https://wodolei.ru/catalog/dushevie_ugly/Ravak/
Однако однажды я нашел маленькую кость, чье происхождение не смог определить. Она явно не имела отношения к рыбам. Я сохранил эту кость наряду с большим металлическим украшением, на который были нанесен крохотный рисунок весьма причудливого вида. Последний изображал похожее на рыбу существо на фоне морских водорослей, заменяющих традиционные флористические или геометрические орнаменты. Рисунок на украшении бы все еще хорошо различим, хотя изрядно стерся в течение многих лет скитаний по морской поверхности. Я никогда не видел ничего подобного и решил, что на рисунке представлен какая-то модная штука, ныне позабытая, - наследие былых времен в Эллстоне, где такие безделушки были обычны.
Примерно через неделю моего пребывания на побережье погода стала постепенно меняться. Небо все более и более темнело, так что, в конце концов, день уже мало отличался от вечера. Я ощущал это скорее в своих ментальных впечатлениях, нежели в реальных наблюдениях; мой маленький дом одиноко стоял под серым небом, и временами порывы ветра приносили с океана влагу. Солнце надолго исчезало за облаками - слоями серого тумана, за чьей безвестной глубиной солнце словно выключалось. Его ранее ослепительное сияние не могло проникнуть сквозь мощную пелену. Порой побережье становилось пленником бесцветного склепа на долгие часы, словно какая-то часть ночи распространялась на день.
Ветер усиливался, а океан покрылся маленькими пенящимися спиралями самых причудливых форм. Я отметил, что вода становится холоднее, так что я не мог плавать столь долго, как прежде. Поэтому я предавался длительным прогулкам, которые, - когда мне не удавалось поплавать, - представляли собой занятие, пришедшееся мне по душе. Эти прогулки покрывали гораздо большие пространства морского берега, нежели мои предшествующие похождения, и поскольку побережье простиралось на мили за пределы вульгарного курортного поселка, я часто обнаруживал, что вечерами нахожусь совсем один посреди бесконечной области песка. Когда это происходило, я быстрым шагом прохаживался вдоль границы шепчущего моря, следуя его очертаниям, так что не терял ориентации относительно суши. Порой, когда прогулки затягивались до позднего вечера (поскольку продолжительность их росла), я наталкивался на припавший к земле дом, который выглядел как окраина деревни. Расположенный в опасном месте среди источенных ветром скал, дом был похож на темное пятно на фоне ярких красок океанского рассвета. Моему воображению казалось, что дом похож на безгласно вопрошающий лик, обращенный ко мне в ожидании какого-то действия. Место, о котором я говорю, было пустынным, и поначалу это понравилось мне. Однако в те короткие вечерние часы, когда солнце скрылось за выкрашенным в кровавый тон склоном, и темнота распространялась, словно огромная бесформенная клякса, я ощущал здесь присутствие чего-то чужого - дух, настроение, впечатление, проистекавшие из заволновавшегося ветра, гигантского неба и моря, чьи черные волны, шумящие возле берега, внезапно становились какими-то странными. В такие моменты я чувствовал тревогу, у которой не было определенной причины, хотя моя склонность к одиночеству привила мне устойчивую приязнь к первозданной тишине и древнему голосу природы. Эти дурные предчувствия, которым я не мог дать ясного названия, не оказывали на меня длительного воздействия, хотя теперь я полагаю, что мною овладело постепенное осознание безмерного одиночества океана - одиночества, которое делали ужасным туманные намеки, интуитивно предостерегающие меня от того, чтобы оставаться совершенно одному.
Шумные, суетливые улицы Эллстона с их курьезно бессмысленной активностью были чрезвычайно далеки отсюда. Когда я приходил туда по вечерам ради трапезы (не доверяя результатам своего сомнительного кулинарного искусства), я испытывал нарастающее внутреннее ощущение того, что должен вернуться в свой коттедж до наступления темноты, хотя часто находился вне его до десяти часов или около того. Испытывая какой-то детский страх перед тьмой, я пытался совершенно избегать ее. Вы спросите, почему я не покидал своего жилища после того, как его изолированность стала угнетать меня. Я не могу дать ответа, кроме следующего: какое бы беспокойство я не испытывал, какой бы смутный дискомфорт не доставляли мне короткие появления темного солнца, или яростный соленый ветер, или поверхность мрачного моря, покрытая морщинами, словно огромная ткань, было нечто, отчасти порожденное в моем сердце, проявлявшееся лишь на мгновения и не оказывавшее на меня длительного воздействия. В прошедшие дни бриллиантового света с игривыми волнами, бросающимися в виде голубых гор на раскаленный берег, воспоминания о дурном настроении казались невероятными, хотя часом или двумя позже я снова мог испытывать мрачные эмоции и падать в призрачное царство отчаяния.
