всю семью — троих ребят.
Все, что относилось к думскому процессу, близко принималось к сердцу и подолгу обсуждалось в нашем доме. Знаком нам и Алексей Егорович Бадаев. Мы с Надей помнили его еще с тех пор, когда передавали ему рукопись Сталина. Участью арестованных обеспокоен отец. Все они — его товарищи по общему делу.
С облегчением угнали мы наконец, что судить товарищей депутатов будет обычный суд. Смертный приговор исключен. Отчеты о заседаниях суда прочитывались дома вслух. Часто наизусть повторялись выдержки из правдивых речей большевистских депутатов. Их присудили к бессрочной ссылке в Сибирь.
Немного спустя из Сибири мы получили от них фотографическую карточку, которую принесла нам Доминика Федоровна. Большевистские депутаты снялись в Енисей-ске, куда они пришли этапом, пешком из Туруханска.
Тогда же, в дни высылки большевистских депутатов, пришла из Сибири еще одна весть: из Туруханского края отцу писал Сталин. Он и отбывавшие вместе с ним ссылку товарищи — Сурен Спандарян, Вера Швейцер, Масленников просили отца передать приветствие редакции журнала «Вопросы страхования». Журнал этот только что начал выходить после долгого перерыва. Приветствуя журнал, товарищи просили передать редакции деньги, собранные ими вскладчину.
Глава тридцать первая
Петроград!
В переполненном военными вагоне волнение и суета, неизбежные перед концом путешествия. С полок снимают чемоданы, выставляют в проходе, нетерпеливо и беспокойно пассажиры толпятся в коридоре.
За тощие корзиночки беремся и мы с Надей, В этом поезде, который мчится из Москвы, мы возвращаемся домой, в пасмурный и сырой Петроград. Он и сейчас, в поздний августовский день, встречает нас туманом и унылым дождиком.
Восемь лет отделяют нас от того дня, когда в такой же туманный и невеселый день сошли мы в первый раз на питерской платформе. Мы полюбили Питер за эти годы. Не стал разве он нашей второй родиной? Дружба и учета, революционное питерское подполье — все, что окружало нас, все, что нашли мы в Питере, привязало нас к нему.
В мае, четыре месяца тому назад, мы покинули Питер. Невеселые месяцы скитаний!
Последний год для отца был тяжелым. С войной осложнялась работа на пункте.
Придирчивей, требовательней делалась администрация. Электростанция снабжала энергией военные заводы. Еще больше ответственности лежало теперь на отце.
Надо было много разъезжать, чаще приходилось дежурить ночами, острее сказывались последствия давнего несчастного случая — удара электрическим током. Нервное недомогание усиливалось, работа на пункте стала для отца нестерпимой.
— Уехать куда-нибудь, переменить бы работу, — часто говорил он.
Вся обстановка на пункте тяготила его. И папа не выдержал, написал старому знакомому, тогда уже крупному инженеру, Глебу Максимилиановичу Кржижановскому, в Москву. Нельзя ли отцу обосноваться в Москве, не найдется ли и для него там дело? Глеб Максимилианович не замедлил ответом. Пусть отец приезжает, работа и дело ему, конечно, найдутся. Отец оживился. Возможность отъезда, предстоящая перемена обстановки подбодрили его.
— Ну как, девочки? Поедете со мной? Хотите в Москву, на новое место?
Не жаль вам Питера? — советовался он с нами.
По молодости мы не возражали. Путешествие, новые места, новая жизнь разве все это не заманчиво? Только мама подала голос благоразумия. Ее пугала мысль покинуть насиженное место.
— Не легко, не просто! Шутка ли, заново перестраивать жизнь! Идет война…
Как быть с учением? Здесь Федя учится бесплатно.
Решили, что отец попросит отпуск и уедет один. Мы с Надей приедем попозже, когда окончим занятия в гимназии.