Возможно, эти внутренние эмоции были лишь отражением настроения моря, поскольку, хотя половина из того, что мы видим, представляет собой интерпретацию наших собственных мыслей, многим нашим чувствам явно придают форму внешние физические вещи. Море может связывать нас с множеством его настроений, когда его волны нашептывают смутные знаки теней или света, в которых таятся уныние или радость. Оно всегда помнит о древности, и эти воспоминания, хотя мы можем не понимать их, передаются нам, так что мы соприкасаемся с его весельем или милосердием. С тех пор, как я перестал работать и не видел знакомых людей, я, возможно, приобрел восприимчивость к теням тайного значения моря, которое недоступно другим людям. Океан управлял моей жизнью в течение всего позднего лета, требуя вознаграждения за то целебное действие, что он оказывал на меня.
В тот год возле побережья нередко тонули люди; услышав об этом лишь случайно (таково наше безразличие к смерти, которая не касается нас и свидетелями которой мы не были), я узнал, что подробности происшествий были неприятны. Погибших людей - а некоторые из них были пловцами весьма высокого уровня - порой не могли найти в течение многих дней, и складывалось впечатление, что их сгнившие тела стали жертвами тайной ярости морской пучины. Все выглядело так, словно море поглотило их в свою бездну и прятало во тьме до тех пор, пока не удовлетворялось в том, что они более не пригодны, после чего оно выбрасывало их на берег в ужасном состоянии. Казалось, никто не имеет представления о том, что вызвало эти смерти. Их частота вызывала среди наиболее слабохарактерных людей настоящую панику, поскольку приливы в Эллстоне были незначительными, к тому же поблизости не было ни одной акулы. Были ли на трупах следы нападений, я не знал, но боязнь смерти, бродившей среди волн и настигавшей одиночек в темных тихих местах, испытывали все люди. Следовало поскорее выявить причину смертных случаев, даже несмотря на то, что здесь не было акул. Поскольку акулы представляли лишь гипотетическую угрозу, и я лично ни разу не видел их, люди, продолжавшие купаться, были настороже относительно вероломных приливов в большей степени, нежели относительно каких-нибудь морских тварей. А осень была уже не за горами, и кое-кто использовал это обстоятельство как повод, чтобы покинуть море, где людей подстерегала смерть. Они уехали в безопасные места, где им не приходилось даже слышать звука моря. Итак, август закончился, а я пробыл на побережье уже много дней.
На четвертый день нового месяца поступило штормовое предупреждение, а на шестой, когда я вышел на прогулку под сырым ветром, увидел над бурным морем свинцового цвета массу бесформенных облаков, темных и тягостных. Ветер, не имеющий четкого направления, но очень буйный, производил впечатление движущегося живого существа - живого в том смысле, что это могла быть только приближающаяся долгожданная буря. Я позавтракал в Эллстоне, и хотя казалось, что небеса близки к тому, чтобы стать крышкой большого гроба мира, я рискнул спуститься к пляжу и удалиться как от деревни, так и от своего исчезнувшего из поля зрения дома. По мере того, как вселенская серость стала покрываться отвратительными пятнами фиолетового цвета - загадочно яркими, несмотря на мрачный оттенок - я обнаружил, что нахожусь в нескольких милях от любого возможного убежища. Это, однако, не показалось мне существенным, вопреки тому, что на темном небе появилось дополнительное сияние, предвещающее неизвестно что. Я был преисполнен любопытства, которое внезапно сменилось тревогой и страхом перед очертаниями форм и видов, прежде скрывавшихся в тумане. Понемногу ко мне пришли воспоминания, вызванные схожестью увиденной сцены с тем, что я воображал, когда мне в детстве читали сказку. Эта история, - о которой я не думал уже много лет, - повествовала о женщине, которую полюбил чернобородый король подводной страны за округлыми скалами, где жили рыбоподобные твари. По словам женщины, когда она была еще юной девушкой с золотистыми волосами, ее похитило темное существо, коронованное жреческой митрой и имевшее вид сморщенной обезьяны. На периферии моего воображения остался образ подводных скал и бесцветной сумрачной поверхности, заменяющей в этом мире небо. И этот образ, хотя я почти забыл эту историю, совершенно неожиданно вновь всплыл в моем сознании, вызванный похожей картиной скал и неба, которая в этот момент предстала предо мной. Зрелище было очень похоже на то, что я представлял себе в давно ушедшем детстве, и что сохранилось в обрывочных случайных впечатлениях. Эта история могла укрыться в каких-то растревоженных неоконченных воспоминаниях и в каком-то виде скрываться в моих ощущениях, вызванных сценами, которые теперь кажутся весьма сомнительными. Зачастую мы очень ярко воспринимаем какой-нибудь незначительный, легкий, как перышко, образ - например, женское платье, стелющееся вдоль изгибов дороги в полдень, или твердость векового дерева под бледным утренним небом - и такие образы более ощутимы, нежели объекты, содержащие важную, ценную особенность, которую мы должны сознательно ухватить. И когда такая легкая сцена наблюдается позже или с другой точки, мы обнаруживаем, что она теряет свою важность и привлекательность для нас. Возможно, в некоторых наблюдаемых вещах мы обнаруживаем некое важное иллюзорное качество, проистекающее из наших обрывочных воспоминаний. Расстроенный разум, не осознающий причину этой переоценки, сосредотачивается на объекте, взволновавшем его, и удивляется, когда в нем на самом деле не оказывается ничего существенного. Так произошло, когда я наблюдал за краснеющими облаками. В них была величавость и загадочность погруженных в сумерки старых монастырских башен, но они также напоминали о тех скалах из детской сказки. Внезапно охваченный воспоминаниями, родившимися у меня в связи с этой историей, я почти ожидал увидеть в вихрях грязной пены посреди волн, которые сейчас словно лились из треснувшего черного стакана, ужасную фигуру того обезьяноподобного существа в старой медной митре. Я ожидал, как оно выходит из своего королевства, спрятанного в какой-то забытой бездне, для которой волны были небом.
Я так и не увидел никакого существа из воображаемого царства, но по мере того, как холодный ветер менял направление, с шелестом разрезая небеса подобно ножу, в том месте, где сливались темные облака и вода, появился серый объект, похожий на кусок дерева, болтающегося по закутанному в туман морю. До него было довольно далеко, и когда он внезапно исчез, я предположил, что это, возможно, был дельфин, нырнувший в волнующуюся воду.
Вскоре я обнаружил, что уже очень долго стою здесь, созерцая нарастающую бурю и связывая свои ранние фантазии с ее величием. Полился ледяной дождь, принесший однообразную унылость в пейзаж, погруженный в темноту, чрезмерную для данного часа. Спешно направившись вдоль серого песка, я чувствовал удары холодных капель по спине, и вскоре моя одежда промокла насквозь. Поначалу я побежал, намереваясь увернуться от бесцветных капель, образовывавших длинные скручивающиеся потоки по пути с невидимого неба; но после того, как я понял, что бежать до какого-нибудь сухого пристанища слишком далеко, замедлил шаг и повернул к дому, имитируя прогулку под чистым небом. Не было особого смысла торопиться, хотя обстоятельства, в которые я попал, не внушали радости. Тяжелая мокрая одежда холодила меня, и в условиях надвигающейся темноты и бесконечно усиливающегося ветра со стороны океана я не мог сдерживать дрожи. Однако помимо дискомфорта от проливного дождя была еще какая-то веселость, скрытая в низко нависших вьющихся массах облаков и в возбужденной реакции тела. Меня охватило настроение, в котором были и ликующая радость от противостояния дождю (теперь он лился на меня буквально струями, полностью пропитав мою обувь и карманы), и странный восторг перед этими мрачными гнетущими небесами, которые неслись на темных крыльях над вечно беспокойным морем. Я брел вдоль серой полосы побережья Эллстона. Быстрее, чем я ожидал, в хлещущем косом дожде показался низкий дом. Все кустарники на песчаных холмах раскачивались в такт неистовому ветру, словно вырывали сами себя с целью присоединиться к нему в далеком путешествии. Море и небо ничуть не изменились, и пейзаж оставался прежним. Спасение заключалось в сгорбившейся крыше, которая, казалось, прогнулась под свирепым дождем. Очертя голову, я бросился к дому и вскоре очутился в сухой комнате, где, непроизвольно удивляясь тому, что избавился от назойливого ветра, я на некоторое время остановился, пока вода ручьями стекала с каждого дюйма моего тела.