В Москве отец не задержался. Глеб Максимилианович предложил ему работу в поселке под Богородском, гам, где, по идее Кржижановского, выстроили первую в России электростанцию на торфах. Туда в конце мая мы приехали с Надей.
Электростанция стояла на краю небольшого, разбитого в сосновом лесу, поселка с чистенькими домиками. В нарядных, удобных виллах жили семьи администрации.
Коттеджи попроще занимали инженеры. В скромных, некрашеных домиках жили рабочие. В поселке был водопровод, перед домами палисадники, цветущие клумбы.
Поселок нам понравился, мы нашли здесь старых знакомых: Александра Васильевича Винтер, Германа Борисовича Красина. Они работали на электростанции и жили в поселке. Красиных мы помнили еще по Москве и помнили хорошо. Екатерина Васильевна, жена Германа Борисовича, приходила маме на помощь в тяжелые дни в Москве. Мы помнили игрушки, которые нам дарили у Красиных, веселую елку в их доме. Нас позвали играть к ним в теннис, перезнакомили с молодежью, которой был полон их дом.
Мы бродили по электрогородку, подолгу останавливались на изрытом торфяном поле. Женщины — «торфушки», как их называли, — рязанские и мордовские крестьянки в расшитых паневах и белых рубахах, складывали торф для сушки. Мы слушали их песни и удивлялись: «торфушки» работали с рассвета до поздних сумерек, и пели не смолкая.
— Этак нам легче, — объясняли словоохотливые рязанки.
У торфочерпалок и у сушилок стояли пленные — австрийцы и венгры. Они старались проявить свое дружелюбие: смешно выговаривая незнакомые слова, они нам громко кричали:
— Здравствуй! Как живешь?
Федя, не надолго приехавший из Питера, попросился работать на электростанции.
Его поставили у сушильных печей, где работали пленные. Довольные своим житьем в России, они говорили, что их поражает доброта русского народа.
Бывали мы и на самой электростанции. Не смолкая гудели турбины. Неужели только что извлеченные из земли пласты торфа давали жизнь системе механизмов, посылавшей по проводам тысячи киловатт энергии? Мы вспоминали бакинскую электростанцию, которую кормило жидкое черное топливо. Этот похожий на комья земли торф, значит, может вполне заменить его.
Мы бывали на станции часто. Каждый вечер приносили мы ужин отцу. Папу назначили ночным дежурным, — работа, которая была ему сейчас совсем не под силу. Его состояние не улучшалось. Мы подмечали, как он все больше худел и сильнее нервничал. Он не мог спать днем и после бессонной ночи, не сомкнув за день глаз, к вечеру опять торопился на свой пост. Мы видели, что долго так он не выдержит. Понимал это и он сам, и это еще более удручало его.
Тяжко было ему сознавать, что, всегда выносливый и неутомимый, он сейчас почти падает от усталости. Папе не раз делалось плохо. Мы с Надей пугались.
— Ты не можешь идти на работу, ты совсем болен, — уговаривали мы его.
Но убедить отца поступиться своими обязанностями было невозможно. Превозмогая себя, он выходил на дежурство.
Но однажды он не смог подняться с постели. Мы побежали к Винтеру, и к нам в домик сейчас же прислали врача.
— Работать нельзя. Надо лечиться.
Врач посоветовал поехать в Липецк. Это было недалеко и, главное, недорого.
Кржижановский и Винтер помогли, и папа, совсем больной, уехал.
— Как же вы одни останетесь? — допытывался он. Мы беззаботно отвечали:
— О нас не волнуйся. Проживем здесь, пока ты поправишься.
Но мы тяжело вздохнули, проводив отца. Сейчас же после отъезда папы нам заявили, что квартиру в коттедже надо освободить. Мы растерялись. Как нам быть? Ехать в Питер — некуда. Квартира на Сампсониевском уже не наша.
Мама работает в госпитале и ночует у знакомых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26