В доме было два окна, расположенных по бокам от двери, которые смотрели прямо на океан, видимый мною довольно плохо из-за пелены дождя и наступающей ночи. Надев пеструю одежду, выбранную мною из набора висевших в комнате сухих костюмов, я уселся на стул и стал смотреть в окна. Со всех сторон я был огражден каким-то неестественно усиливающимся сумраком, который вот уже который час опускался на разыгравшуюся бурю.
1 2 3 4 5
Примерно через неделю моего пребывания на побережье погода стала постепенно меняться. Небо все более и более темнело, так что, в конце концов, день уже мало отличался от вечера. Я ощущал это скорее в своих ментальных впечатлениях, нежели в реальных наблюдениях; мой маленький дом одиноко стоял под серым небом, и временами порывы ветра приносили с океана влагу. Солнце надолго исчезало за облаками - слоями серого тумана, за чьей безвестной глубиной солнце словно выключалось. Его ранее ослепительное сияние не могло проникнуть сквозь мощную пелену. Порой побережье становилось пленником бесцветного склепа на долгие часы, словно какая-то часть ночи распространялась на день.
Ветер усиливался, а океан покрылся маленькими пенящимися спиралями самых причудливых форм. Я отметил, что вода становится холоднее, так что я не мог плавать столь долго, как прежде. Поэтому я предавался длительным прогулкам, которые, - когда мне не удавалось поплавать, - представляли собой занятие, пришедшееся мне по душе. Эти прогулки покрывали гораздо большие пространства морского берега, нежели мои предшествующие похождения, и поскольку побережье простиралось на мили за пределы вульгарного курортного поселка, я часто обнаруживал, что вечерами нахожусь совсем один посреди бесконечной области песка. Когда это происходило, я быстрым шагом прохаживался вдоль границы шепчущего моря, следуя его очертаниям, так что не терял ориентации относительно суши. Порой, когда прогулки затягивались до позднего вечера (поскольку продолжительность их росла), я наталкивался на припавший к земле дом, который выглядел как окраина деревни. Расположенный в опасном месте среди источенных ветром скал, дом был похож на темное пятно на фоне ярких красок океанского рассвета. Моему воображению казалось, что дом похож на безгласно вопрошающий лик, обращенный ко мне в ожидании какого-то действия. Место, о котором я говорю, было пустынным, и поначалу это понравилось мне. Однако в те короткие вечерние часы, когда солнце скрылось за выкрашенным в кровавый тон склоном, и темнота распространялась, словно огромная бесформенная клякса, я ощущал здесь присутствие чего-то чужого - дух, настроение, впечатление, проистекавшие из заволновавшегося ветра, гигантского неба и моря, чьи черные волны, шумящие возле берега, внезапно становились какими-то странными. В такие моменты я чувствовал тревогу, у которой не было определенной причины, хотя моя склонность к одиночеству привила мне устойчивую приязнь к первозданной тишине и древнему голосу природы. Эти дурные предчувствия, которым я не мог дать ясного названия, не оказывали на меня длительного воздействия, хотя теперь я полагаю, что мною овладело постепенное осознание безмерного одиночества океана - одиночества, которое делали ужасным туманные намеки, интуитивно предостерегающие меня от того, чтобы оставаться совершенно одному.
Шумные, суетливые улицы Эллстона с их курьезно бессмысленной активностью были чрезвычайно далеки отсюда. Когда я приходил туда по вечерам ради трапезы (не доверяя результатам своего сомнительного кулинарного искусства), я испытывал нарастающее внутреннее ощущение того, что должен вернуться в свой коттедж до наступления темноты, хотя часто находился вне его до десяти часов или около того. Испытывая какой-то детский страх перед тьмой, я пытался совершенно избегать ее. Вы спросите, почему я не покидал своего жилища после того, как его изолированность стала угнетать меня. Я не могу дать ответа, кроме следующего: какое бы беспокойство я не испытывал, какой бы смутный дискомфорт не доставляли мне короткие появления темного солнца, или яростный соленый ветер, или поверхность мрачного моря, покрытая морщинами, словно огромная ткань, было нечто, отчасти порожденное в моем сердце, проявлявшееся лишь на мгновения и не оказывавшее на меня длительного воздействия. В прошедшие дни бриллиантового света с игривыми волнами, бросающимися в виде голубых гор на раскаленный берег, воспоминания о дурном настроении казались невероятными, хотя часом или двумя позже я снова мог испытывать мрачные эмоции и падать в призрачное царство отчаяния.
Возможно, эти внутренние эмоции были лишь отражением настроения моря, поскольку, хотя половина из того, что мы видим, представляет собой интерпретацию наших собственных мыслей, многим нашим чувствам явно придают форму внешние физические вещи. Море может связывать нас с множеством его настроений, когда его волны нашептывают смутные знаки теней или света, в которых таятся уныние или радость. Оно всегда помнит о древности, и эти воспоминания, хотя мы можем не понимать их, передаются нам, так что мы соприкасаемся с его весельем или милосердием. С тех пор, как я перестал работать и не видел знакомых людей, я, возможно, приобрел восприимчивость к теням тайного значения моря, которое недоступно другим людям. Океан управлял моей жизнью в течение всего позднего лета, требуя вознаграждения за то целебное действие, что он оказывал на меня.
В тот год возле побережья нередко тонули люди; услышав об этом лишь случайно (таково наше безразличие к смерти, которая не касается нас и свидетелями которой мы не были), я узнал, что подробности происшествий были неприятны. Погибших людей - а некоторые из них были пловцами весьма высокого уровня - порой не могли найти в течение многих дней, и складывалось впечатление, что их сгнившие тела стали жертвами тайной ярости морской пучины. Все выглядело так, словно море поглотило их в свою бездну и прятало во тьме до тех пор, пока не удовлетворялось в том, что они более не пригодны, после чего оно выбрасывало их на берег в ужасном состоянии. Казалось, никто не имеет представления о том, что вызвало эти смерти. Их частота вызывала среди наиболее слабохарактерных людей настоящую панику, поскольку приливы в Эллстоне были незначительными, к тому же поблизости не было ни одной акулы. Были ли на трупах следы нападений, я не знал, но боязнь смерти, бродившей среди волн и настигавшей одиночек в темных тихих местах, испытывали все люди. Следовало поскорее выявить причину смертных случаев, даже несмотря на то, что здесь не было акул. Поскольку акулы представляли лишь гипотетическую угрозу, и я лично ни разу не видел их, люди, продолжавшие купаться, были настороже относительно вероломных приливов в большей степени, нежели относительно каких-нибудь морских тварей. А осень была уже не за горами, и кое-кто использовал это обстоятельство как повод, чтобы покинуть море, где людей подстерегала смерть. Они уехали в безопасные места, где им не приходилось даже слышать звука моря. Итак, август закончился, а я пробыл на побережье уже много дней.
На четвертый день нового месяца поступило штормовое предупреждение, а на шестой, когда я вышел на прогулку под сырым ветром, увидел над бурным морем свинцового цвета массу бесформенных облаков, темных и тягостных. Ветер, не имеющий четкого направления, но очень буйный, производил впечатление движущегося живого существа - живого в том смысле, что это могла быть только приближающаяся долгожданная буря. Я позавтракал в Эллстоне, и хотя казалось, что небеса близки к тому, чтобы стать крышкой большого гроба мира, я рискнул спуститься к пляжу и удалиться как от деревни, так и от своего исчезнувшего из поля зрения дома. По мере того, как вселенская серость стала покрываться отвратительными пятнами фиолетового цвета - загадочно яркими, несмотря на мрачный оттенок - я обнаружил, что нахожусь в нескольких милях от любого возможного убежища. Это, однако, не показалось мне существенным, вопреки тому, что на темном небе появилось дополнительное сияние, предвещающее неизвестно что. Я был преисполнен любопытства, которое внезапно сменилось тревогой и страхом перед очертаниями форм и видов, прежде скрывавшихся в тумане. Понемногу ко мне пришли воспоминания, вызванные схожестью увиденной сцены с тем, что я воображал, когда мне в детстве читали сказку. Эта история, - о которой я не думал уже много лет, - повествовала о женщине, которую полюбил чернобородый король подводной страны за округлыми скалами, где жили рыбоподобные твари. По словам женщины, когда она была еще юной девушкой с золотистыми волосами, ее похитило темное существо, коронованное жреческой митрой и имевшее вид сморщенной обезьяны. На периферии моего воображения остался образ подводных скал и бесцветной сумрачной поверхности, заменяющей в этом мире небо. И этот образ, хотя я почти забыл эту историю, совершенно неожиданно вновь всплыл в моем сознании, вызванный похожей картиной скал и неба, которая в этот момент предстала предо мной. Зрелище было очень похоже на то, что я представлял себе в давно ушедшем детстве, и что сохранилось в обрывочных случайных впечатлениях. Эта история могла укрыться в каких-то растревоженных неоконченных воспоминаниях и в каком-то виде скрываться в моих ощущениях, вызванных сценами, которые теперь кажутся весьма сомнительными. Зачастую мы очень ярко воспринимаем какой-нибудь незначительный, легкий, как перышко, образ - например, женское платье, стелющееся вдоль изгибов дороги в полдень, или твердость векового дерева под бледным утренним небом - и такие образы более ощутимы, нежели объекты, содержащие важную, ценную особенность, которую мы должны сознательно ухватить. И когда такая легкая сцена наблюдается позже или с другой точки, мы обнаруживаем, что она теряет свою важность и привлекательность для нас. Возможно, в некоторых наблюдаемых вещах мы обнаруживаем некое важное иллюзорное качество, проистекающее из наших обрывочных воспоминаний. Расстроенный разум, не осознающий причину этой переоценки, сосредотачивается на объекте, взволновавшем его, и удивляется, когда в нем на самом деле не оказывается ничего существенного. Так произошло, когда я наблюдал за краснеющими облаками. В них была величавость и загадочность погруженных в сумерки старых монастырских башен, но они также напоминали о тех скалах из детской сказки. Внезапно охваченный воспоминаниями, родившимися у меня в связи с этой историей, я почти ожидал увидеть в вихрях грязной пены посреди волн, которые сейчас словно лились из треснувшего черного стакана, ужасную фигуру того обезьяноподобного существа в старой медной митре. Я ожидал, как оно выходит из своего королевства, спрятанного в какой-то забытой бездне, для которой волны были небом.
Я так и не увидел никакого существа из воображаемого царства, но по мере того, как холодный ветер менял направление, с шелестом разрезая небеса подобно ножу, в том месте, где сливались темные облака и вода, появился серый объект, похожий на кусок дерева, болтающегося по закутанному в туман морю. До него было довольно далеко, и когда он внезапно исчез, я предположил, что это, возможно, был дельфин, нырнувший в волнующуюся воду.
Вскоре я обнаружил, что уже очень долго стою здесь, созерцая нарастающую бурю и связывая свои ранние фантазии с ее величием. Полился ледяной дождь, принесший однообразную унылость в пейзаж, погруженный в темноту, чрезмерную для данного часа. Спешно направившись вдоль серого песка, я чувствовал удары холодных капель по спине, и вскоре моя одежда промокла насквозь. Поначалу я побежал, намереваясь увернуться от бесцветных капель, образовывавших длинные скручивающиеся потоки по пути с невидимого неба; но после того, как я понял, что бежать до какого-нибудь сухого пристанища слишком далеко, замедлил шаг и повернул к дому, имитируя прогулку под чистым небом. Не было особого смысла торопиться, хотя обстоятельства, в которые я попал, не внушали радости. Тяжелая мокрая одежда холодила меня, и в условиях надвигающейся темноты и бесконечно усиливающегося ветра со стороны океана я не мог сдерживать дрожи. Однако помимо дискомфорта от проливного дождя была еще какая-то веселость, скрытая в низко нависших вьющихся массах облаков и в возбужденной реакции тела. Меня охватило настроение, в котором были и ликующая радость от противостояния дождю (теперь он лился на меня буквально струями, полностью пропитав мою обувь и карманы), и странный восторг перед этими мрачными гнетущими небесами, которые неслись на темных крыльях над вечно беспокойным морем. Я брел вдоль серой полосы побережья Эллстона. Быстрее, чем я ожидал, в хлещущем косом дожде показался низкий дом. Все кустарники на песчаных холмах раскачивались в такт неистовому ветру, словно вырывали сами себя с целью присоединиться к нему в далеком путешествии. Море и небо ничуть не изменились, и пейзаж оставался прежним. Спасение заключалось в сгорбившейся крыше, которая, казалось, прогнулась под свирепым дождем. Очертя голову, я бросился к дому и вскоре очутился в сухой комнате, где, непроизвольно удивляясь тому, что избавился от назойливого ветра, я на некоторое время остановился, пока вода ручьями стекала с каждого дюйма моего тела.
В доме было два окна, расположенных по бокам от двери, которые смотрели прямо на океан, видимый мною довольно плохо из-за пелены дождя и наступающей ночи. Надев пеструю одежду, выбранную мною из набора висевших в комнате сухих костюмов, я уселся на стул и стал смотреть в окна. Со всех сторон я был огражден каким-то неестественно усиливающимся сумраком, который вот уже который час опускался на разыгравшуюся бурю.
1 2 3 4 5